Со всех сторон льются звуки отчаяния, пропитанные болью и горечью утраты. Пробирающие до ознобной дрожи стоны людей, что потеряли самых близких и дорогих сердцу. Взывающие к высшим силам мольбы за усопших гаснут в стенах поминального здания лишь глубокой ночью, оседая призрачными отголосками душевного сокрушения, но застывают тут навечно траурной вуалью из пролитых слез.
В спертом воздухе сизыми завитками играется расстилающийся дым, наполняя коридор приторным ароматом ладана и придавая здешней атмосфере еще большей тлетворной тоски. Сдавленные, жалобные всхлипы плавно вытекают невидимой рекой скорби из одного церемониального зала. Прерывистые, истошные вопли — из другого. Истерические, судорожные крики раздаются с самого крайнего, а слишком тихий, неподвластный человеческому слуху шепот, удушливым комом вставший поперек горла, — из главного центрального зала.
Теплые карие глаза, наполненные горем и прискорбием, не сводят мучительного взгляда с таких же теплых глаз напротив. Молодой юноша на фотографии, совсем как живой, смотрит на мать, заставляет ее забыться в эфемерной пелене воспоминаний, где при каждой встрече они проводят время за долгими вдумчивыми разговорами.
Единственное, что держит
здесь, спасает и греет душу несчастной.
—
Грустная мысль, ма. Давай жизнью наслаждаться, — призрачным эхом проносится голос юноши где-то совсем рядом. Для нее он здесь, с ней.
Ее мальчик. С большими амбициями, несбыточными мечтами, с гуманным взглядом на мир и людей. Светлый, добрый, чуткий.
«
Ким Сынмин» — приговоренная смертью подпись под фото, виднеющаяся из-за пышных белых хризантем. Горюющая мать туда не смотрит, только в родные глаза. В угасшую в них вселенную.
По коридору громким цокотом начинает раздаваться отскакивающий от стен звук каблуков в твердой властной поступи. Перед взором взыскивающих обсидиановых омутов стелятся переливающиеся в воздухе — невидимые другим — ленты самых разных цветов. Озорно переплетающиеся, они друг в друге растворяются и бесследно рассеиваются. Тянущимся потоком горя вновь выбираются из открытых церемониальных залов, с каждым громким вскриком гуще заполняют коридор, тягуче превращаясь в немыслимые оттенки дьявольской зависимости.
С головокружительным упоением Гэбьель втягивает носом пропитанный отчаянием воздух, мерно вышагивая по узкому траурному пространству.
«
Нет ничего вкуснее душевной боли, наполненной горечью утраты и скорби», — с изрядным аппетитом облизывается он, от предвкушения разбегаясь кровожадным прищуром по сторонам: в какой зал ему направиться — за каким ароматом последовать, чтобы вдоволь насытиться и превозвыситься.
Выбор не заставляет себя долго ждать. Дьявол решает начать с самого первого, но вскоре с досадой об этом жалеет.
Вот уже несколько минут вальяжно расхаживая туда-обратно вдоль задней стены одного из церемониальных залов, Хенджин ловит себя на мысли, что ему быстро наскучивает пресыщаться одним видом страдания, хочется чего-то б
ольшего. Игнорируя вопросительные взгляды оглядывающихся на него людей, он поспешно покидает зал и направляется в другой. С порога замечает скамью первого ряда с молодой девушкой, окутанной аурой сердечной обиды: затаенной ненависти и лихорадочного презрения. Та, в отличие от сидящих рядом людей, тоской которых первородный не без удовольствия начинает насыщаться, из последних сил пытается выдавить картинные слезы. От дьявола такое не ускользнет. Хенджин видит насквозь, видит в ней неискоренимую тьму и увиденному восторгается.
Ему было нужно аппетитнее, слаще, увлекательнее, и это произойдет совсем скоро. Он мысленно считает:
Три.
— Не могли бы вы,
неуважаемый, подвинуться? — елейно вопрошает Гэбьель, вздернув бровь и кивком указывая сидящему мужчине на выбранное им место. — Здесь сяду я, — уже не любезничая, властно обозначает взмахом перебирающих пальцев кисти, пренебрежительно изображая скорейшее исчезновение мешающего ему человека. —
Кыш, — нетерпеливо повелевает как можно быстрее отодвинуться от девушки.
По неизъяснимой причине тот подчиняется, как и требовалось от него — освобождая место. На лакированной скамье теперь вальяжно, запрокинув ногу на ногу, располагается Хенджин. С присущим ему шармом элегантности распахивает подолы кашемирового пальто, облокачивается о собственное бедро и подставляет кулак под подбородок, пристально изучая профиль глубоко погрязшей в мыслях девушки, так и не обратившей на него внимания.
Зато обратили другие:
— Лиа, милая, это кто? — интересуется выглядывающая из-за плеча девушки седовласая женщина, промокая шелковым платком смешавшиеся с тушью слезы. На бледных пальцах старческой руки красуются персты с переливающимися блеском, даже в тусклом свете, изумрудами, урывающими на короткий эпизод основную увлеченность Гэбьеля. Напоминая ему о зеленых глазах ядреной заносы в неприкосновенном омуте его чистейшего рассудка.
Справится ли он без меня?
Резко мотнув головой, чтобы отогнать назойливый образ белокурого,
омерзительно невинного мальчишки, Хенджин прочитывает по чужим мыслям, что женщина — мать усопшего, сидящий рядом мужчина — ее супруг, а девушка их невестка.
— Ч-что? — куда-то в прострацию задает вопрос Лиа, оборачиваясь с непониманием на заговорившую свекровь.
«
Два, — с щекотливым трепетом продолжает вести внутренний отсчет вернувший себе самообладание Хенджин, возвращаясь к начатому, рассматривая изящный профиль выбранной цели, еще не подозревающей, что сегодня ее ждет.
— Должно быть, у меня особенное везение на Лий, — мысленно усмехается он, останавливаясь на ее хрупкой шее. С блаженством вслушиваясь в неумолимый шум чарующей крови, гоняемой сердцем по артериям»
.
