***
уснуть той ночью у скарамуччи так и не получается. до самого восхода он не закрывает глаз и, кажется, запоминает казухино лицо наизусть — каждый изгиб, каждую родинку и волосинку — и если бы он умел рисовать, то смог бы в точности воспроизвести его портрет на бумаге и через десять, и через сто лет. скарамучча, конечно, всю ночь не только на казуху смотрит — ещё и думает. вычисляет, в какой момент сумасшедших суток всё пошло не так. может, тогда, когда появился путешественник? или когда влезла яэ мико? или когда он получил сердце бога? или когда повредил его? потому что именно после этой точки события стали совершенно неправдоподобными: появился казуха, отрезал ему полноги, потом нёс на спине несколько часов, а теперь спит рядом. сумасшедший день. но хотя бы запоминающийся: один из тех, перед которыми склонится даже неумолимая эрозия. казуха спит бесшумно и компактно, не ворочаясь и не закидывая на него руки и ноги (к сожалению); волосы его лежат в таком беспорядке, что к середине ночи красная прядь сползает на глаза, мешая видеть лицо, и скарамучча возвращает её на законное место. когда он тянет руку назад, пальцы застревают в волосах, и он думает, что на прощание надо будет подарить казухе гребень. желательно самый прочный, который только удастся найти, потому что об эти колтуны даже нефритовая сталь сломается. ночь тянется утомительной вечностью, но утро, тем не менее, наступает неожиданно. казуха оказывается тем ещё соней: просыпается только тогда, когда солнце взбирается на самую верхушку неба. сначала он забавно ведёт носом, фыркает, сонно приоткрывает глаза — и тут же распахивает их, когда понимает, кто лежит перед ним. — доброе утро, — скарамучча уже и не помнит, когда в последний раз говорил кому-то эти слова. — хотя, скорее, «добрый день». я думал, по полдня спят только кошки, но никак не люди. — доброе утро, — счастливо щурится казуха. скарамучча закрывает глаза, чтобы не видеть в зрачках отражение собственной улыбки. — отключусь ненадолго. встану часа через два. — буду ждать. к его пробуждению казуха успевает наловить рыбы и развести снаружи пещеры костёр, что в условиях послеполуденной жары ощущается как издевательство. скарамучча привстаёт, роняя с себя чёрно-красную накидку, с минуту вспоминает вчерашне-сегодняшнее и сканирует округу, а затем перемещается наружу, приземляясь рядом с костром и разбрызгивая из-под себя песок. — добрый день, — ничуть не пугается казуха. — будешь рыбу? — нет, ешь сам. она наверняка не солёная, — скарамучча, осмотрев на себе одежду, замечает, что шорты испачкались. — не думал, что ты умеешь рыбачить. — меня научил один хороший знакомый, — казуха переворачивает палку с тремя тушками упитанных рыб-бабочек, — ещё он учил меня торговаться, но это искусство я так и не освоил. — чтобы торговцы сделали скидку, тебе достаточно припугнуть их, — рассеянно наставляет скарамучча, пытаясь оттереть пятно пальцем. — обычно хватает угрозы, что отрежешь палец. люди такие пугливые. — не сомневаюсь в том, что это действенный метод, — спокойно отвечает казуха, — но я всё же пытаюсь быть законопослушным. насколько это возможно в моём положении. — о да, — издевательски тянет скарамучча, — вступать в армию ватацуми — очень законопослушно. водиться с предвестником фатуи — ещё более законопослушно. казуха усмехается в кулак. — зависит от того, с какой стороны посмотреть. с точки зрения законов снежной помощь предвестнику — это законопослушно? — я бы даже назвал это «законообязательно». — и желание победить архонта, полагаю, тоже? — с чего ты взял? — глаз бога, который я дал тебе, — казуха прокручивает палку, — и желание, записанное в нём. — а, этот? — скарамучча вытягивает