Твой страх — маленькая смерть. Сколько таких ты способен пережить?
Ослабив узел галстука, собрав волю в кулак, Феликс вступает в коридор на вид простого, садового лабиринта. Возвышающиеся дикими изгородями кустарники увивают крупные бутоны благоухающих цветов. Мягким ковром из сочной зелени устелена узкая дорожка, ведущая в пугающую неизвестность, но коварно увлекающая не оглядываться назад. Пушистой травы, встречающей ласково и утешительно, касаются босые ступни. Бокари их окунает несмело, ощущает, как по коже пробегает легкая прохлада, отзываясь волнительно приятными мурашками. На отыгрывающее щекотливым трепетом чувство он наперекор сжимается, недоверчиво мельтешит по сторонам в ожидании страшной напасти. Бесконечность пестрой зелени грозит обрушиться живыми стенами, неуемно давит, вытесняя из легких воздух. Устремив взгляд ввысь, Феликс старательно отправляет волнение озаренной глади неба, опасаясь не того, что столь непривычной тесноты он никогда не испытывал, а того, что у лабиринта не будет конца. Больше всего боясь остаться здесь потерянным. Вдруг это заведомо безвыходный тупик? За малахитовыми кронами простирающихся на гористых склонах деревьев искрится закатное солнце. Слух ласкает завораживающий щебет птиц, гармонично слившийся с раскинувшимися золотом лучами и оставшимся позади журчанием фонтана. Феликсу такая умиротворенная атмосфера уверенности не придает. За каждым его робким шагом стремительно меркнет день, вынуждая в охватившей растерянности сначала вздрогнуть, а затем в опаске замереть, исподлобья озираясь на причудливо переливающийся небосвод. В сумеречном матовом свете, оседая на его плечи, воцаряется глубокая аметистовая тьма. Притягательный шлейф медово-сладкого аромата простывает, оставляя за собой вереницу неприятного предчувствия. В давящей тишине взамен чарующему пению и плеску воды начинают раздаваться хлюпающие звуки. Под ногами с щекочущими кожу пузырями бурлит густой липкий ил, вычурный запах которого Феликс определяет мгновенно, едва вдохнув, даже не озираясь вниз, отвлеченный исчезновением стен зеленого лабиринта. Топкое лесное болото, прошибающее легкие затхлой вонью. — Отвратительно! — неистово кидает Бокари, морщась, но смутно наблюдая, как босые ноги тонут в вязкой массе. Вампирская сущность как нельзя больше выручает: в распростертой тьме он начинает видеть словно днем, пусть и не так натуралистично, но этого вполне достаточно. Будь у него в такой ситуации обычное зрение — остался бы в смертельном проигрыше. — Что за чертовщина?! По ребрам перебирают призрачные прикосновения нарастающей тревожности, с приоткрытых губ густым паром слетает рваный выдох, разбредаясь по сторонам рассеивающимися клубами. Потерянные глаза с нескрываемым волнением по мере привыкания осматривают свое облеченное в густую темноту окружение. Череда выдохов учащается, гулко отражая каждый удар испуганного сердца. Холодно, сыро и вязко. В подтверждение последнему Феликс поднимает одну ногу, нехотя провожая наполненным неприязнью взглядом отваливающийся от стопы кусок грязи. — Вот же дерьмо… «Может и стоило плюнуть на все, и уйти с дьяволом?», — раздается в голове невольная комбинация пугающих — не меньше мрачного окружения — букв, собравшая вопрос, непростительный для собственной гордыни. Отлаженный алгоритм мыслей, который Бокари, увы, контролировать не властен, поддаваясь смуте. «В конечном итоге чего я добьюсь?», — звучит как самолично продиктованный приговор. Феликс обречено ахает, злясь и поражаясь самому себе. От обуревающего возмущения хлопает ладонью по щеке, тут же ощутив колкость нещадной пощечины и громко взвизгнув. — Как загнанный, испуганный, зверек, — усмехается до закипающей ярости знакомый голос, возведший в мыслях личную темницу с надоедливым трескучим шумом. В ответ голосу Бокари ядовито шипит, корит себя за безрассудные вопросы и торопливо мотает головой, желая поскорее разогнать навязчивые образы с изводящим душу мерзавцем. И почему он думает о нем в такой момент? Неужели тень сомнения закрадывается в его безрадостные думы? Но нет… Чтобы он? Сдался? Нет. — Подумать только… Я же чертов гибрид! — выпаливает Феликс с кривой усмешкой, грозно вышагивая по берегу и сжимая холодные ладони в запылавшие алым пламенем кулаки. — Да во мне ядерная кровь могущественных! Стоит признать, что сумасшедших, но… да и… — он нервно прокашливается и также нервно продолжает: — Я не собираюсь рассыпаться в пепел перед каким-то лабиринтом сомнений… или вонючки болотом. Нет уж! Встречаете меня смертью? Глупые мудрецы, я уже давно мертв! Агрессивно размахивая руками, Бокари сам того не замечает, как подходит к концу иссохшего болота. Бархатные белоснежные щеки давно уже превратились в пунцовые. Не на шутку пылающие, они налиты алой кровью, словно он вошел в домашнее тепло с кусачего мороза. Терпя несущийся по нервам жар, Феликс горит от непрекращающихся вспышек накрывшего волной сомнения. — Ну ничего, — утешаясь, подбадривает он себя. — Я им всем покажу, и этому самодовольному наглецу нос утру. Знал бы его имя, у бабки-шептухи на окраине нашего городка заказал бы порчу! Еще никто не жаловался на эффективность ее работы, — Феликс злорадно хохочет, до выбирающихся слез, что сейчас, на фоне полыхающей кожи щек, кажутся чересчур холодными. Смешно