Лиа, окончательно пробужденная укоризненным прищуром свекрови, кивнувшей на нескромно придвигающегося к ней человека, поджимает губы и заторможено поворачивает голову. О чем тут же жалеет. С замиранием сердца она сталкивается с безумным взглядом неуместно улыбающегося мужчины, по меркам этикета поминальной службы так и вовсе — извращенно.
— Я н-не з-знаю… — запинаясь, честно отвечает на заданный вопрос, бегло изучая незнакомые черты чужого лица. — В-вы кто? — прерывистый полушепот для других почти не слышен, он теряется в гамме главенствующих, удушающих воплей, доносящихся с конца зала и коридора.
— Лиа,
любовь моя, ты же обещала, что не пойдешь на похороны к этому уебку, — мягкие линии пухлых губ растягиваются в плотоядной улыбке. — Тогда, что ты здесь забыла, м-м? — мурчащий ласковый голос вкупе с ехидной насмешкой вводит в обескураживающий тупик, заставляет громко ахнуть наблюдающую за ними старую женщину, лишая ту дара речи. Ровным счетом, как и саму девушку, которая теперь не просто напугана до прытких сердечных скачков, а парализована вчистую его тлетворной аурой мрачности. Нечеловеческое обаяние и заявляющая о себе, неподвластная человеческому разуму сила знаменуют недобрым предчувствием: она повстречала нечто судьбоносное. Того, кто разделит ее жизнь на до и после.
— Молодой человек, что вы себе позволяете в
таком месте? — наконец вмешивается супруг, каждая буква, покидающая морщинистый рот заговорившего мужчины, заправлена обидой и негодованием.
«
То, что нужно, — лукаво щурится Гэбьель, заглядывая тому в блестящие от слез глаза. —
Вот и папаня заговорил».
— Дядь, я не
с вами разговариваю, — черство отрезает он, допытывая старика предостерегающим взглядом. С запоздалым ликованием Хенджин начинает распробовать чужое горе на вкус, отменно упиваться гремучей смесью скорби и досады.
Каким обидчивым оказался… Очень вкусно.
Гэбьель радуется как малое дитя, маску мрачного амплуа пока не снимая, для себя с неистовым блаженством внимая осознание, что уязвимыми чувствами горюющего отца тоже вполне приятно полакомиться. Пусть изначально не хотел включать старика в свои планы.
Но все оказалось куда интереснее.
— Дело в том, что сын ваш — действительно уебок, — Хенджин бросает утомленно, откинувшись на спинку скамьи. — Мне еще с ним возиться и возиться, — посылает наиграно-шутлививый плевок в сторону, перед лицом ранее отодвинувшегося по его просьбе мужчины, картинно закатывая усталые глаза. — Вот же свалился на мою голову, паршивец.
На лице отца усопшего тотальное недоумение, а на лице Гэбьеля безудержное веселье, кричащее в преддверии его дьявольского пира.
— Вот думаю, какое же наказание подобрать для того, кто торговал девушками, решившими посвятить собственную жизнь богослужению. А потом, знаете ли,
бам! — резко и громко изображает басистый звук, для пущего эффекта ударив по деревянной скамье сжатым кулаком, да так, что взирающие и слышащие тотчас подпрыгнули, зажмурив веки от пробирающего до костей тона.
Хенджин непринужденно продолжает, игнорируя тот факт, что в зале теперь чрезвычайно тихо, а он — центр всех взглядов, прикованных к нему с инстинктивным изучением и противоречивым смятением:
— …бесследно исчезающими по пути в монастырь. Ну конечно же, первым, что приходит на ум: передумали и сбежали. Ай-яй-ай! Какой позор семьям, — с упреком качает головой из стороны в сторону, опечалено вздыхая, аккурат взаправду ведомый душевной досадой. В его собранных в пучок смоляных волосах переливаются звуки ударяющихся друг о друга жемчужин, свисающих с воткнутой шпильки, что когда-то принадлежала людским правителям.
В своей старательной наигранности Гэбьель не упускает из виду адресованного ему вызывающего презрения.
Это вы зря.
— Вы так на меня не смотрите, дядь, а то еще сердце остановится, что с вами делать будем? — укоризненно вздернув брось, Хенджин въедается в старика уничтожающим взглядом. От одного единственного прищура тот безмолвно ахает, глаз не отводя, судорожно хватается за грудь.
— После вашей смерти
кроме меня и вас здесь никого не останется, — Хенджин предельно серьезен, слова его звучат неизъяснимо пронзительно, будто не привычный набор букв, а вонзающиеся в ребра накалившиеся пули. У всех
живых здесь находящихся кожа тотчас покрылась чудовищными липкими мурашками. По ее открытым участкам явственно скользнуло незримое дыхание смерти, не отпускающее из оков — неотступно держащее в заложниках, как приставленное к горлу лезвие, готовое вспороть животрепещущую плоть в любой момент.
Околдовывающие, бескрайней темнотой объемлющие нечеловеческие глаза смотрят старику в душу. Смотрят испытывающе и разрушающе, и тот, безвозвратно в них погрязший, ему
поверил.
— Да как вы смеете?! — задыхается в возмущении мать усопшего. — Мой сын, моя кровь и плоть, да он бы никогда! — перешла на истеричный крик та, сжимая руки в кулаки до побелевших костяшек и впивающихся в мякоть пальцев перстней.
«Ах, продолжайте, — вопиюще требует дьявол про себя, от неземного удовольствия сводя брови к переносице. —
Умопомрачительно!» — растворяется в опьяненной горечью улыбке, будто вовсе не на него кричат в порыве неистового гнева.
— Кстати, — резко распахнув блаженством опущенные веки, Гэбьель с игривым хохотом оборачивается на женщину, трансформируя забесновавшееся внутри себя адское пламя в кровожадную ухмылку, — мы с Лией решили пожениться.
С обратным отсчетом до испепеляющего взрыва ярости повисла тишина, наполняя собой все пространство в округе. Однако и этого Хенджину оказалось недостаточно. Бледная рука властно ложится на талию Лии, рывком привлекая девушку к себе.