из-под одежды шнурок, висящий на шее, а вместе с ним — глаз бога, потухший и серый. — он больше не работает. рыбины дёргаются как живые — это казуха чуть не роняет свой обед в угли. — как же так… — не знаю. видимо, теперь наши «желания» отличаются. держи, — скарамучча кидает глаз бога казухе, и тот ловит. — для меня он всё равно бесполезен, а тебе… ну, пусть останется на память. казуха рассматривает глаз бога, не моргая и не поднимая головы, пять или шесть минут, и скарамучча переворачивает рыбу вместо него. из практических соображений: если их единственная еда сгорит, они застрянут здесь ещё на несколько часов, чтобы приготовить новую. и в какой это момент казухина еда стала «их» едой, думает скарамучча; и в какой это момент он стал подстраивать свои планы под человеческие потребности? наверное, он сломался. интересно, под силу ли дотторе починить это. казуха всё молчит и молчит. скарамучча посматривает на него, но не отвлекает: уж кому-кому, а ему известно, как невозможно порой бывает противиться зову печальных воспоминаний. — спасибо за то, что сберёг его, — едва слышно благодарит казуха, вешая шнурок на шею. и даже если в словах его замаскирован упрёк (сколько раз кое-кто выкидывал глаз бога?), скарамучча решает не заострять на этом внимания и вместо этого возвращается к насущным проблемам. — слушай, — вздыхает он, — я, конечно, обещал остаться только до твоего пробуждения, но если нам по пути, можем и дальше идти вместе. куда тебе надо? — нам по пути, — быстро отвечает казуха. скарамучча закатывает глаза. — я серьёзно. — я тоже. ты упоминал, что направляешься на наруками? мы с горо договорились встретиться… извини, не могу назвать точное место, но, поверь, нам по пути. скарамучча усмехается. — ты же понимаешь, сколько стратегически важной информации выдал? если я передам её сёгунату, наступление — а это должно быть оно — захлебнётся. казуха ещё ниже склоняет голову; выглядит он каким-то совсем несчастным, и скарамучча поспешно добавляет: — забудь. ничего я не расскажу. — правда? — да, — обещает он. — мне незачем мешать сопротивлению. если они сумеют сёгун хотя бы напакостить, я буду только рад. — «напакостить»? ты настолько в них не веришь? — а сам-то ты веришь в их победу? молчание казухи выразительнее любых слов. в ожидании ответа скарамучча прислоняется спиной к ближайшему камню и подставляет лицо солнцу — ему в любом случае не грозит ни загореть, ни ослепнуть. — может быть, прошлый я — я до того, как бежал из инадзумы, — и согласился бы с тобой и сказал бы: «да, люди ничто против архонтов». но… — но? — но я побывал в ли юэ. я слышал истории, разные истории — о том, как люди своими силами одолели древнего архонта, о том, как заставили сгинуть в пучине вод морское чудовище. может быть, мы слабы. может быть, у нас не получится. но пока мы пытаемся, у нас есть шанс на изменения; если же будем сидеть сложа руки, то даже шанса не будет. в конце концов, должен найтись кто-то… кто осмелится бросить вызов молнии. к концу монолога он совсем увядает. скарамуччу унывающий казуха ничуть не привлекает, поэтому он, вздохнув, накрывает его ладонь своей и говорит: — во-первых, если ты хотел толкнуть воодушевляющую речь, то выбрал неправильного слушателя. во-вторых, рыба уже давным-давно готова, если только ты не любитель пожевать угли. в-третьих… не хочу признавать, но звучало вдохновляюще. — правда? — ага, — хмыкает скарамучча, — прямо сейчас брошу все дела и пойду записываться в ряды сопротивления… — он смотрит на половину ноги. — хотя нет, не пойду. и он добивается света: уголки губ казухи чуть-чуть сдвигаются — едва уловимо, почти не заметно, если не вглядываться (скарамучча точно не вглядывается). — ты