от того, как это глупо. Какая же глупость… У Феликса натуральная истерика. Истеричный хохот начинает отражаться запоздалым завывающим эхом, пронзая красочные грезы, где он, сидя на груди дьявола, накрывает беспощадными кулаками его непростительно красивое лицо. Ослепленный дурманящим триумфом, Бокари совершенно не видит, как теряется под малахитовыми кронами в лесной чаще, по верхушкам которых россыпью играется синева выглянувшей из облаков луны. Феликс останавливается, недоверчиво оглядывается по сторонам. Чередующиеся массивные деревья в мертвенном сумеречном свете маячат как черные увесистые столпы. Затаив дыхание, он замирает, когда натыкается на громадную тень, скрывающуюся за широким дубом. Нечто похожее на мохнатое животное совершает полшага в его сторону. Теперь тень видно наполовину: у сгорбленного силуэта отчетливо прослеживается голова с изогнутыми, до жути пугающими рогами, криво насаженными на череп, словно искусственно. Огромные глазницы с узкими яркими зрачками налиты кровью, из крупных черных ноздрей валит густой пар, а из пасти торчат два здоровенных клыка, по которым стекает вязкая слюна. Бокари делает короткий шаг назад, не разгибая окаменелой ноги в колене. Не в силах оторвать немигающий взгляд от неподвижно застывшего объекта, вдруг леденеет от хруста, чересчур громко раздавшегося под ногами. Несмотря на непотопляемое желание скрыться так же — как и чудовище — за деревом, ему сейчас безумно страшно срываться с места. Услышать дикий вопль этого монстра — еще страшнее. Ветка, издавшая громкий хруст, предательски больно впивается в босую ступню. Феликс издает тихое шипение, на секунду отвлекаясь от тени с кривыми рогами, начинающей вырастать из-за массивного дерева. Пока Бокари переступает через ветку, вновь поднимая взгляд на приближающееся животное, натыкается на другую, распарывающую пострадавшую ступню еще больнее и сильнее. Пронзительный крик от безжалостно режущей боли вытесняет затаившуюся тишину, разгоняя с пробирающим до мурашек карканьем встревоженных птиц. Взгляд, невольно отскочивший к небу из-за перепуганных жителей леса, возвращается к ближайшему дереву, но не успевает взмах ресниц открыть полноценный обзор окончательно, как над Феликсом уже возвышается жуткое чудище. Огромных размеров, с мохнатыми когтистыми лапами. Тягостные думы про телесную боль мгновенно рассеиваются. Ноги, уже не чувствующие ничего, послушно несут Феликса подальше от опасности, горячо дышащей в затылок. Липкой серой массы под ногами больше нет, и Бокари — до безобразия и молитвенных просьб — хотелось бы, чтобы та, во всей своей полноте, с вонью и хлюпаньем, вернулась. Каждый хруст новой поломанной ветки в шоковом состоянии отдается по пульсирующим вискам гулким сквозняком. Тяжелый влажный воздух наполняет полыхающие легкие, которые вот-вот и вывернутся пожаром наизнанку. Слезы страха, пеленой застилающие взор, градом сыплются из затравленных очей Бокари. Перед ним проносится вся жизнь и вместо того, чтобы упрекать себя и смеяться над тем, что он высказывал ночному лесу несколькими минутами назад, Феликс отчаянно просит помощи. Но у кого? Колючая сырая трава режущей хваткой неохотно отпускает истертые, изрезанные в кровь бледные ступни. Еще одна ветка глубоко впивается в стопу, и Бокари бессильно валится на колени, упираясь ладонями о влажную зелень и хворост. В нос бьет запах собственной крови, сырой земли и тлеющей листвы. Поднимая голову и впопыхах оборачиваясь, он беспомощно усаживается на землю, начиная отползать от приближающейся, несущей смертельную опасность тени. В тусклом фиолетовом свете она выглядит необыкновенно убийственно, сердце при виде ее замирает вместе с последним вдохом, от непосильной тяжести словно камень проваливается куда-то вниз. Из груди вырывается истошный всхлип. Бокари трясет головой, жмурясь и активно напрягая рассудок в поисках выхода. Не понимая, что просит помощи у того, кого всем естеством презирает. — Сейчас. — Обрывком воспоминаний возвращается призванный — им самим — голос. Спокойный и властный, покровительственным тоном он дает команду, и кажется, что сейчас это единственный выход. Вспышкой лилового света, проедающей темноту, этот голос возвращает в прошлое, где Феликс стоит перед огненной стеной с вселенской тьмой позади, властно и умело управляющим им как беззащитной марионеткой. Чужие пальцы, заставляющие плавиться кожу подобно воску, обвивают его запястья, задерживаются, поглаживая в успокоительном жесте, и медленно направляются к дрожащим пальцам, тесно переплетаясь с ними. Ведомый бурным всплеском красок и ощущением неукротимой мощи вселенной позади себя, что сейчас словно наяву по-прежнему к нему прикасается, Феликс поднимает правую руку, оставляя несогнутыми указательный и средний пальцы. Теперь он желает, как никогда, исполнить на повторе воцарившуюся в сердце команду: выпустить нарастающий заряд затаившейся где-то в глубине себя силы. Снова ощутить каково это — пропускать через нервны и сосуды высоковольтный ток, от которого легко и непринужденно погибает все живое. Вонзаются тысячи мелких иголочек в кончики его загоревшихся пальцев. Перед ним уже вовсю искрящимися импульсами трещат пурпурные разряды, преодолевают путь по зигзагообразным траекториям, становятся все больше и опаснее, озаряя округу