— И ребенок у нее
от меня, — другой рукой Гэбьель нежно поправляет шелковистые волосы, не сводя с нее влюбленных глаз. Неморгающая не на секунду та в них бесследно тонет. Не в силах отвести взгляд, думает только о нем, сосредотачиваясь на приятном поглаживании и взбудораживающих скольжениях, доставляющих трепетное тепло вдоль позвоночника. Убирать согревающую мужскую ладонь она не то чтобы не хочет, категорически не желает.
Гэбьель под чужой разочарованный вздох убирает ее сам, тянется к собственным, собранным высоко на затылке волосам, вынимая из пучка старинную корейскую шпильку из белого золота. Лиа с восхищением заостряет внимание на усатом драконе с сапфирами взамен глаз и свисающими в виде капель перламутровыми жемчужинами.
— Но… мы… — начала было сама она, кажется, начиная приходить в чувства, но вместе с тем не отрываясь от изучения понравившегося, до внутреннего упоенного щекотания, украшения. Невзирая на одолевающую гамму эмоций, Лиа старается собрать ворох мыслей в единое целое, не осознавая, как вновь, невластная оказывать сопротивление, теряет себя в бесконечной тьме чарующего взгляда. Хенджин бережно накручивает ее волосы в пучок, в завершение ловко закрепляя щепоткой незримой другим магии, воткнув в него снятую с себя шпильку с драконом.
Сердце Лии забилось быстрее, воспроизводя пленяющую симфонию для дьявола.
— Принцесса моя, — шепчет он ласково, не сводя теплеющих бездонных глаз, зазывающих с собой в зачаровывающие дали.
Лиа безвозвратно погибла, напрочь позабыв, что хотела сказать. В идиллии трепетного момента ее выразительные губы так и застывают приоткрытыми на полуслове. Сознание мягко обволакивает магия заботы, которую она не ощущала, кажется, всю свою осознанную жизнь. Ей незабываемо хорошо, но лишь до тех пор, пока не раздается самый ненавистный голос.
— Какой еще ребенок?!
Один.
Истошный женский визг разрезает тугое полотно повисшего над всеми напряжения. Пропитанный ядовитой желчью крик настолько беспощаден, что многие хватаются за уши, непосильные это стерпеть. Но не дьявол — для него это изысканная услада, бирюзовыми призрачным лентами стремительно взмывающая вверх, а затем так же стремительно и жадно втягиваемая его легкими.
Запредельно вкусно.
— Ты не могла родить нашему сыну наследника, а тут на тебе… беременна?! — задыхаясь от возмущения, гнева и обиды, вопит старая женщина, яростно размахивая руками.
Гэбьель азартно переводит на нее взгляд, пристально следит за перстами на кружащих по воздуху пальцах. Слегка щурится и довольно ухмыляется, когда те покрываются мелкими трещинками. На пухлых губах вмиг расцвел торжественный праздник. Разрушение — его отдушина во всем, даже в незначительных мелочах.
Стараясь убежать от очертеневшей старухи хотя бы в мыслях, Лиа продолжает взирать на незнакомого ей мужчину. С ним для остальных она будто находится не здесь, не с ними, жалеющая лишь об одном, — что по-прежнему все отчетливо слышит.
Внутри нее что-то волнительно сжимается. Впервые за все время, проведенное в церемониальном зале. Перед янтарными глазами, исчерпавшими все слезы, проносятся последние годы жалкой жизни в качестве пресмыкающейся рабыни богатенького папочки. Конечно же, для своих родителей человек, что изображен на фотографии с черной лентой, — святой…
«
Монстр, которому даже смерти не пожелаешь, только вечные пытки и страдания», — дрожащие пальцы с ненавистью, поглотившей до каждой крупицы ее душу, сжимают тонкую ткань траурного платья. В хаосе ядерных чувств Лиа перебирает ажурное кружево, неосознанно его разрывая, нещадно мечтая, чтобы им оказалось живое сердце усопшего.
Сейчас, не имея даже малейшего шанса оторвать взгляд от незнакомца напротив, Лиа, сама не осознавая, загадывает самое заветное
желание и тут же ощущает, как под ребрами льдом застывает истерзанное сердце.
Оно давно убито ее покойным супругом.
— Я понимаю, родная, ты боишься, но это все равно когда-нибудь произойдет:
ты и я. Навеки вечные. Ведь мы
любим друг друга,
да? — ласково нашептывающий голос пленителен, на чудовищном контрасте с пламенеющим на лице безумием он играет дьявольскими мрачными красками, которые она, все до одной, перенимает на себя. Перенимает первозданную тьму, впуская в свое убитое сердце.
Мужчина перед ней умело зазывающий, заставляющий полностью и безвозвратно в него окунуться. Дьявольски искушающий, он плетет прочные нити, возводя вокруг Лии границу, что уже ни при каких обстоятельствах не позволит ей выбраться. Она слаба и абсолютно беспомощна перед таким, как он.
Костяшками согнутых пальцев Хенджин бережно касается ее мягкой смугловатой щеки. Аккуратно поглаживает, опускаясь к ровной линии точеного подбородка. Утопающая в нежности прикосновений Лиа еще не подозревает, что тьма, выбирающаяся наружу из самых завораживающих на свете глаз, которые ей только доводилось лицезреть в своей короткой жизни, есть он сам. Ответив ему «
да», самой себе она более принадлежать не будет.
— Да.
С безумствующим торжеством в заалевших глазах Хенджин хищнически скалится, упиваясь вмиг преобразившейся реакцией Лии, слишком поздно распознавшей в нем лик вампира.
Пути назад нет.
Чередой искрящихся огней остервенело переплетаются призрачные ленты всех цветов. Аромат, воцаряющийся мощнейшим концентратом в воздухе, заставляет Гэбьеля лихорадочно ликовать. Белая ярость, ядовитое горе, сердечная обида, вечные муки усопшего и
уникальная душа. Ему от урагана накалившихся сумасшествием чувств тут же сносит голову. Он остервенело впивается в губы Лии, закрепляя договор, о котором никто кроме него не догадывается. В полыхающем неистовстве беспощадно вгрызается в мягкую кожу, наслаждаясь отменной кровью, впитавшей в себя гремучую смесь боли и обиды, наслаждается болезненными стонами, которые он глушит собственными губами.