обладаешь удивительной способностью поднимать мне настроение своей… откровенностью. — обычно это называют грубостью. — м-м-м… — неопределённо тянет казуха, снимая палку с рыбами с палок-рогаток. — я бы назвал это «излишне реалистичный взгляд на мир». и пусть иногда ты задеваешь им меня за живое, но это то, что мне в тебе нравится. — угу, — скарамучча отворачивается. — ешь уже. он не для того язвит, чтобы привлекать внимание и заводить друзей, — напротив, надеется колкими словами отвратить от себя побольше надоедливых людей. с казухой, как выяснилось, это не работает. придётся менять тактику, хотя скарамучча уже и предположить не может, насколько злодейское злодейство надо совершить, чтобы тот от него отвернулся. и зачем вообще нужно его отталкивать. — не передумал насчёт рыбы? — не буду, — скарамучча складывает руки на груди. — и если ты надеялся, что я от твоих слов растаю и проговорюсь о том, что мне нравится в тебе, то ты ошибся. — о, — казуха кидает в него хитрый взгляд, — так во мне есть что-то, что тебе нравится? — ага. то, как ты пытаешься всем угодить. — вот как, — казуха наклоняется лицом к лицу, — и как я могу угодить тебе? скарамучча щёлкает его по лбу. — ешь уже и пойдём, пока не стемнело. казуха слушается. не торопясь съедает рыбу, повязывает одну из тряпок своего одеяния на голову, чтобы солнце не напекло, и опускается на колени, приглашая скарамуччу взобраться на спину, и тот залезает уже привычным движением. казуха кряхтит, пока встаёт на ноги, его шатает и уводит вбок, но он не жалуется. — сломаться не боишься? — спрашивает скарамучча куда-то в висок. — даже если и сломаюсь, — казуха поворачивает голову так, что губами скарамучча мажет по его скуле, — не думаю, что пожалею о том, что взял тебя.***
скарамучча тоже не жалеет — на спине у казухи мягко и слезать совсем не хочется. может, думает он, не восстанавливать ногу вовсе? пусть казуха носит его везде. пускай унесёт его далеко-далеко — туда, где их никто не отыщет; туда, где они сами никого не найдут. мысль до наивности сказочная, выпускать её в воздух — стыдно, но скарамучча уверен: предложи он, и казуха согласится. и доверять кому-то — целиком, без подозрений и ожидания худшего — оказывается так приятно, так свободно, что он ко второй ночи размякает и перестаёт отбрыкиваться от казухиных «случайных» прикосновений и даже признаёт про себя, что спина того — самое уютное для него место. и компаньоны из них получаются идеальные: казуха за сотни метров ощущает опасность, а скарамучча дальнобойно с ней расправляется. попадает по бродяге, «чьи помыслы темнее бездонной пропасти», по стае озверевших от голода собак и даже по какому-то враждебно настроенному ёкаю. — если бы мы всегда странствовали вместе, забот у меня было бы куда меньше, — говорит казуха после того, как скарамучча одним ударом уничтожает целый лагерь хиличурлов. — и совесть бы меньше ныла, да? потому что не ты их всех убиваешь? — да, — не спорит казуха. — рад, что ты меня понимаешь. скарамучче до сих пор непонятно, каким образом в голове казухи любые его упрёки извращаются в комплименты, но он решает просто смириться с этим. ему вообще со многим в эти дни приходиться мириться: хотя бы с тем, что казуха каждый раз перед сном заглядывает ему в глаза и просит: «ляжешь рядом?» — а он каждый раз соглашается. молча, не выясняя, зачем это и зачем каждый раз спрашивать разрешения. и в один из дней, посреди ленивого и тающего на жаре разговора, казуха сам признаётся, что ему спокойнее просыпаться не одному. — и с кем это ты обычно просыпаешься? — с матросами «алькора», — поясняет казуха, — каюты на корабле многоместные, а спальные полки бывают и в четыре этажа… и на ватацуми