иссиня-алым свечением. Юный маг ощущает, как где-то в сердце зарождаются новые вспышки, несутся по нервам и артериям, достигают кончиков, блаженно полыхающих в ликование своей мощи, и выбираются наружу в виде бурных потоков катастрофического нечто, которому нет предела и конца. Между парализованным чудовищем и Феликсом все расстояние заполняется искрометными разрядами, которые бесконтрольно растут и гуляют по иссыхающему воздуху. Бокари понимает, что что-то не так. Нескончаемый поток и вправду не имеет конца, а как оторвать себя от молний не имеет ни малейшего представления. С дьяволом это было проще простого, а когда он оказался совершенно один, то все чувство эйфории вероломно обернулось рассыпающимся в прах ликом провала. Необъятная паника застилает вид ослепляющими бликами, от яркости становится тошнотворно и дурно. Перепуганный до выскакивающего из груди сердца Феликс начинает производить рукой лихорадочные взмахи, стараясь направить центр неуправляемой силы в небо. После каждого взмаха трескучими разрядами во все стороны гремят мощнейшие выстрелы, не дающие шанса пропустить перед собой и сантиметра. Раздается дикий рев, отголоском предсмертной агонии доносящийся до ушей сжавшегося Бокари, который в горьких слезах и панике абсолютно невластен остановить поток сокрушающей электрической бури. Стволы деревьев воспламеняются, по раскалывающейся с треском коре, обнажающей многовековую сердцевину, языками растет кровавый огонь. По внешнему периметру от неоднократных свирепствующих встреч высоковольтные выстрелы разлетаются оглушающими взрывами. Начинает веять фатально неукротимым хаосом — катастрофой в самом что ни на есть критическом обличии. Горячие искры после громоподобных ударов осыплются на землю, моментально иссушают и поджигают даже влажные ветки и зелень. Бокари ревет, не меньше чем умирающее чудовище, сгорающее заживо в адском костре. Однако его самого смертельная стихия лишь приятно щекочет, до локтей оплетая подобно виноградной лозе руки и ластясь алым пламенем о кожу. Как самое преданное своему хозяину животное, готовое ради него убить. — Пожалуйста… Хватит! Остановись! — слезно умоляет Бокари, превозмогая неприятное онемение в плечах из-за управляющей им силы, обуздать которую он был явно не готов. Изнеможенный и запуганный, он теперь уже и не вспомнит, сколько по времени продолжалось это непрестанное мучение, до тех самых пор истязающее, пока собственная — дошедшая до своего критического предела, до самого раскаленного пика — сила буквально не оттолкнула его в сторону, заставив пролететь несколько метров и воткнуться позвоночником в острый сук широкого старого дуба. Перед полуоткрытыми глазами с трепещущими ресницами плывет убаюкивающая белая пелена, в ушах словно под толстым слоем воды проносится чей-то надсадный хрип, а вокруг бушует пожар в аспидно-сером дыме, свирепыми клубами захватывающим соседние территории. Когда в округе давит стенами лихорадочное пламя, в душе потухает огонек надежды. Вот и все? Бокари в судорогах кряхтит, давясь собственной кровью, срывающейся с губ на углем усыпанную землю рубиновыми каплями. Лесная почва начинает уходить из-под ног. Феликс жалобно стонет, борется с блеклым туманом перед собой, задыхается, грубо откашливаясь и по-новому вдыхая порцию самолично приготовленного дымного яда. Попытка сорваться с ветки обвенчалась ожидаемым провалом. Лишь то, что большие пальцы ступней, еще секундой ранее касавшиеся сухой почвы, ее теперь не касаются, наводит на мысль: под деревом что-то движется. Земля и правда уходит из-под ног, разрастается глубокими трещинами и осыпается вместе с дымом вглубь образовавшихся надломов. Прогремел грохочущий гром, на лес обрушился гневный ливень. Разгоняя руками скудеющую пелену, Бокари в ярой боли чувствует, что вместе с ним ствол наклоняется назад. Валится в невесомость, открывая обзор на густо переплетенную корневую систему и оставляя позади серое одеяло клубящегося смога, из которого вслед за обнажившимися широкими корнями посыпались комы земли и грунтовые камни. Феликс прячет лицо ладонями, с невыносимой мукой испытывая, как кожу разрывает под градом каменных пуль. Вместе с деревом он стремительно летит с головокружительного обрыва. Крик неодолимого страха застревает в горле вместе с кровавой пеной. Треперпевая разрывающую органы боль, он лишь в ожидании еще большей боли. «Это конец. Меня разорвет на части», — только и проносится гулким сквозняком по закоулочкам отчего-то смирившегося с концом сознания. Его встречает студеная, до костей пробирающая льдом вода. Рьяный поток отделяет от ствола, но он успевает зацепиться за обугленные ветви, стремительно всплывая с подгоревшим деревом на поверхность. Горная река приносит к каменистому берегу. Выбираясь из воды, безжизненно проползая по овальным гладким камням, Феликс только сейчас замечает, что воды горного безумия цвета топленого молока. В голове проносится мысль, что это уже не каверзный лабиринт сомнений, а сам Виспиран. Однако по мере того, как преодолевается каждый, болью и стонами наполненный шаг, он сознает, что силы напрочь иссякают. Думать о чем-то совершенно не хватает энергии. Феликса выворачивает кровью на антрацитовый песок. Рвота приносится ощутимое облегчение, новых позывов больше нет, и это позволяет ему подняться. Он опирается рукой о камень, с истошным мычанием встречая новую боль от касания освежеванной до нервов и костей ладони. Реальность тут же уходит из-под ног, теряясь в затягивающем водовороте предобморочного состояния. На хрупкие плечи явственно оседает неимоверно тяжкий груз, валит Бокари на громадный плоский валун. К превеликой радости на сухой и даже очень теплый.***