На взорвавшую пустые стены, взбалмошную страсть с неподдельным шоком взирают все присутствующие, застывая в глубочайшем шоке.
Тишина длится недолго.
Церемониальный зал заполняет беспорядочный гул голосов. Кто-то из гостей поднимается и что есть силы кричит:
— Вот же шлюха!
— Дрянь! — живо подхватывают остальные.
— Паскуда! — голосов в поддержку находится предостаточно.
Пребывающие в гневе словесно набрасываются на Лию, безвозвратно вступившую в изощренную игру первородного, попавшую в коварный капкан. Гости похорон набрасываются так, словно и вовсе забыли, где находятся. Оскорбления в самых похабных формах обрушиваются испепеляющей лавиной, но Лиа, наперекор им и себе, через причиняемую саднящую боль и горькие слезы, внезапно начинает ощущать удовольствие — освобождение.
Хенджин донельзя доволен. Углубляет кровавый поцелуй, сжимая пальцы на хрупкой шее, ощущая на кончиках пальцев чужой горячий пульс. Впитывает в себя нескончаемым потоком льющиеся эмоции злости, наслаждается сладкой кровью и душевными,
искренними слезами теперь ему принадлежащей души.
— Ты… — задыхается в гневе мать усопшего, качаясь из стороны в сторону от штормовой злости. — Премерзкая гадость… Вон отсюда! — истерично машет руками она, зардевшая в лице до цвета алой розы. На морщинистой тонкой шее набухли крупные вены, переполненные всклень кипящей яростью. — Чтобы глаза мои тебя больше не видели! — выплевывает с таким ядовитым презрением, что самозабвенно отдающий себя поцелую Хенджин охотно открывает глаза, лукаво улыбаясь ей ими в прищуре.
Гэбьель резко отрывается от вошедшей во вкус Лии, слизывая с опухших поалевших губ ее кровь, на секунду вновь закрывает глаза, позволяя себе определить степень насыщенности от живительного эликсира.
«Все равно не то», — в легком разочаровании
стремительно
меркнут под закрытыми веками его рубины, когда все мысли кровавой волной разбиваются о камень преткновения, имя которому Феликс Вильерс.
Хенджин раздражительно рычит, распахивает остывающие от алости глаза, стреляя вспарывающим все живое взглядом в сердце по-прежнему что-то яро разглагольствующей женщины, которая в этот же миг замолкает, шокировано на него вылупившись:
— Ах, простите, я был немного занят, — звучит с взыгравшими нотками раздражения его помрачневший, но сдержанный голос. Мизинцем заправив прядь волос за ухо, Гэбьель элегантно достает платок из нагрудного кармана своего пиджака и наклоняется к Лии, без энтузиазма начиная стирать кровь с ее истерзанных им губ. Та морщится от боли, но не отстраняется.
В церемониальном зале становится тише, но ядовитые голоса не прекращают перешептываться.
— Поэтому последним, что услышал, — как ни в чем не бывало продолжает Мрак леденящим кровь тоном, — было:
Чтобы глаза мои тебя больше не видели. Так вы сказали? Верно?
Старая женщина, сама того не желая и удивлено вскидывая брови, утвердительно кивает, в глубоком непонимании часто моргая и судорожно мельтеша зрачками по его руке с платком.
— Так вот сегодня! — неожиданно для всех звучит торжественно и громко; пребывая в крайне заводном настроении, Хенджин быстро всовывает платок в руки растерянной Лие и грациозно поднимается с места. — День исполнения желаний! Каждый, абсолютно каждый из всех присутствующих в этом зале загадывает первое пришедшее на ум желание. И оно будет исполнено! Прошу, господа! — дьявол неторопливо проходит по ряду между скамьями, отражая от себя властную поступь высоких каблуков и хитро щурясь на каждого.
Жду хаоса ваших мыслей.
— Господь милостивый! — переговорчески возобновившийся гул рубит женский отчаянный крик. — Что вы со мной сделали?! — безостановочно размахивая перед собой руками, жалобно вопит мать усопшего.
— Ваше желание, госпожа, не более, — невинно ухмыляется Хенджин, возвращаясь к исходному месту. С искренней отрадой забавляясь ее беспомощностью.
Несколько пар глаз с ужасом взирают и все они устремлены на одного. Гэбьель вдыхает полной грудью, наслаждаясь потоком льющегося яда от сносящей все вокруг себя женщины и ароматными разноцветными лентами разворачивающейся трагедии, концентрация которой стремительно возрастает.
— Как я понял, исходя из моих недолгих наблюдений, вы — любитель размахивать руками. Что ж, вот вам новый повод. Того и
гляди когда-нибудь домахаетесь и снова увидите свои чудные персты, — на все еще опухших после поцелуя киноварных губах заиграла злорадствующая улыбка. — Ну или не такие уж и чудные…
Помещение взрывается галдящей паникой. Люди срываются с мест, устремляются к выходу, заливая истошными воплями церемониальный зал. Хенджин нехотя отрывается от мечущейся, не на шутку перепуганной женщины, которую безнадежно пытается успокоить супруг, и растворяется в искрящейся безумством суете. Ритмично цокая языком, запуская тлетворный кошмар в всколыхнувшиеся ума и сердца, он лениво поворачивается к устремившимся к выходу людям, взмахом руки захлопывая перед ними высокие двери. В широко распахнувшихся глазах затравленных паникой гостей взыграло отражение вспыхивающего ультрамаринового пламени, разрастающегося изголодавшимися языками по резному дереву и выкрашенным краской стенам.
В усмешке вскинув брови и довольно закусив верхнюю губу, Гэбьель ныряет рукой в карман своего пальто, доставая серебряный портсигар. С озорной игривостью еще некоторое время наблюдает за разразившимся хаосом и тушит кобальтовый огонь легким выдохом, слетевшим с его расслабленных губ. Лампы, освещающие зал начинают с треском мерцать, погружая округу в мрак и снова заливая все тусклым светом, обнажая перекошенные ужасом лица насильно присутствующих на исповедовании дьяволу людей.
