makoto ni

скарамучча просыпается раньше. он приводит себя в порядок, выходит в главную комнату и не-замечает казуху, который устраивается на полу между столиком и стеной. кажется, даже не на голых деревяшках, а на футоне (надо же — не поленился и нашёл). он не смотрит на него. не смотрит на него. не смотрит на него. миссия «не смотреть на казуху» завершается успехом, когда он оказывается на улице. выползает солнце, и от вчерашних утренних луж ничего не остаётся. город вокруг понемногу пробуждается, кто-то куда-то спешит, и скарамучча на несколько секунд попадает в другой мир, в котором он живёт самой обычной жизнью самого обычного человека. легко представить, как вчера ночью кто-то из его семьи вернулся домой с работы, а сам он вышел за продуктами, чтобы приготовить обед. и не было ни эи, ни фатуи, ни всего его за-что-они-так-со-мной прошлого — и он обыкновенный человеческий сирота, который живёт вдвоём с другом и заботится лишь о еде, налогах и глупых развлечениях. отвратительно скучная и бессмысленная жизнь, ответил бы скарамучча, если бы его спросили. но никто его не спрашивает, а сам себе он не хочет ни врать, ни признаваться в чём-либо, поэтому он надевает шляпу и выходит в город. возвращаться он не спешит. вчера казуха выглядел так, будто ему были нужны горячая вода, врач и минимум пятьдесят часов сна. и если с первыми двумя пунктами пускай разбирается сам, то последний скарамучча готов ему предоставить со всей любезностью. (хотя на самом деле не видеть казуху нужно в первую очередь для его собственного душевного равновесия). и пока они на безопасном друг от друга отдалении, стоит потрясти мозгами и выяснить наконец, почему близость казухи влияет на скарамуччу примерно так же, как на людей влияет алкоголь. нет, хуже: люди могут выбрать не пить, а он на своё состояние никак повлиять не может. разве что держаться как можно дальше от казухи, но, увы, не его случай: пообещал уже сдуру сходить вдвоём на фестиваль. можно, конечно, уйти — глаз бога теперь у него — но… но. он не умрёт, если сходит. один вечер ничего не изменит. один вечер ничего не сломает и уж тем более не построит. когда солнце начинает скатываться в океан, скарамучче наконец надоедает шататься по пригороду и средним районам инадзумы, и он, забрав корзину с продуктами, которые оставлял на сохранении в «цукуномоно», возвращается в своё временное пристанище. по дороге его охватывает чувство дежавю: кажется, он однажды уже возвращался домой, где его кто-то ждал. кажется, ничем хорошим это не закончилось. (скарамучча не позволяет воспоминаниям вылезти — только, пожалуйста, не этим — но укоренившиеся страхи одной силой воли не заткнёшь). вот поэтому он всегда живёт один. если бы каждый раз пришлось возвращаться домой и дрожать, что кто-то там лежит мёртвым, он бы уже давно спятил. последние метры самые сложные, хотя войти ещё невозможнее. скарамучча мнётся на пороге, вдыхает-выдыхает несколько раз, снимает шляпу и… отгоняет мысли и в пустоте наваливается всем телом на дверь. глаза приспосабливаются к полумраку, а взгляд устремляется туда, где он сегодня утром не-видел казуху. и тот лежит на том же самом месте… в той же самой позе. дверь хлопает позади. скарамучча вмиг оказывается возле казухи и прикладывает палец под челюсть напротив сонной артерии — и она пульсирует. жив, выдыхает скарамучча, падая на пол. и казуха, конечно же, выбирает самый подходящий момент, чтобы проснуться. — ты жив, — слишком радостно объявляет скарамучча. казуха моргает, присаживается, моргает в его сторону ещё несколько раз и спрашивает сонно: — …а не должен был? — кто тебя знает, — скарамучча закидывает корзину себе на спину, и та приземляется на столик. — вы, люди, такие недолговечные и хрупкие. казуха потягивается. зевает, запускает руку в волосы и пытается расчесать их пальцами, но они сразу же застревают, так что приходится выдёргивать. — «мы, люди»? — вы, люди, — повторяет скарамучча. — только не говори, что ещё не заметил. казуха отвечает не сразу: всё ещё не сонный. он отворачивается и прикладывает руку ко рту — скарамучча ощущает вспышку анемо — а потом оборачивается и собирает волосы в хвост. скарамучча наблюдает за этим, и