Освещаемый блеском сапфировой луны Феликс ворочается на жестком ложе, обнимая себя за худые дрожащие плечи. Ему снится сон из разрозненных сюжетов без всякой связной последовательности: вокруг него обволакивающе сгущается тьма, но он по-прежнему видит имеющие над ним власть мазутные омуты. Их взор без насмешки устремлен куда-то сквозь его порочного естества, а следом гаснет, уходя в мрачную вглубь. Бокари уносит вольным ветром по полям из фацелий, словно рассыпанный на части, отданные каждому порыву кристально чистого воздуха, он сполна осязает свободу, но ненадолго. Перед ним из глубин тумана предстает мать с перекошенным от нечеловеческого гнева лицом. Лия ядовито шипит: «Лучше бы ты умер, Феликс. Умер живым». Приглушенными вспышками оранжевых зарниц загорается другая картина: рыбалка с Винсентом, спокойное и тихое озеро, в мирной глади которого играются искристые лучи пламенного солнца. Бокари наклоняется над своим отражением и видит взамен себя сошедшего с холста его безутешного восхищения мужчину, спирающего дух одним появлением. Феликс мучительно стонет, во сне тянет руки вперед, разгоняя ими облик первородного, волнуя водную гладь с чужим ликом. Новая, охватывающая бессознательное, вспышка, и он кружится в чувственном танце, вновь видя перед собой дьявола, подхватывающего его за талию и вовлекающего в парный танец. Дрожь пробивает плоть. Рассудок даже во сне идет кругом, расплываются вымощенные богемным изыском стены, превращаясь в размазанный фон… Какое же имя у того, кто сеет тьму и разрушение? Кто одним лишь взглядом всецело испепеляет душу. Феликс лицезрит Мрака величие лик воочию, нервно сжимает пальцы на чужой рубашке и заглядывает в бескрайние прерии ночи, добровольно пропадая. Асмодей? Бельфегор? Мефистофель? Бафомет? Кажется, жуткие имена миллион раз проскальзывали мимо ушей маленького Бокари, когда мать запугивала демоническими существами, поглощающими душу усопшего за не веру в Бога. Он в это нисколько не верит, никогда не верил, а вот имя «Асмодей» прочно засело в подкорках. И теперь — для себя — он будет называть его так, чтобы в мыслях было легче корить источник всех его проблем и самого главного страха. …То место, где покоится ладонь первородного, начинает жгуче полыхать, жар поднимается по пищеводу, завязывает в прочные раскаленные цепи осипшее от страдальческих рыданий горло. Бокари с невнятными проклятиями из хриплых криков выбирается из сна, подскакивая на месте и занимая положение сидя. Ему понадобилось некоторое время для того, чтобы прийти в себя и понять, что с ним случилось. Он восстанавливает судорожное дыхание, успокаивается, когда снова встречается с пустотой в округе. Ни души. Асмодей — лишь сон. Приглаживая волосы дрожащими пальцами, Феликс поднимается с места, перебарывая неимоверную боль в позвоночнике, отзывающуюся лопающимися искрами в глазах. Ночной воздух отрезвляюще овевает его щеки прохладой, вынуждая двигаться дальше. Единственный путь, рассеяно проглядывающийся в блеклом свете луны, навевает тенью страха, но иного пути нет: позади остаются горы и реки. Зажившие ступни совершают уверенные шаги. Это его радует, но взамен в желудке начинает печь огнем, а зубы резаться с неугасающей остротой. Когда голод в требовательном намеке начинает всплывать витающими отголосками его алого естества, Феликс вдруг осознает, что впервые потратил так много крови и сил. Как человек он нуждается в обыкновенной еде и комфортном продолжительном сне, а как вампир в крови. Уйме крови. Бокари определенно мучает жажда, которую он не испытывал уже очень и очень давно. С отчаянно бьющимся сердцем он двигается вперед, размышляя над тем, как ему подкрепиться. Учитывать нужно и то, что возвращение в академию его никак не спасет. Там ему навряд ли кто-то соблаговолит помочь с особенным голодом. Но как ему, недовампиру, самовольно лишившему себя всех сверхспособностей, и человеку, наверняка со смертельно опасной раной в спине, сейчас охотиться? Над раздумьями Феликс минует подножие холма, спускается в небольшую лощину и выходит на проложенную дорожку, оставляя незамеченной за собой прибитую к дереву табличку:«Бесстрашен или глуп всяк сюда входящий».
С таким же успехом проплывает мимо еще одна:«Молись: Тропа мертвых, приведи меня к живым».