— Господа, вернитесь на свои места. Не испытывайте меня. Таким я вам не понравлюсь, — синее свечение вновь озаряет мерцающий зал, послушно следующие приказу гости, завидев вспышку того же кобальтого огня от одних лишь пальцев, резко замирают в оцепенении, не веря собственным глазам.
— Я сказал всем сесть на свои места, — от тона дьявольского голоса льдом покрываются кости, внутренние органы охватывает омерзительная дрожь, кислорода в легких без предательски покинувшей возможности вдохнуть становится катастрофически мало.
Тишина. Мертвенным касанием оцепляющая в плен тлетворность.
Хенджин закуривает сигарету от взыгравшего по его пальцам синего огня, глубоко затягиваясь и равнодушно смотря на подчинившихся гостей, вернувшихся на места, как и сидели. Тушит собственное пламя небрежным взмахом руки и не глядя совершает пару шагов назад, ладонью нащупывая гладкую лаковую поверхность и опираясь поясницей о крышку закрытого гроба.
В зале настолько тихо, что слышно, как он выдыхает сигаретный дым, не сводя своего допытывающего взгляда с присутствующих, поочередно встречаясь с лицом каждого.
Наслаждаясь поданным ему страхом, выбирает жертву из первого ряда:
— Так-так, что тут у нас по желаниям.
«
Хочу вынести всю наличку из банка».
Недолго длившееся безмолвие рубит глубокий бархатистый хохот. Гэбьель неподдельно забавляется, толкая язык в щеку и ловко перебирая пальцами фильтр сигареты. С головы до пят осматривает сидящего от него в две пары шагов, низенького пухлого мужичка в очках, лицо которого покрылось крупными каплями пота.
— Вся прелесть первых пришедших на ум желаний в том, — начинает с вдумчивой интонацией свое повествование Хенджин, — что они априори не могут иметь логичный исход. Даже желание этого — неспособного без матери жопу свою подтереть — господина тому весомое подтверждение
, — кивком указывая на остолбеневшего мужичка, он подносит к растянутым в улыбке губам сигарету.
К слову, в угоду его вопиющей радости, эта одна из самых адекватных просьб.
Сеул, жди новых героев в сегодняшнем выпуске новостей. Будет весело.
***
Общая лихорадочная суета, нервная беготня, творящийся позади хаос — ничто невластно отвести взгляда искренне любящей матери от глаз своего покойного сына, в чью смерть она никак не поверит.
— Сынмин-а, — горько шепчет она, превозмогая тяжелый ком в горле. Дрожа всем телом, охваченным мертвецким холодом, сжимает губы, ощущая соленый привкус высохших слез. Отпечатавшимися дорожками те застыли на бледных щеках осунувшегося, поверженного чудовищным известием лица.
Убитая горем мать растворилась в поразившей печали безвозмездно, с отрицанием и нежеланием покидать это место в сопровождении обнимающего одиночества.
Теперь одна. До конца своих дней без смысла жизни, не желающая видеть мир, в котором нет ее сына.
По коридору раздается громыхающий топот. Впитавший вопли и крики гам. Гости похорон Ким Сынмина, как и остальные в забившем тревогу потоке, покидают открывшиеся двери церемониальных залов.
— Ну куда же вы, господа? — с радушным хохотом зазывает их Хенджин, сам же коварно позволив всем разбежаться.
Мерено вышагивая по степенно пустеющему коридору, он играет в кошки-мышки, рьяно ощущая покалывание на кончиках требующих изуверских пыток пальцев, слыша учащенный сердечный стук каждого спешащего убежать. Жаждет поймать своих маленьких мышат, чтобы наигравшись извести до безумия:
— Мы же еще не закончили. Осталось всего-то семь человек!
Перед последними семью глухо захлопываются двери главного входа. В немом ужасе те оборачиваются, с замиранием сердца, скованным липкой дрожью, прислушиваются к приближающимся звукам постукивающих каблуков.
Хенджин с восторженным предвкушением опускает взгляд на неизменно наполированные до сверкающего блеска ботинки, которые начинает медленно охватывать густой угольный туман. Дьявол носит не Prada, а Yves Saint Laurent, с создателем которого — именитым кутюрье-вампиром — в свободное от работы время он играет в гольф и попивает изысканные вина из крови бывших правителей Кореи.
— От меня вам не скрыться, мышата, — из-за угла по лакированному полу разбредаются густые клубы черного дыма, а сразу за ними — нечто заставляющее насильственно оставшихся людей сощуриться: то ли фигура, расплывающаяся по неопределенным причинам из-за расфокусировавшегося взора, то ли на них действительно надвигается туман, нечетко переходящий в глубине своей в силуэт человека.
— Вот и все, — раздается громовой голос со всех сторон. Тьма перед людьми рассеялась. Непонимающе оглядываясь по сторонам, в полном хаосе разбегаясь глазами по стенам, те не подозревают, что дьявол уже за их спинами. — Попались! — от резкого грозного восклицания едва не подпрыгнув на месте, они оборачиваются с оцепенением, напарываясь на багровые, насмехающиеся омуты представшего из тьмы мужчины.
— Ваши желания будут исполнены, вы же рады? — утробный раскатистый смех студит в жилах кровь, заставляет покорно упасть на колени, уткнувшись носом в пол и моля лишь об одном — о пощаде.
Такие желания не должны исполняться.
— Так-с, у первого, второго, третьего… — обводит пальцем по воздуху Гэбьель. — И как неожиданно: у всех остальных — одно желание! Чтобы умер осточертевший ему человек.
Хенджин приосанивается, складывая руки на груди и заглядывая поочередно каждому в взирающие снизу вверх глаза с безмолвной и глубокой мольбой. Носком ботинка подцепляет подбородок одному из мужчин и рывком поднимает лицо выше, грубо давя на подъязычные мышцы, срывая изо рта хриплый стон боли.