у него руки чешутся либо побрить его налысо, чтобы не нервировал, либо связать и насильно расчесать ему волосы. потому что тот, кажется, и не подозревает о существовании расчёсок. — ты ничем не пахнешь, — казуха одаряет его внимательным взглядом, — и у тебя не стучит сердце. — ого, заметил. скарамучча отворачивается и открывает корзинку, ворошит внутренности, достаёт самое интересное. — ещё в ли юэ, — казуха снова зевает, — но не стал говорить. подумал, ты не захочешь это обсуждать. — правильно подумал. казуха понимает намёк и переключается на стаканчики в руках скарамуччи. — что это? — я шёл по улице, и ко мне прицепился какой-то тип, — хмурится тот, крутя стаканчики в разные стороны. — он впаривал всем какое-то «данго в молоке» и не отцепился, пока я не купил. жаль, что свидетелей было много, а то я бы его… — ты ещё не пробовал? — скарамучча качает головой. — а почему тогда два стакана? — потому что ты попробуешь первым. — я? — конечно, — заявляет скарамучча и ставит один из стаканчиков на краешек стола возле казухи. — вдруг оно отравлено? или невкусное? отрабатывай ночёвку. казуха улыбается. — что-то не так? — с вызовом спрашивает скарамучча. — нет, всё в порядке, — гасит улыбку казуха и послушно хватает стаканчик. открывает крышку и заглядывает внутрь. — просто задумался, а какими будут мои последние слова, если это… данго в молоке всё-таки отравлено. — и какими? — обязательно скажу, если почувствую, что умираю. а пока… казуха отпивает. чуть-чуть — не хватит даже горло сполоснуть. скарамучча следит во все глаза за его лицом, за движениями челюстей, за тем, как он зажмуривает глаза и становится при этом похожим на кота. потом казуха глотает. и открывает глаза. — ну? — не выдерживает скарамучча. — хм… — задумывается казуха. — знаешь… он трясёт стаканчик, как будто вид бултыхающейся жидкости поможет ему составить мнение. — ну? — торопит скарамучча. казуха глядит на него, потом на второй стаканчик в его руках и вздыхает: — это самая отвратительная вещь, что я пил в своей жизни. — а? — правда, — казуха морщится. — ничего ужаснее не пробовал. — тьфу, — сплёвывает скарамучча и брезгливо стукает стаканчик о столешницу. — так и знал, что этот урод меня обманет. пусть только попадётся на глаза ещё раз… — так ты не будешь, да? — перебивает казуха. — конечно, нет. — тогда я допью, — казуха выползает из-под одеяла и ловким движением загребает второй стаканчик себе. — зачем еде пропадать зря? скарамучча начинает что-то подозревать. — ты сказал, это отвратительно, — напоминает он, пока казуха небезопасно огромными глотками допивает свою порцию. — казуха… — медленно проговаривает скарамучча, пока тот открывает крышку второго стаканчика. он протягивает руки и пытается отобрать, но казуха тоже не сдаётся и тянет на себя. несколько секунд они борются, пока скарамучча не рычит: — казуха! и тот отпускает стакан. скарамучча падает спиной назад и лишь благодаря идеальной реакции вовремя выворачивает запястья и не проливает напиток на себя. когда он выпрямляется, он готов убивать — но казуха снова пробивает насквозь взглядом, и он откладывает казнь. как оказывается, насовсем. потому что когда скарамучча отпивает, сладость растекается по его языку, и он едва не выплёвывает всё назад. сдерживается, конечно, но проглотить себя принуждает чуть ли не силой. — ну и дрянь, — он отставляет стаканчик как можно дальше от себя. — он сюда что, весь сахар инадзумы свалил? это пить невозможно. — ты не любишь сладкое? — а ты как будто любишь. — если сравнивать с твоим отношением, то можно сказать, что люблю, — казуха аккуратно придвигает к себе стаканчик, несколько секунд с каким-то волнением пялится на его края, сглатывает. и отпивает. — тогда почему ты сказал, что... — начинает скарамучча, но останавливается, когда понимает, почему. вернее, зачем казуха ему солгал. — ты... казуха не отвечает. медленно допивает, запрокидывает голову, чтобы всё-всё допить, и лишь после того, как последняя капля пропадает в его горле, наконец-то смотрит на него. — извини, — вздыхает он. — когда я голоден… хотя нет. если честно, я просто хотел тебя подразнить. в красных глазах его — вина, а с ней — смирение. и желание