В сгустившихся аметистовых сумерках Бокари понуро рассматривает тени его бледных рук, затем ног, что снова начинают отзываться болью. Проплывающие призраком смазанные силуэты высоких белых статуй заставляют остановиться и хмуро покоситься на предсмертные маски когда-то живых людей. Лиловые цветы, в приглушенном освещении отдающие пурпуром, прослеживаются на каждой, расположенной на большом расстоянии друг от друга, могиле. В раздолье гуляющей тьмы Бокари различает возведенное старое кладбище с огромными склепами, сухими мертвыми деревьями и уцелевшими статуями. Пораженный до глубины души, он ужасается — куда же умудрился забрести, совсем отчаявшись, повергнутый глубокими размышлениями. Феликс озадаченно останавливается, густые ресницы сыреют, накрывают белые как мел щеки со следами грязи, копоти и высохших слез. Из-под зажмуренных век выступают новые слезы. Он на краю безысходности. В детстве мама читала о подвигах глупцов, что в себя поверив, отправлялись в эти долины, сопровождаемые молочными реками и бесконечными чередами угольных деревьев. Никто. Ни одна душа. Никогда не выбиралась отсюда живой. И Феликсу даже не хочется знать почему. Проходя мимо старинных памятников, обвитых длинными плетями плюща, он ежится, заботливо обнимает себя за плечи, тихонько поскуливая. В алмазной россыпи рассеянного лунного света лежат ускоряющие сердечные удары тени. Точно лед пробегающие по коже мурашки повелевают волоскам на теле встать дыбом, когда между надгробиями Бокари ловятся пятна непроницаемой странной черноты, выкручивающие ползунок воспаленного воображения на максимум. После цепочки невольных картин в голове, что может и не может с ним случиться на тропе равнодушных, кожу начинает покалывать иглами дурного предчувствия. Шуршание собственных ног в царившей гробовой тишине кажется поистине оглушительным, всклень заполняющим собой пустоту. Холодное касание каждого порыва ветра заставляет вздрагивать, возобновляя новую волну мурашек. «Возвращаться нельзя. Только вперед», — со смутной уверенностью отзывается внутренний голос. Если бы у Феликса остались силы, он бы смог себя согреть собственным огнем, но сейчас, кроме того, как идти вперед, ему ничего не остается. Тропа заметно сужается, и это заставляет напрячься. Склепы и статуи такие высокие, что над ним, проходящим мимо крохотным пятном, возвышаются теневыми стенами, выглядя устрашающе и до потери пульса пугающе. Увидь сейчас призрака, Бокари точно упадет, хотя и без того уже готов. Широко распахнутые глаза мраморного ангела смотрят на него как-то уж слишком по-живому. Они не пусты, как были у нескольких статуй, ранее им замеченных. Они кажется моргнули. По позвоночнику, безустанно напоминающему о себе чудовищной ломкой, пробегает ледяной холодок, заключает его в прочные скобы и в мертвенном льде замораживает. Тусклые изумруды глаз опускают взгляд к собственным изуродованным ногам, сердце бешено колотится, и Феликс для себя решает больше не смотреть по сторонам. Просто идти. «Но маги не верят в Бога и ангелов, как простые люди», — начинает свои рассуждения он. «Если память меня не подводит, это кладбище магов и волшебников, наказанных за массовые человеческие убийства. Даже если у их народа была религия, то на таком кладбище никогда…», — осведомляет тот же внутренний голос и резко запинается, словно догадавшись о чем-то. Феликс застывает, ноги аккурат врастают корнями вглубь земли. Затылок прожигает чей-то насмехающийся взгляд, но по чертовски неопределенным причинам он находит в себе смелость обернуться — посмотреть страху в лицо. И стоило оглянуться, как тело опять парализует. Неосознанно приоткрыв рот, Бокари обнаруживает пустоту на месте той самой, ранее мирно стоящей, статуи. Его посыревшие глаза широко распахиваются, вот только в отличие от глаз исчезнувшей фигуры они отнюдь не такие живые, а опустошенные, безжизненные. «Беги!» — восклицает голос. То голос уже не его, однако Феликс лишь вздрогнул, не двинувшись с места. Багровая вспышка озаряет узкую тропинку, синеватую зелень, соседние могилы с навевающими панику надгробиями и смиренно восхваляющими смерть статуями. В трясущейся бледной ладони горит скудное полупрозрачное пламя, вяло перебирающее трепещущими языками. Феликс не очень хорошо понимает, что сейчас делает, и что случится дальше. Несколько пар глаз в одночасье устремляют свой пронизывающий холодом взгляд на него. Возвышающиеся над надгробиями бледные тени начинают медленно надвигаться. Каждый предсмертный лик отбирает по кусочку нежной души, даруя взамен маленькую смерть. Раздается чей-то нечеловеческий вопль, рассекая в округе вековой покой. Бокари не удивляется, когда сознает, что вопль этот — его, и ноги, что сейчас несущиеся куда-то по своей воле, шуршащие от отступов на камешках и торчащих корней, тоже его. В легких бушующий пожар, в сердце гулкие скачки, в ушах шум помех, а в желудке неистовый голод, но он для себя всецело принимает, что может бежать еще быстрее, особенно когда плечом к плечу едва ощутимыми призраками проплывают равнодушные тени, шепотом призывающие сдаться. Дорожка начинает расширяться, перед взором вырастает берег с дубовой рощей. Голова начинает кружиться от усталости и развивающейся гипоксии. Белый туман догоняет, уже клубится под ногами. Бокари его видит и чувствует, тот становится еще гуще и вместе с тем пленительней. Не беги, это бесполезно. Феликс валится на холодную землю, мягко обволакиваемый белоснежным покрывалом. Переворачивается на спину, сквозь царапающую боль выдыхает горячий пар и напоследок позволяет себе взглянуть на иссиня-черное плотно, переливающееся серебром. Звезды в безоблачном небе еще тускло горят, прозрачные, как кусочки льда, они будто касаются Бокари своим обжигающим холодом. И почему именно сейчас он по-прежнему думает о нем? Над Феликсом склоняются равнодушные, готовые забавы ради выбить из него душу. А в голове чей-то голос, зовущий его. Сосредоточенно