тоже не нашлось отдельного жилья — спать приходилось в казарамах. но если тебя задевает то, что я сплю с другими, я подумаю над тем, чтобы попросить отдельную каюту или вообще спать на палубе, знаешь, чтобы не ранить твои чувст… скарамучча хлопает по его губам ладонью, и казуха охотно замолкает. — под ноги смотри. он в конце концов бросает напрасные попытки задеть казуху за живое, потому что они либо не приносят результата, либо заставляют того грустить. и потому что в такие моменты ощущает себя безумцем, который метает ножи в воду в напрасных попытках разрезать море. казуха морем и ощущается — безгранично терпеливым, принимающим всё, безмятежным, но способным в любой момент взволноваться и утопить всех, кто осмелится нарушить его покой. вторая ночь странно действует на него, и он откровенничает этими мыслями казухе. тот улыбается. — что смешного? — смешного — ничего. но я счастлив от того, что ты думаешь обо мне… в таком романтическом ключе. — ещё бы я о тебе не думал, когда ты постоянно перед глазами. — это плохо? скарамучча понимает, в какую сторону казуха толкает разговор, и переваливается на другой бок, чтобы притвориться спящим и не отвечать, и доски под ним негодующе скрипят. им повезло найти пустующий дом — пусть пыльный и постанывающий на ветру, но целый. воздух здесь отдаёт ядовитым электро, но лучше уж чихать из-за свербящих в носу молний, чем кашлять после ночи на холодном камне. казуха, не дождавшись ответа, подползает ближе, закидывает ему на бок руку и прячет нос меж лопаток. скарамучча цепенеет. — если бы мне предложили сравнить тебя с каким-нибудь местом… я слышал, в мондштадте есть руины древнего города, опасные и неприступные; говорят, ветра там непредсказуемы — бывают такими нежными, что едва заставляют трепетать лепестки ветряных астр, а бывают дикими, необузданными, такими, что способны вмиг раскрошить камень. но самое главное, — казуха скрипит по доскам выше, находит метку на шее, целует, и скарамучча перегружается и пропускает половину следующих слов: — руины эти окружены непроходимым ветряным барьером, к которому никто не рискует подступиться; но всегда найдётся безумец, который попытается — кто-то очарованный шёпотом древних тайн и легенд… — перестань, — не требует, но просит скарамучча, когда казухины пальцы находят щель между тканями его шорт и верха. он знает, куда пальцы устремятся дальше, если он позволит, и останавливает до того, как они оба разочаруются. — я делаю тебе неприятно? — после каждого звука-выдоха в метку скарамучче приходится заново собирать себя во что-то — что-то неисправное, барахлящее. — нет. просто поверь, что из этого ничего не получится. казуха не настаивает — знает, когда нужно остановиться. почти: перед тем как отползти, он ещё раз задевает губами метку, и скарамуччу парализует на следующие четыре часа. зато за остаток ночи он выучивает для портрета шею, плечи и руки. он не считает дни и ночи, проведённые в пути, — путешествие кажется наполнено-бесконечным, и он не хочет осознавать, что оно длилось всего три или четыре дня. на третье утро они всё-таки находят лодку, пусть и без вёсел, но для казухи это не препятствие — он запускает поток ветра вместо мотора, и скарамучча уже в который раз решает, что анемо — самая полезная из семи стихий, и если бы он хотел глаз бога, то только такой. хотя, конечно, богам до него никакого дела нет. путешествовать по морю с казухой оказывается так же восхитительно, как и по суше, но всё хорошее рано или поздно заканчивается, понимает скарамучча, когда вместо далёкого туманного пятна наруками превращается в гору с величественной махиной тэншукаку, домиками, воткнутыми тут и там по всей горе, розовыми шевелюрами