— Так вот, я подумал, подумал и придумал, — отпускает подбородок и толкает ботинком мужчину в плечо, заставляя того пошатнуться назад и приземлиться навзничь. — Справедливости ради я сделаю все наоборот,
мои вы прогнившие душонки, — брезгливо усмехается, делая шаг вперед. От испуга поднявшиеся с колен — шаг назад.
— Таких, как вы, уже ничто не спасет. Тут либо вечные муки, либо мое ма-аленькое проклятие, — растягивая по буквам завершающие слова, Хенджин щурит один глаз, барабаня пальцами по изысканному сукну его пальто.
— Ну что думаем, господа? Часики тикают. Не ответите в течение пяти секунд, начнете блевать осколками, — вся игривость в одночасье куда-то испарилась, перед оставшимися гостями бесстрастное бледное лицо, продиктовавшее безжалостный приговор.
Но даже в таком приговоре дьявол дает право выбора.
«
Какое великодушие», — сам себе удивляется Гэбьель, озадаченно качнув головой на драматичном выдохе.
— Пять, — начинает он обратный отсчет, уголки губ медленно ползут вверх, придавая легкие отголоски эмоций строго взирающему лицу.
— Четыре, — предупреждающе вскидывает бровь и вытягивает руку вперед, останавливая указательный палец на коротком расстоянии от чужих губ, затыкая возжелавшего спросить мужчину.
«
Нет-нет», — отрицательно качает головой в безмолвном прищуре, он ждет ответа, а не вопроса.
— Три… — в этот же момент вместе с ним несдержанно начинает другой:
— Будь я проклят! Не суди строго! Я грешен, з-знаю и п-принимаю это, — хрипло выговаривает тот, заикаясь. — Шут его знает, почему первым желанием вылетело именно это. Да не желаю я ей смерти! Не желаю! — по гладко выбритым щекам бегут крупные дорожки крокодиловых слез.
Какая низкосортная драма.
В солидарность словам рискнувшего не соблюсти негласное правило все остальные положительно закивали, жалобно уставившись на раздражительно вздохнувшего Хенджина, которому на самом деле интереса к ним никакого
.
— Ну что же. Все в ад, — безучастно распоряжается он. Двери за спинами ошарашенных мужчин, выпучивших глаза словно не расслышали, что им только что сказали, распахиваются. Вместо привычной улицы, соседствующей с оживленной дорогой, за ними разразилась сплошная темень, за одно мимолетное мгновение ничего не оставившая от стоящих. — В личный ад, — равнодушно повторяет дьявол, доставая сигарету и беззаботно закуривая, пока чужие, давящиеся осколками кряхтения растворяются в небытие окончательно.
В меркнующих, с багровой дымкой глазах проскальзывает что-то похожее на то, что здесь главенствовало ранее, что-то похожее на ту самую всепоглощающую печаль.
Чей же он
сейчас: ад? В этих опустевших стенах.
Однообразный пейзаж из столетия в столетие.
— Какая досадная помеха, — Хенджин поднимает голову и выдыхает дымное кольцо, наблюдая, как то лениво расползается по воздуху, как сизые клубы рассеиваются на выбивающейся из соседнего окна полосе солнца. — Нет света — нет тьмы, — рассуждает он вслух, погружаясь в терзающую думу, тут же тушимую чем-то настойчиво ему мешающим. Гэбьель хмурится, прислушивается и слышит чей-то тихий непрекращающийся шепот.
Двери главного входа громко захлопываются. Развернувшись на каблуках, первородный неспешно устремляется вглубь коридора, скользя пальцами по стенам.
— Сынмин.
Чем сильнее Хенджин навостряет слух, тем отчетливее слышит зовущий на помощь голос. Замогильный голос, производимый не голосовыми связками, а самой душой. Кристально-чистой, как ясный день, убаюканный белоснежным одеянием. Скользнув кончиком языка по зазудившим клыкам, Хенджин перетирает между зубными рядами мнимый хруст надломанной души. Идет на зов чужого сердца, в изводящей ломке ногтями сдирая краску со стен, оставляя поверхность в трещинах, вслед за ним расцветающих глубокими расколами.
Незнакомое имя тусклым свечением проносится рядом с ним, плетя за собой призрачный след. Перед обсидиановыми глазами кружат крупные хлопья пепла, запах пороха и крови напропалую бьет в нос, непрекращающиеся стрельба резонным звоном отскакивает от барабанных перепонок, воссоздавая живые видения смертоносного хаоса.
Сынмин погиб в войне людей против людей.
Какие же глупые создания.
— В конце концов есть же с кем воевать! К примеру, маги и… снова эти чертовы маги, чтоб им неповадно было, ну и мы еще, — озлобленно слетает с губ уже стремительней вышагивающего дьявола.
Срывая двери с петлей, незримой силой впечатывая те в стены, Гэбьель входит в церемониальный зал, в сотни раз сильнее наполненный вьющимися, не успевающими даже раствориться друг в друге разноцветными лентами глубокой тоски и нежелания жить. Черные маленькие сгустки, знаменующие всецелое принятие тьмы и желание смерти, также присутствуют здесь, юрко проплывая сквозь пальцы вытянутой кисти вошедшего.
— И как я только умудрился пропустить такое? Меня здесь, оказывается, ждут.
Ждут не по прихотям взбалмошного рассудка. Давненько я такого не испытывал, пожиная светлые души.
В ритуальном зале, своей мощной аурой способном насытить все темное на этой планете, сидит перед фотографией молодого юноши пожилая женщина. В углу стоит накрытый флагами страны и армии гроб. Его подножие усыпано белыми цветами и ружьями, из-за которых она до сих пор боится подходить к гробу, зная, что именно это стало причиной смерти ее единственного и родного человека.
Хенджин медленно приближается. Угрожающе надвигаясь, разрастающейся тенью накрывает никак не реагирующую на него женщину. Нависая над ней точно грозовой тучей, смотрит сначала ей в затылок, пытаясь взвесить вес ее печали, а затем в наполненные искренностью юношеские глаза, смотрящие на него через фотографию. Гэбьель видит перед собой последние минуты его жизни, совершая очередную затяжку и размышляя над чем-то своим, неподвластным пониманию ума человеческого. Опускается на пол, садясь рядом с человеком, внутри которого возродилась пустота неохватных масштабов, способная приютить всю тьму вселенной.