устремив последние силы на него, Бокари начинает вслушиваться и внезапно для себя познавать, что за всеми стоящими есть что-то, отдаленное и возвышенное. Присутствие чужого могущественного разума, перед которым он лишь пылинка, кружащая в мириадах таких же бесчисленных, уносимых бесконечным вихрем вселенной. То разум, что повидал бесчисленное множество чистокровных магов и волшебников, ставящих перед собой самые разнообразные цели; полукровок, без остатка готовых спасать мир, и шарлатанов, согласных ради себя идти по трупам. Феликс мысленно идет на зов, проваливается в темноту, а затем оказывается в длинном белом коридоре, заканчивающимся огромными воротами с выгравированными незнакомыми ему символами. Под ними, подобрав под себя ноги, сидит белая человеческая тень, контуры которой черным по белому светятся достаточно ярко. У этой тени нет лица, нет ушей, нет волос, Бокари даже сомневается есть ли у нее пальцы. — Здравствуй, заблудшее дитя, — со всех сторон, не от самой подозрительной фигуры, пронзительным эхом исходит нечеловеческий голос. — З-здра-а-вствуйте, — заикаясь, неуверенно молвит Феликс, теперь уже сполна убежденный, что рассматривать по сторонам абсолютного нечего. Кругом бескрайняя пустошь. — Всё могло бы наградить тебя за твой свет в растерзанной душе. Но, увы, теперь, если что-то и может спасти тебя, то только твой покровитель, — голос такой же, лишенный эмоций, как и сам силуэт. — Убив святое, оберегавшее угольный лес, ты превратил его в пепел. А мог бы сейчас превратить в пепел свою метку на шее, — нечто поднялось с места. — Мое мрачное дитя тебя породило. Забирать твою жизнь в подчинение себе — его не заканчивающиеся бунтарские игры, которые я не поддерживаю. Но тут даже Всё бессильно, он успел ухватить свое. Феликс сокрушенно валится на колени, не веря словам вездесущего голоса. Каждая буква пробирающим до самого основания души скрежетом высекает на его сердце больные раны. Будто по щелчку все становится неважным, пустым, не имеющим смысла. — Вы бы избавили меня от метки? — Бокари вслух произносит вопрос, который если бы не вырвался насильно, то никогда бы не был задан. Слишком велик страх перед Всем. — Мой ответ положителен, — фигура отходит в сторону, освобождая путь к воротам. — Вступай, тебя ждут испытания. От них, как было мной ранее упомянуто, тебя спасет только Мрак. Потому что Всё за такое не пощадит. Ты — противоестественное природе, и тебя заберет лес. «Это была лишь самозащита!» — в слезах безмолвно кричит Бокари, готовый расцарапать себе ребра от несправедливо распорядившейся над ним судьбы. — Я понимаю, дитя, — отвечает голос на его мысли. — Но вспомни, почему ты решился на это? «Потому что возжелал Силу, потому что возжелал Его». — Таков твой ответ — истина. — Он — часть меня? — ахнул Феликс, поражаясь своей же, рандомно выскочившей догадке, произнесенной уже вслух. — Твой вопрос — ответ, а убил ты, потому что так захотел. — Нет! Это неправда! — протестует Бокари, захлебываясь слезами, ощущая изнутри липкое чувство безысходности. — Я не знал, я же не знал… — убеждая себя, он хватается за голову, впиваясь пальцами в белокурые пряди, — не знал, что такое может произойти. — Создание вселенной, ты можешь лгать себе, можешь лгать даже Тьме, что забрал твою плоть и душу, но Всему лгать бессмысленно, — за долю секунды фигура оказывается рядом, протягивает руку вперед, едва касаясь его подбородка, и поднимает с колен невидимой силой. Бокари не успевает ничего понять, как весьма ощутимая по весу рука ложится ему на голову, большим пальцем надавливая на участок между бровями. Феликс истошно кричит, разъедаемый неукротимым потоком прошедших событий, проносящихся в его памяти. Словно расщепляемый на атомы, он сам становится течением времени, плавно проплывая мимо берегов собственной жизни. Но созерцает он будто не своими глазами. Неужели я…? — К сожалению. Это то, перед чем бессильно Всё, — отстраняясь от Бокари, фигура направляется к воротам. — Если не желаешь пропасть в пучине мрака — не переставай бороться, дитя. Помимо тьмы в тебе свет, что ярче самой звезды — Солнца. — Могу я задать Вам вопрос? — проследовав за фигурой и остановившись перед воротами, Бокари бесстрашно интересуется, но все равно кидает краткий взгляд на нечто, до сих поражающее его. Молчание он расценивает как «да» и, до чертиков поражая самого себя, смело продолжает: — Меня, должно быть, привели на тропу мертвых… за убийство? Ведь никто живым отсюда никогда не выбирался, но смерть такого важного духа леса окупается смертью такой жалкой души, как моя? — в голове стремительно начинают созревать идущие по цепочке вопросы, но он себя пресекает, понимая, что уже задал больше одного. — Не только по этой причине. Привели и потому, что на твоей глосианской крови лежит ответ за души погребенных на том кладбище, от которых твой прародитель счел избавиться, как от преграды к развитию общества. Ими до сих пор правит не упокоившаяся месть. — Глосианской? — проглатывая вязкую слюну и затаивая дыхание, выпаливает вслух Феликс самое поразившее. — Вступай, дитя, — раздается по-прежнему со всех сторон равнодушный голос. — Помни, что сейчас только покровитель спасет тебя. Но затем погубит, если ты поддашься. Последнее слово как остро наточенный кинжал на повторе