деревьев, тощими вышками, точками-огоньками и другим неподвижным; и чем ближе берег, тем детальнее можно разглядеть в мельтешащих туда-сюда пятнах людей. и когда дно лодки глухо ударяется о песок, оба понимают, что беззаботным дням пришёл конец. их путешествие тянулось долго-долго… и оборвалось ещё быстрее. молчание становится их третьим спутником. сопровождает всё время, пока они сходят на берег, пока казуха ищет, где спрятать лодку, пока привязывает её и собирается с духом для прощания. ему всё ещё непонятно, почему нужно расставаться здесь и сейчас, и он обещает себе во что бы то ни стало получить ответ. на этот вопрос… и, может быть, на ещё один. да. сегодня он обязательно спросит — и не отстанет, пока не услышит ответ. или приговор. как пойдёт. казуха храбрится. обуздывает ту часть себя, которая кричит: «вы расстаётесь, потому что ты ему надоел» — так же, как подавлял её каждую встречу до этого. да, возможно, он слишком навязчивый, возможно, навязчивый напрасно, возможно, стоило отдаться в руки судьбы, которая уже однажды столкнула их на бойцовском турнире, а значит, могла бы столкнуть и в будущем, если их путям предначертано пересечься ещё раз. но казуха уже однажды подумал: «не страшно, если мне не хватит смелости пойти за ним сейчас; мы ещё не раз встретимся» — а потом вместо воссоединения получил омертвевший глаз бога да могильный камень, облюбованный окрестными кошками. он не хочет больше сожалений. пусть макото в очередной раз посмеётся над ним, пусть обзовёт тупицей или закатит глаза — но казуха увидит это, услышит его голос вживую, а не во сне. не в одном из тех предательски счастливых снов, из которых не хочется просыпаться — снов, в которых роды даются его матери легко, а отец не подрезает себе годы жизни тоской и виной; снов, в которых фиолетовый блеск глаза бога никогда не тускнеет, и бэй доу вылавливает его не в море, а среди торговых делегаций, прибывших в ли юэ из открытой инадзумы; снов, в которых они с горо мирные друзья, а не товарищи по оружию, и у хэйдзо нет приказа его ловить, а макото… казуха дёргает — затягивает петлю, обездвиживая лодку. и возвращается. изводимый мыслями, казуха забывает следить за округой, за что оказывается наказан — когда он возвращается к месту, где они сошли на берег, то никого не находит, кроме впадины в песке. сердце опрокидывается, но тут же восстаёт, когда его окликают откуда-то сверху, и, запрокинув голову, он понимает, что макото не сбежал не попрощавшись, а телепортировался наверх и сидит теперь на краю обрыва, покачивая полуторами ногами. казуха подпрыгивает на анемо, тупит ногти о крошащийся песчаник, но, даже взобравшись, цели не достигает: от него вновь сбегают — на этот раз под сень деревьев, торчащих поодиночке ниже по склону. казуха принимает игру, преследует: в рощице, потом вдоль ручья, тревожа лис, лягушек и целые рои комаров, мимо замшелого святилища, пачкает колготки в пыли тропинки — но как бы он ни перегружал ноги, макото всё равно остаётся недостижимым. казуха не сдаётся: догоняет, догоняет, догоняет, не замедляется и тогда, когда впереди показываются окраинные здания, бежит, пугая редких путников и собак… и где-то у входа в город, в кустах возле кузницы амэнома, получает свою награду. макото сидит на перекладине полуразвалившейся ограды, и закатное солнце красит половину его лица в огненно-рыжий; а потом и всё лицо, когда он поворачивает к казухе голову и говорит: — дальше я один. не светись в городе. и после этого они… не расходятся. скарамучча смотрит снизу вверх на то, как ветер треплет волосы казухи, его рукава и шорты, пока где-то у горизонта затухают последние яркие краски, и думает: я не хочу расставаться. казуха тоже. он