Мрак словно дом свой отыскал в одном человеке.
Так и просидели они в полном молчании, пока тускнеющие лучи прощающегося солнца тоскливо сползали по стенам.
Пустота, притянувшая тьму, и тьма, нашедшая здесь свое временное пристанище.
Пресыщенному Гэбьелю такой горечью утраты совершенно не хочется упиваться. Она безусловно перезарядит, даже сделает его нечто иным, отличным от прежнего себя, — могущественнее, чем сейчас, но он откладывает эту затею. Заполняет витающими в воздухе лентами горя невидимый сосуд. На будущее. Возможно, на худшие времена. Как говорится у людей — на черный день.
Докуривая за весь период третью по счету сигарету, Хенджин все так же ждет пока та дотлеет в синем пламени, превращаясь в пепел и разлетаясь мелкой пылью. Женщина даже на такое не реагирует, что не может не заинтересовать дьявола.
Ей безразлично от того, что безмерно больно.
— Знаете, — предрасполагающе начинает Гэбьель, — отсюда все разбежались, потому что им желания исполнять начали, — делает паузу, закатывая глаза в размышлениях над чем-то важным, подсчитывая что-то в уме, а следом продолжая: — думаю, они уже не хило так побомбили вашу столицу.
Едва заметно женщина вздрагивает. Ее глаза, в которых больше не осталось слез, распахиваются шире. На это реагирует и Хенджин, заинтересовано вскинув бровь и слегка поворачивая к ней голову, но та того же в ответ не совершает.
Побомбили…
— Так вот… О чем я. Заведомо знаю, что пожелать чего-то другого, кроме очевидного, вы не сможете, — первородный обрывает речь, устало потирая виски и хмуря брови, — и я сделаю это только потому, что на последнем празднике усопших объявил джином самого себя.
Сердце женщины пропускает удар, она не подает виду, но все прекрасно слышит. В голове, по пустынным коридорам ее угасшего сознания, не отличающего от скорби реальность и грезы, эхом разлетается только одно душу греющее имя и повторяющиеся слова:
— Грустная мысль, ма, — голос ее мальчика такой теплый и живой, он где-то рядом, тянет к ней руку, такую же теплую, живую. — Мы есть друг у друга, а значит все преодолеем.
Он всегда крепко обнимал и говорил ей эти слова, когда она теряла всякую надежду.
Чья-то рука долгожданно опускается на плечо горем убитой женщины, она по наитию накрывает ее своей холодной ладонью и рвано вздыхает в истошном вопле. Из опухших красных глаз посыпались горячие слезы, которые, казалось бы, уже давно иссякли. Из горла безостановочно вырываются стоны отчаяния, а из хаоса мыслей одно, самое заветное на свете желание.
Я хочу, чтобы мой мальчик был жив, словно смерть никогда не настигала его.
Выразительных губ Хенджина касается коварная ухмылка, а в отражении фотографии покойного — он сам.
***
Сидя на каменных ступенях около выхода из старинного, уцелевшего под натиском кровопролитных войн здания, Гэбьель закуривает новую сигарету. К нему подсаживается Лиа, несмело протягивая дрожащую руку:
— Мне тоже… дай.
В воздухе кружат пушистые хлопья, лениво опускаясь на промерзлую землю, постепенно превращая округу в белоснежное панно. Вдалеке прогремел мощный взрыв. После раздавшегося шума клубящимися облаками в вечернее небо поднимается графитовый столб. Широко распахнувшиеся глаза Лии с взыскательным испугом обводят чудовищные очертания, хотя по размеру те не превышают большого пальца ее вытянутой руки, для чего-то судорожно сверяющей габариты.
Хенджин зажимает сигарету в уголке губ, поднимается с места, зачесывая распущенные волосы пятерней назад. Снимает с себя пальто и накрывает им трясущуюся от холода Лию, при этом не сводя насмешливого взгляда с облаков после взрыва.
Минус один герой сегодняшнего дня желаний.
Ну и сотня другая невинных жертв.
— В кармане, — кивает он ей на пальто, возвращаясь на ступени и невольно призадумываясь о Феликсе. Не начудил ли тот чего: с его-то сокрытыми способностями и ядерной кровью в жилах.
Сидят вдвоем курят. Мимо проезжают машины, через дорогу отголосками слышатся чьи-то оживленные разговоры, в отличие от мертвецкой ауры позади, да и в отличие от них самих.
— Теперь я принадлежу тебе? — тихо интересуется Лиа, неосознанно прикусив губу и тотчас зашипев от боли, напомнившей их страстный кровавый поцелуй. Из трещинки на нижней губе начала выбираться солоноватая кровь, которую она легонько промокает платком, отвернувшись от вампира из-за страха спровоцировать.
— Именно, — безучастно отвечает Гэбьель, встратриваясь куда-то вдаль, вглубь темноты, что скрывается где-то далеко за деревьями парка. — Твоя кровь меня не интересует.
— Тогда, — выдерживая недолгую паузу, зализывая ранку, — что дальше? — продолжает она, поднося к уголку губ сигарету и осторожно, практически не касаясь, вдыхает никотин.
— Узнаешь кто такой Минхо. Он обратит тебя в вампира. Будешь жить вечно, молодо, только не факт, что счастливо. Учитывая, что обязана таскаться по моим делам и указаниям, — бесцветно усмехается Хенджин, лениво затягиваясь и выпуская кольцо сигаретного дыма. — В общем, ничего хорошего, грязной работы будет много. И упреков много. От магов и прочей их разновидности: что ты нарушаешь баланс и прочее и прочее, и все такое.
— Выходит, у меня никогда не будет детей? — мрачно бросает поникшая Лиа, уже представляя, как обрывается ее жизнь, проносящаяся перед глазами, будто она уже умирает.
— Ты бесплодна, — ответ, как нож по сердцу, заставляющий сжаться и горько ахнуть.