вонзается в затуманенное пристанище его воспаленных дум. Феликс вступает в распахнувшиеся ворота, размышляя над тем, что он по-настоящему чувствовал, когда убивал того страшного духа в угольном лесу, когда был одурманен прозванным им Асмодеем, приоткрывшим занавес к силе. Стоит даже сейчас опустить веки, глубоко вдохнуть и, ощутив, увидеть, как в темноте витиеватые нити запаха сладких цветов и спелых плодов вперемешку танцуют. Так пахнет он. Бокари отгоняет его прочь. Снова и снова. Раздумывает над поступком его прародителя, по вине которого началось кровопролитие. Род Вильерс развязал войну, вступаясь за равновесие баланса и уничтожая приносящих вред всему живому. Его род положил начало Ecce mors. Вот только к чему все это привело… Бокари вздрагивает, подавленно опуская голову. Обреченный тонуть в грузных мыслях безучастно наблюдает за тем, как чернильные воды омывают его бледные исполосованные ноги. Чувствует приятное покалывание в ступнях, а затем ошеломленно распахивает веки, осматривая окружающую его обстановку.***
С множеством дверей самых причудливых форм длинный, освещаемый тусклым светом коридор наполняется водопадами черной воды. Словно жидкая нефть они выбираются из-под основания потолка и стекают угрожающими слезами по стенам. Обернувшись назад, Феликс убеждается, что ворот, в которые он вошел, больше нет, как и малейшего намека на выход через уже пустую, прочную стену, испытывающую сейчас на себе вялую силу его кулаков. Бесполезно. Он сполна ощущает душащую хватку костяной руки страха, что стал ему спутником во всей суматохе затянувшегося испытания. Уровень воды значительно поднимается, обнимая тонкие щиколотки и пробираясь выше. Надсадный усталый стон теряется в монотонно журчащем шуме воды, Феликс срывается к первой двери, распахнув которую, тут же отпрыгивает назад. Издав пронзительный вопль, он валится с ног. За дверью пещера, освещаемая блеклым малахитовым свечением, в котором извивающимися тенями мелькает один из самых ужасающих его страхов: змеи. Не теряя ни секунды, он захлопывает дверь ногой, отползает назад и обвивает трясущиеся колени руками. Перед ним до сих пор волнообразные изгибы, ядовитые янтарные глаза, блеск переливающихся пестрых пятен змеиной окраски. Давит, заставляет жмуриться до искр в темноте опущенных век, шипеть подобно той змее, что с раскрытой пастью бросилась к открывшейся двери, наградив сердце остановкой, очередной маленькой смертью. — Нет, нет, прочь… — цедит Феликс сквозь стучащие зубы, упираясь лбом в колени. Холодная вода тем временем поднимается все выше, дарит отрезвляющий хлопок по закрывшемуся в собственной темнице Бокари, что сейчас ломая себя, пытается призвать Асмодея. Вновь ему на помощь. Как же жалок и беспомощен он. — Должен быть выход, — убеждает себя, поднимаясь и подлетая к соседнему входу, впопыхах открывает дверь, шаг в которую чуть не стоил ему жизни: под ногами в мрачную бесконечность ведущий обрыв. Вода, достигнувшая колен, гулким водопадом устремляется вниз. Из горла вырывается рваный выдох, инстинкт самосохранения успевает за него захлопнуть вход, оставляя распростершуюся бездну, по которой завывающим эхом гуляют сквозняки, в мучительной памяти. Феликс закрывает глаза, прислушиваясь к сбившемуся дыханию и ухающему сердцу. Здесь поджидают кишащие его личными страхами миры, встречают бесстрастно и провожают безучастно. Спасение от них он видит в бегстве. Но в конце коридора, ровно как и в начале, — тупик, словно он провалился сюда с потолка. Бокари поднимает голову и внимательнее прослеживает, откуда течет вода, испытывая повторявшуюся маленькую смерть, всеобъемлющий страх, который он, как и вчера, заключенный под толстый слой кристального льда, заново переживает. За третьей дверью оказывается рыдающая перед зеркалом Лия. Бокари все осознает — понимает, что это отнюдь не его мать, через зеркальную поверхностью смотрящая наполненным ненавистью взглядом то на себя, то на затаившегося в дверях сына. Но невыносимая печаль, охватывающая терновой лозой качающий кровь орган, сдавливает главенствующую мышцу, вызывает наинеприятнейшее чувство досады и вины за свою темную сущность. Силы покинуть этот несуществующий мир находятся ровно тогда, когда уровень воды вновь начинает достигать его колен, вынуждая понять, что времяпровождение здесь явно затянулось. Бокари возвращается к двери с бездной. В прошлый раз вода стремительным потоком провалилась в темную безграничную глубь, но в этот — дверь даже не открылась. Это не поможет избавиться от воды в коридоре, а значит, если он не успеет дойти до конца, то захлебнется и останется здесь навсегда. За четвертой дверью распростирается угольный лес, полыхающий в багровом пламени. Дымящиеся языки гуляют по дальним верхушкам шуршащих кронов, со свистом отстреливают раскаленные угли от дотлевающих ближних бревен, а за центральным деревом прячется тот самый дух, представший ранее перед Феликсом, как огромное лохматое чудовище с искривленными рогами. Теперь он в человеческом облике. Неуверенно смотрит на Бокари, сгорающего в собственном огне отчаяния, всеми фибрами души презирающего и ненавидящего себя за совершенное. Молодой юноша, полностью обнаженный, выходит из-за угольного ствола, на груди его из обожженной кожи и припеченной крови чернильный