этого не говорит, но скарамучча знает. он всё-всё про него знает: помнит истории, которыми тот делился, намёки и признания, явные и скрытые, и, конечно, догадывается кое о чём, в чём казуха так и не решился ему сознаться. и не решился не потому, что трус, а потому, что боялся оттолкнуть; потому что догадался, что сближаться надо понемногу, крошечными шажочками, чтобы не спугнуть. и он был на правильном пути; о, да он подобрался ближе всех. если бы только гнозис нашёлся хотя бы месяцем позже. — я пойду, — объявляет скарамучча. поворачивает голову (не с первого раза — шея не слушается), чтобы приметить место для следующего приземления, как слышит: — стой. он оборачивается на звук — слишком спешно, слишком охотно — и нос тут же забивает ткань, пропахшая горелым. это казуха обнимает его — нагло, даже не пытаясь встать вровень, прижимая лицом к своему животу, — а он в ответ поднимает руки, хватается одной за что-то твёрдое, а другой — за тёплое, сжимает пальцы так, что они вот-вот хрустнут, и, кажется, надрывает ткань. казуха сползает по нему ниже, садится рядом, опускает голову на плечо и дышит в шею, шумно и прерывисто, тяжело. скарамучча в его руках деревенеет и полностью растворяется в чужих эмоциях — они живые, концентрированные: если разбавить, то хватит на троих; на четверых. он и не думал, что его кто-то может настолько сильно желать. — казуха, — жалобно зовёт он. — уйти? — нет, — ткань всё-таки рвётся; лишь бы не отпустить. — послушай… я не просто так ухожу. не потому что боюсь этих чувств… не потому что они даются мне тяжело… — тебе тяжело? — да. — извини. — не в тебе дело, — мотает он головой, — это всё оно. — оно?.. — тело, — пробное оголение. не страшно, не отталкивает, значит, можно обнажиться: — его делала та, которую вы называете электро архонтом. как ты понимаешь, она не могла создать что-то хорошее… что-то работающее. она создала меня. — я не вижу в тебе изъянов. — потому что не хочешь их замечать… если будешь верить… если будешь видеть всех близких тебе безгрешными, однажды разочаруешься и ожесточишься, казуха. — как ты? скарамучча щипает его куда придётся, но признаёт: — как я. в таком положении красная прядь забивает ему нос — скарамучча ею дышит. и, может, благодаря ей решает напоследок побыть честным: — тело — оно недоделанное. механически оно совершенное — двигается как надо, не стареет, выполняет команды. но оно не выдерживает чувств… — он стискивает в руке что-то, вздыхает. — …оно не создано для чего-то мощного… вроде любви. и всё-таки он говорит. и всё-таки он называет её по имени. и всё-таки он признаётся — вероятно, больше себе, чем казухе. казуха — всегда самый смелый из них двоих, но так и не осмелившийся — выдыхает из себя весь воздух и, судя по судороге, ещё и лёгкие вдогонку. — я, — хрипит он, — я тоже… — стой, — скарамучча вжимает его голову в плечо, чтобы не успел договорить, и продолжает: — не надо. молчи. я знаю. и всё же от этого задушенного «я тоже» его коротит, и, кажется, выкидывает куда-то, потому что по заземлении он не помнит, в какой момент начал поглаживать казуху по спине и волосам. (он не останавливается). — дело в том, что мы с тобой знакомы… месяц или чуть больше… — сорок два дня, — глухо подсказывает казуха. — вот видишь… — скарамучча продирается к корням волос, массирует. — это не месяцы. не годы. — если дело только во времени, — взволнованно перебивает казуха, — я подожду сколько угод… — хватит перебивать, — затылок его уже как кнопка «выключить». — неважно, сколько пройдёт месяцев или лет. даже если всю твою жизнь… это ничто по сравнению с ней… с моей целью. словно осознавая, что речь о нём, сердце бога пощипывает его изнутри плеча. скарамучча