— Почему
ты не обратишь меня? — после услышанного потока леденящей информации единственный вопрос, который смог выдавить из себя воспаленный мозг Лии, до сих пор, кажется, не осознающей, что творится с ее жизнью.
— Своей кровью я никого не обращаю. Для этого у меня есть
вы. Но Минхо… — дьявол неоднозначно вздыхает. — Он особенный и тоже не обращает кого попало, поэтому считай ты в избранных кругах, — так и ни разу не посмотрев на нее, Хенджин сдувает с пальцев хлопья пепла и поднимается на ноги. Лиа, не прекращающая шугаться от фокусов, которыми она называет каждый неподвластный логике поступок загадочного мужчины в черном, инстинктивно поднимается вслед за ним.
— Ждем нашего восставшего из мертвых принца и возвращаемся домой, — тяжелый взгляд агатовых глаз буравит старинное здание больничного морга.
— Почему он… умер? — переборов охватившую дрожь, интересуется Лиа. Выбросив сигарету, ныряет ладонями в рукава кашемирового пальто, на несколько размеров больше ее самой. В противовес теплу нагретого чужим телом материала она вздрагивает пуще, ощущая как колкий ком подкатывает к горлу от одного лишь слова «
восставшего».
— Не то место, не то время, не те обстоятельства, не та жизнь. Можно обвинять все, что угодно, — пытливый взгляд продолжает сканировать здание, в то время, как из открывающихся дверей появляются две фигуры. — Теперь у него все будет по-другому.
— Что делать с женщиной? — позади Лии из клубов черного тумана, пугая ее до пробирающих чертиков, появляется мужчина.
Никак не среагировав на такое, Хенджин довольно кривит уголок губ. В этом весь его Минхо: ни здрасти, ни до свидания — краток и сдержан, говорит только по делу.
— Напоить жасминовым чаем, погладить по голове, убаюкать, если терпения хватит, и отправить крепко спать, — равнодушно перечисляет первородный, внимательно наблюдая, как две фигуры обнимаются на прощание.
— Навечно? — уточняет стоящий за его спиной Минхо.
— Ну что ты, — морщится Хенджин, понимая, что за сегодня порядком подустал играться с чужими жизнями, а может и не только за сегодня. — Нет. Она мне еще пригодится. Кстати, Минхо, — он оборачивается, оглядывая с ног до головы стоящего перед ним древнего вампира, — это Лиа, твоя новая подопечная. Познакомьтесь. Только помягче с ней. Девка хоть и с поганцой, но за всю свою короткую жизнь так настрадалась, что без особого приглашения к лику святых примкнуть может. Противоречивенько, да? — вкинув бровь, ухмыляется Гэбьель, изучая реакцию Минхо.
Лиа все это слышит, топчется на месте, желая провалиться сквозь землю. Она, как и вся страна, наслышана о вампирах, но этот, по всей видимости — главный, нечто иное. Как и его сторонник.
— Я слышу твои желания, дорогая, — врезается в ее мысли Хенджин, растягивая слова обманчиво мягким, но укоризненным тоном. — Будь с ними поосторожнее, договорились? — окидывает ее равнодушным взглядом и приближается к ней, пока та как болванчик качает головой и обнимает себя за плечи, не чувствуя защищенности.
— С нами привыкай слышать только правду и говорить только правду, ты меня поняла? — очередной вопрос сопровождается очередным судорожным покачиванием головы, а рука Гэбьеля заботливо поправляет шпильку в ее пучке, напоследок играючи подцепив одну из жемчужин, а следом выбравшуюся прядь каштановых волос.
— Нравится это украшение? — заглядывает ей в глаза. — Это мой подарок тебе. Оно принадлежало корейской правительнице, которую убили весьма изощренным способом.
Тебя, если быть точным. В прошлом твоем перевоплощении.
Лиа поджимает губы, старательно промаргивая посыпавшиеся слезы. Все это больше походит на один сплошной кошмар, который она, наперекор здравой рассудительности, волнительно вкушает.
— Еще бы не плохо, если бы она умела говорить. Поблагодарила бы что ли за изволение из ада, — бездушно ухмыляется Минхо, наблюдая за тем, как за спиной его господина к ним медленно и неуверенно приближается тень юноши.
— Не понимаю, что произошло и кто вы такие? Почему маме нужно уходить? — подошедший в военном парадном обмундировании старательно собирает слова в предложения, пытаясь заглушить шум в раскалывающейся голове постукиванием запястья.
Не оборачиваясь к нему, Хенджин кивает Минхо в сторону удаляющейся женщины. Стук ее сердца, одновременно наполненный терзаемой болью и безграничным счастьем, слышен только им двоим. Не произнося ни слова, тот тут же направляется за ней.
— Мы — твоя новая семья, Сынмин-и, — немного устало объявляет Гэбьель, повернувшись к юноше, — и мы идем домой.
— А как же моя мама? — в теплых карих глазах, которые дьявол без особых усилий сейчас изучает в темноте улицы, играет волнение и непонимание.
Но страха в них нет.
— О, с ней будет все в порядке. Не забивай голову, — уверительно отмахивается первородный. — Считай у тебя новый военный контракт, скоро ты все узнаешь. Говорю сразу, пути назад — нет, — довольно продолжает рассматривать Сынмина, как завоеванную непосильным трудом награду. — Контракт длиною в вечность.
В тусклых огнях уличных фонарей Лиа и Сынмин ознакомительно переглядываются, по крайней мере им позволяет увидеть друг друга бледное освещение. А вот Хенджина Сынмин разглядеть не может, тьма затаилась во тьме, протягивая свои руки им навстречу.
— Потом насмотритесь. Еще успеете друг от друга кровью и горечью нахаркаться. Хватайтесь за мои руки. Живее! — требует с раздражительным рыком. — Я не люблю ждать, — приказной тон хладнокровного голоса студит сильнее опустившегося на город мороза.
Сбитые с толку, пока еще
люди, мгновенно повинуясь, хватаются за его руки. Жмурят глаза в ожидании, что сейчас вот-вот произойдет что-то страшное.
Дороги назад нет. Они обрели новый
дом.