след, открывающий весьма неприятный вид на подугленную белую грудину и розовые, с остатками мышц ребра. Феликс истомлено завыл. Неспособный от нанесенной им смертельной раны глаз отвести, он идет навстречу, просит прощения, захлебываясь горькими слезами сожаления. Одним дуновением устрашающее пламя, что уже без остатка переварило весь лес, тухнет. От некогда прекрасного угольного леса и вправду остаются одни угли: выжженное, превращенное в сажу поле. Не успевает Бокари подступить ближе, как чужие глаза, наполненные кристальными слезами, мутнеют, дух леса бледнеет и падает замертво. Крик застревает в горле, черными жемчужинами катятся густые слезы по белым щекам Феликса, что готов и сам бездыханно упасть рядом с ним, но ледяные иглы добравшейся до паха воды его возвращают. Он непонимающе оглядывается и понимает, что все это время был около двери. Физически попасть в эти миры не представляется возможным. Следующая дверь открывает не Феликс, а мужчина в бледно-лиловом фраке. Его густые, серебристо-белые волосы перевязаны в высокий хвост шелковой лентой. Фиалковые глаза щурятся, пренебрежительно осматривают с ног до головы остолбеневшего Бокари. Одна бровь вопросительно изгибается, придавая гладкому лицу вид явного недовольства. Феликс не понимает отчего его так боится, жгучая дрожь электрическим током пробегает по телу, достигает пяток, а затем уходит в подпол, скрываясь там бесследно. Вода, не проникающая в комнату к мужчине напротив, достигает пупка Бокари, что так и не осмелившись спросить о главном, сам захлопывает дверь. Отец… Открывается следующая, перед Бокари предстает густо населенная улица, где происходит отзывающаяся каждым выстрелом в сердце перестрелка. Живые отбиваются от мертвых, стреляя в тех деревянными пулями, но старания тщетны. Вампиры до последней капли высасывают кровь своих жертв, веселятся, танцуют, наступают на трупы, громко хохочут. В небе гаснет желтое солнце, восходит кровавая луна, освещая и без того залитые алой кровью дороги. Бокари точно каменеет, когда на него оборачивается молодой парень, только что забравший жизнь маленького мальчика. Он хладнокровно отбрасывает тело, превратившееся в безжизненную куклу. В глазах цвета яркой зелени Феликс узнает себя. Блестящие в кроваво-красном отливе белые волны изящно рассыпаны по бархатной черной накидке. Парень улыбается, подзывая к себе вытянутой кистью. Феликс невольно вдыхает оседающий в его легких сладкий аромат. Дурманящий, обескураживающий, сносящий голову с плеч. Кровью наполненные витиеватые нити блаженно льются через его ноздри, питают альвеолы, насыщают их, заставляют голодный желудок разойтись спазмами, а самого его хищно оскалиться, поочередно надавливая кончиком языка на острия деформирующихся клыков. Забывшийся в мечтаниях, голодный до одури Бокари распахивает алые глаза. Перед ним стоит убитый мальчик. Теперь живой. Феликс слышит трепетное, нежное сердцебиение и пульсацию сонных артерий под тонкой кожей шеи. За спиной мальчика видит себя, не сводящего безумного, тьмой испитого взгляда и грубо толкающего ребенка вперед. За ними виднеются горы трупов, освещаемые кровавой луной. Сердце пропускает удар, из-за раскаленного, сконцентрированного в воздухе аромата и добравшейся до груди черной воды сделать вдох становится слишком обременительно. Бокари твердит себе, что нужно выбираться, но желание испробовать кровь столь аппетитного создания его поглощает. Тянет вперед, ближе и ближе к хрупкому созданию, пока перед взором алым по алому не расцветает картина: Феликс, что позади мальчика, наклоняется к тонкой шее, не разрывая с Бокари зрительного контакта, впивается острыми клыками в мягкую пульсирующую плоть маленького человечка, начинающего истошно кричать и вырываться. Скулящие детские крики студящим инеем расползаются по выстроенному поддельным блаженством миру, вынуждая вынырнуть из бездны соблазна. Мотая головой из стороны в сторону и приходя в себя, Феликс снова осознает, что все это время находился на пороге, лишь мнимо вышагивая к ребенку вперед. Пылающая ярость настигает его незамедлительно, он захлопывает дверь, проклиная свою кровожадную сущность, проклиная зло в себе, проклиная тьму, что подарила ему жизнь уже дважды. Лучше бы оставил умирать в том мире. Очередная маленькая смерть. Феликс уже неспособен сосчитать, сколько дверей ему довелось открыть, сколько таких пытливых смертей пережить, когда ведомый отчаянным ужасом он распахивал одну за другой, одновременно проклиная и зазывая тьму. Вода уже достигает губ, а силы, потраченные на передвижения в ней, превращают его в едва перемещающуюся куклу. Открывая последнюю, он без единой надежды совершает шаг вперед, отчетливо зная, что физически все равно не удастся преодолеть входной барьер, но ему так отчаянно хочется выбраться из этого пороками проклятого места. В этот раз Бокари падает в чьи-то веющие приятным теплом объятия. Он чувствует его. Теплое, как солнышко. Нежное, как раннее утро. Убаюкивающее, как шум разбивающихся о твердь дождевых капель. Разгоняющее тьму вокруг, потому что сам тьмой является. Феликс безжизненно повисает на крепких руках, скользящим взглядом пытается зацепиться хотя бы за что-то, что можно в кромешной тьме различить, но безрезультатно. Его затягивает в глубокий сон бесконечной усталости.