продолжает: — она со мной давно… с самого начала, с самого появления, уже много лет, очень много, куда больше, чем живут люди, — и вот я наконец-то к ней приблизился. я не брошу на полпути. он отпускает казухину голову. тот поднимается. — вот в чём дело… — казуха старается звучать бодро, но горечь никакая храбрость не перебьёт. — получается, я тебе мешаю? — не знаю, что ты о себе возомнил, но никто мне не помеха, — совсем без запала огрызается он, — так что даже не думай о том, чтобы тормозить меня или… — я не собираюсь. тихо, но твёрдо. казуха поднимается, заглядывает в глаза. скарамуччу дёргает обороняться: — раньше тебя ничто не останавливало, — обиженно. — сейчас совершенно иной случай, — казуха берёт его за руку. солнце в глазах его гаснет раньше небесного. — я понял. я ошибся. я думал только о себе… о нас… и совершенно не думал о том, что у тебя есть другая жизнь… другие планы. иногда я забываю о том, что люди живут как-то по-другому — не от случая к случаю, не от места к месту, а… стабильно. казуха смотрит на их руки. смотрит — и отпускает. — я решил почему-то, что мы похожи. что ты тоже лист, гонимый ветром, который никак не может найти место, где бы упасть… и я подумал, что мы могли бы искать его вместе. похоже, я ошибся. «ты не ошибся», — обязательно признался бы скарамучча, если бы времени у них было чуть больше, чем занимает выцветание последних мазков рыжего заката. — ты сказал, — продолжает казуха, — что идёшь к своей цели почти всю жизнь? — да, — скарамучча не уточняет, что пройденный путь называть «жизнью» неверно. — и лишь недавно… добился прогресса? — да, — вспоминает он чертежи дотторе. — остался последний шаг. и тогда, когда в голове казухи крошится последняя стена-сомнение, и он понимает, что никогда и не был нужен так, как было нужно ему, — тогда он улыбается, и в глазах его рассветает; как удобно прятать за этим светом печаль. — если это так, я рад за тебя. от всего сердца, — казуха прижимает его ладонь сверху, но не задерживается. — должно быть, это волнительно… я буду молить всех богов о том, чтобы и последний шаг завершился успехом. скарамучча думает сказать, что как раз-таки богов сюда вмешивать не нужно, но затем замечает казухину улыбку — настоящую, не вымученную, фальшь он всегда узнает — и понимает, что хочет умереть в этот самый момент. если с небес сойдёт молния и сожжёт его, превратив в кучку серого пепла, то есть шанс, что в таком состоянии он будет заслуживать казуху. хотя бы на одну сотую. — хотел бы я это увидеть… — рассеянно признаётся казуха. — но раз ты так настойчиво хочешь уйти, то, вероятно, я буду не к месту… где бы это ни было. скарамучча больше не может этого выносить. он пробует заткнуть казухин рот рукой, но она тут же сползает вниз и жалко ударяется о колени. — ты столько времени бегал за мной, таскал на спине, терпел оскорбления, — скарамучча не может определить, что за чувство внутри, но наружу оно по привычке изливается гневом, — и зная теперь, что взаимно, даже не попросишь меня всё бросить ради тебя? — это бы было слишком самонадеянно с моей стороны, — качает головой казуха, — я не стою того, чтобы бросать из-за меня никакие планы, тем более такие грандиозн… — стоишь. — а? — стоишь, — твёрдо, а мир почему-то течёт. — ты этого стоишь, казуха. этого и… гораздо больше. казуха сбрасывает недавнюю уверенность с той же лёгкостью, с которой листья по осени отрываются от дерева. — правда? — правда, — скарамучча, кажется, впервые хочет доказать кому-то другому его ценность — обычно он убеждает в прямо противоположном. — я не знаю ни одной вещи, достойной тебя, и ни одного живого человека. и даже если бы мы вырвались наружу, — он кивает на первые звёзды, — я