готовность быть наказанным. скарамучча ставит стаканчик на стол, толкает казуху за плечи и валит на пол. нависает так, чтобы не мог смотреть по сторонам, и говорит: — ты хотел меня подразнить. — да, — шепчет казуха. — меня. подразнить. — извини. скарамучча фыркает. — ты меня предал, казуха. думаешь отделаться простыми извинениями? — что угодно, — зачарованно шепчет тот. — я готов искупить вину. скарамучча не хочет понимать, что казуха имеет в виду и почему зрачки его почти заполняют радужку. откуда в глазах его столько восхищения и почему он совсем не боится его гнева. почему он… как будто любуется им? сам он на казуху искренне злится… хорошо: злился, пылал гневом ровно до того момента, как оказался с ним лицом к лицу. а потом потух. и ведь знал же, что так получится, и ведь собирался не подходить к нему, не приближаться ближе, чем на расстояние отсюда до снежной — и провалился, проиграл сразу же. есть подозрение, что он ещё ни разу у казухи не выиграл. и что каждое поражение его приближает что-то судьбоносно-неизбежное. они как два разнополярных заряда: он плюс, а казуха минус. тянутся друг к другу и чем ближе находятся, тем убийственнее ток между ними. сейчас такой, что хватит запитать все фабрики фонтейна, а если окажутся ещё ближе, то, наверное, превзойдут и «мусо но хитотачи». убьёт. точно убьёт. скарамучча шляпу свою готов поставить на то, что убьёт, но всё равно наклоняется. казуха, кажется, перестаёт дышать. скарамучча нависает над ним, не зная, что сказать и как он очутился в таком глупом положении, замирает полусогнутым. казуха выжидает, но недолго, тут же оживает: тянет руку и прикасается к его щеке — осторожно, медленно, лишь бы не спугнуть — но осторожничает зря: скарамуччу всё равно сразу же парализует, и он никуда не денется. его даже убить можно в этот самый момент. но казуха не убивает. проводит большим пальцем над губой, сосредоточенно, нежно, всего себя вкладывает в это едва-ли-прикосновение. потом заглядывает в глаза — и добивает этим окончательно. — у тебя, хм, — казуху подводит голос. он пробует ещё раз: — у тебя над губой… молоко было. скарамучча выдыхает ему в лицо, резко и с каким-то жалким звуком. — извини, — шепчет казуха и отдёргивает руку. верни, мысленно просит скарамучча. пожалуйста, верни. твои руки такие тёплые. твои руки такие нужные. а потом он жмурится, качает головой и отталкивается от казухи настолько далеко, насколько позволяют трясущиеся руки; кажется, даже во что-то врезается по пути. на щеке всё ещё чувствуется отпечаток пальцев. слова казухи оседают на его губах. он не может понять, почему его трясёт. почему и жарко и холодно одновременно. почему ни ноги, ни руки ему не подчиняются. может, данго в молоке всё-таки было отравленным? тогда почему поразило только его? — с тобой всё в порядке? казуха тоже поднимается. скарамучча избегает его и мыслями, и взглядами, но тело не обманешь, и он улавливает волнительное беспокойство, в котором хочется утонуть — потому что, о архонты, кто-то заботится о нём — и что-то ещё, что-то тёплое, мягкое, уязвимое, неподдельное. скарамучча догадывается, что это, но никогда не скажет вслух. никогда. — что случилось? — казуха тянет к нему руку, но скарамучча отбивает её — зло, даже слишком, не щадит несмотря на бинты — и казуха невольно морщится от боли. скарамучче слишком. с него хватит, на сегодня уж точно, а лучше — на следующую сотню-другую лет. он молнией перемещается к двери в комнату, поднимается, открывает дверь, вваливается внутрь, и там его трясёт, долго-долго трясёт. скарамучча не открывает и отмалчивается и мечтает, чтобы казуха наконец ушёл и перестал его звать, но сам всё думает и не может перестать вспоминать его, ни одну деталь его: красные глаза — заботливые, задумчивые, сканирующие, знающие его насквозь, — и улыбку, эту его ужасную, вымораживающую, уничтожающую улыбку, и тепло его пальцев, и стук его сердца, который он хочет слышать и слышать всегда, и самого его надо, надо, нужно привязать к себе хотя бы той идиотской белой лентой или его грязными бинтами и не отпускать… и, промучившись так несколько часов, он насильно отключается. но и во сне красная прядь и белые волосы преследуют его.