уверен, и там не нашлось бы ничего, что могло бы… заменить тебя равноценно. казуха краснеет вспышкой звёзды на ночном небе. закрывает глаза и переслушивает про себя ещё раз — в надежде, что отложится в нужных местах — синяках, царапинах и кусочках кожи, которых касались в эти сорок два, — а потом смело накрывает руку. — я буду помнить эти слова, — обещает он. — и мне жаль, что необходимость выбора причиняет тебе столько неудобств. мне жаль, что я вмешался в твои планы и поколебал твою уверенность. — ты так и не понял, — хмурится скарамучча. — никто не помешает моим планам. и уверенность моя непреклонна. — а почему тогда?.. — потому что есть он, — скарамучча представляет его шёпотом, но всё равно вздрагивает и инстинктивно оглядывается по сторонам. — и он не будет добр ни к тебе, ни ко мне. — «он»? — меньше знаешь — крепче спишь. забудь. в лучшем случае он воспользуется тобой, чтобы заставить меня подчиняться ему. в худшем… он представляет казуху, разобранного на детали, только в отличие от него неспособного собраться назад. страх бьёт по мозгам, оглушая; приходится схватиться за перекладину, чтобы не упасть. — в худшем?.. — просто никогда не связывайся с фатуи, казуха. никогда. — но я уже связался с тобой. — я серьёзно. — я понял, — казуха отпускает его руку. — но я могу за себя постоять. я смогу защитить себя и… «и тебя» повисает невысказанным. — …но тебе это не нужно. — я не знаю… я уже ничего не знаю. нужно, не нужно… может быть, у нас бы даже вышло. как ты сказал? не будет даже шанса, если не попытаться? верно. но я не хочу пытаться. они все умерли, казуха. все… даже тот, кто не успел сделать ни плохого, ни хорошего. можешь считать меня трусом — твоё дело — но лучше уж недополучить чего-то и жалеть, чем вновь… проходить через это. — ты боишься? — глаза в глаза; немножко красного сострадания, много пылающего, неописуемого. — да, боюсь. — немножко синего вызова; много развалин и сожжённого. — и поэтому хочу оставить эти сорок два дня прекрасным воспоминанием. я не хочу знать, что будет дальше, если мы попробуем, потому что знаю, что дальше будет плохо. обязательно. у меня никогда не получалось хорошо. — я понимаю тебя, — мягче жидкого говорит казуха, — и мне жаль… правда. я не знаю, что случилось с «ними», но я хотел бы быть в те моменты с тобой, чтобы тебе не пришлось… быть одному. у скарамуччи не остаётся сил для ответа. он хочет лечь и не вставать больше никогда. — я буду уважать твои шрамы, — казуха гладит его по руке, бинты к бинтам, — и если ты считаешь, что лучшим решением будет разойтись, я… я… — у него не с первого раза выговаривается: — я приму это. ты прав… некоторым встречам лучше оставаться светлыми воспоминаниями. хотя я всё ещё думаю, что эта встреча — не одна из них. — казуха, — просит он. — извини, — казуха опускает голову. — просто со мной такое впервые, и я не хочу… чтобы так быстро. — казуха, — строго говорит он. — да, — казуха отпускает его руку. — наверное, стоит разойтись. чем раньше, тем легче будет потом. и, оттолкнувшись, он отъезжает по перекладине в сторону. прикрывает глаза, несколько раз глубоко вдыхает и выдыхает, а когда открывает, становится самым сильным из людей, потому что отдаёт ему всю сбережённую к этому дню нежность — ту, что копил понемногу все сорок два дня, — выплёскивает на него всю без остатка. и скарамучча её в себя впитывает, хватает жадно, купается в ней, пока дают, и не замечает, что делится в ответ чем-то равноценным, чем-то, что казуха будет помнить ещё долго-долго. и так, наверное, они просидели бы целую вечность, если бы казуха усилием воли не закрыл бы глаза и не сказал: — я пойду. и это первый раз, когда скарамучча видит, как он уходит.