Всегда недостаточно

Пальцы сжимают прозрачные грани стакана, на дне которого плещется янтарная жидкость – Сукуна недовольно морщится. Он не особый фанат алкоголя – слишком хорошо знает, что тот может творить с людьми. Что может творить с ним самим. Терять контроль над собственными поступками он ненавидит – лучше уж совершать хуйню в полном сознании и с полным осознанием, подчиняя собственную ублюдочную натуру себе самому. Вот только сейчас напиться хочется так, чтобы до возможности нутро свое гнилое выблевать. На душе – или что там у Сукуны вместо души – скребутся какие-то особенно стервозные кошки, а перед глазами снова, и снова, и снова появляется тот пустой взгляд Фушигуро, появляется его силуэт, безвольной куклой перед Сукуной застывший. Хочется напиться – чтобы забыть. Чтобы эту удушающую, пробуждающую ужас картинку из собственной головы вырвать. Чьи-то длинные, сильные пальцы – очень знакомые пальцы – вдруг появляются в поле зрения. Вдруг осторожно выпутывают стакан из хватки Сукуны; тот это позволяет. Стакан опускается на кофейный столик рядом. Сердечная мышца сбоит – срывается в аритмию, в одно крохотное, локальное безумие. Сукуна думает – может быть, он все же упился до галлюцинаций, слишком реальных, физически ощутимых; до музыкальных пальцев, перехватывающих стакан – а кажется, перехватывающих за глотку его самого. Сукуна думает – он в край ебанулся. Сукуна понимает – давно уже. С силой сглотнув, он продолжает помутневшим взглядом пялиться в пространство перед собой, не рискуя голову поднять; боясь убедиться – в комнате и впрямь никого нет, просто его крыша добралась наконец до конечной. – Ты становишься неконтролируемым мудаком, когда выпьешь, – вдруг доносится до него холодный, стальной голос, и Сукуна прикрывает на секунду глаза. Дышать. Дышать. Ему нужно, блядь, дышать. Когда Сукуна хмыкает – то и сам удивляется тому, что звучит иронично, как планировал, а не тотально разбито, как себя чувствует. – Будто в остальное время я какой-то другой. Тишина. Тишина. Тишина. – Именно. Ты и трезвый сегодня натворил достаточно хуйни – не хочу иметь дело с тобой пьяным. Только после этого Сукуна наконец вскидывает взгляд – чтобы тут же напороться всем своим нутром на льды и сколы Фушигуро Мегуми. Не галлюцинация. Ни одна галлюцинация без единого касания не смогла бы так профессионально внутренности вспороть. Просто Сукуна конечно же – ну конечно же, сука – в очередной раз упустил тот момент, когда Фушигуро заявился в его дом. В голове крутится острое: Что ты здесь делаешь? – которое Сукуна боится спросить. В голове крутится жесткое: Пошел вон отсюда, – которое Сукуна никогда озвучить не сможет. В голове крутится умоляющее: Никогда не уходи, – которое Сукуну пугает до одури. В голове крутится. Крутится. Крутится. Сукуна молчит. Чтобы он ни сказал – попадет же прицельно мимо. На прямой вопрос Фушигуро едва ли ответит, а если прогнать его – то уйдет же, сволочь; уйдет, вот только вряд ли еще хоть когда-нибудь после такого вернется. Да и хочет ли Сукуна в самом деле прогонять? Хочет ли этого хоть немного, блядь? А начать умолять... Ну, Сукуна еще не настолько опустился, чтобы умолять. Пока что, по крайней мере. Тем более, что Сукуна и сам не понимает, откуда эта мольба берется; где и в чем ее источник – не хочет этого понимать. Поэтому он продолжает молчать. Фушигуро – знакомый. Привычный. Все такой же закрытый, все такой же холодный – все такой же не Сукуны. И когда вообще Сукуну стало волновать, что Фушигуро – не его? Когда от одной этой мысли внутри стало так сильно саднить – как от свежего, обильно кровоточащего рубца? Сукуне хочется отвернуться. Хочется не смотреть. Не смотреть. Не смотреть. Он не может на Фушигуро не смотреть. Не тогда, когда Фушигуро вот здесь – на расстоянии вытянутой руки, а прикоснуться к нему все равно нельзя. Не просто так. Не без цели. Не без последующего сеанса охуенного – и душевыебывающего секса, мать его. Впервые эта мысль так сильно и так болезненно царапает – что к Фушигуро притронуться Сукуна имеет право только тогда, когда они трахаются. …а впервые ли? И какого хуя так, сука, больно? – Ты же понимаешь, что я не стал бы трахаться с тобой посреди грязного переулка, в считанных ярдах от твоего брата? – вдруг спрашивает хмуро Фушигуро, прерывая тяжелую, наваливающуюся бетонными плитами тишину. Сукуна едва не вздрагивает – в последний момент получается себя остановить. Сукуна пытается не думать – опять все сводится к его чертову братцу. Сукуна иронично хмыкает – теперь вместо иронии выходит лишь какой-то рваный хрип. Сукуна... Сукуна немного разваливается. В голове крутится: А не в переулке что, стал бы? – Сукуне яиц не хватит это спросить. Яиц не хватит ответ услышать. И когда только он стал таким трусом? А в следующую секунду вдруг, совершенно внезапно – но Фушигуро оказывается прямо перед ним. Сукуна не успевает отловить момент. Не успевает отловить движение. Он только голову запрокидывает – и проваливается Фушигуро в глаза; мрачные и закрытые, но не пустые. Глубокие, как бесконечность. Как космос. И Сукуна окидывает взглядом его всего – настороженного и готового обороняться, но не кукольно-апатичного. Не безвольного. Сильного. Дерзкого. Внутренне оскаленного. Пусть Фушигуро всю жизнь с ним спорит, ему противостоит, его не подпускает – только бы никогда и в самом деле ему не пришлось стать вот таким, пустым, апатично-кукольным. Безвольным. Только бы никогда, блядь. Сукуна бы все ради этого отдал – мысль даже не пугает. Не на фоне всего остального, его кроющего. Всего лишь одна крохотная данность. Во имя Фушигуро он – на все. Принять. Смириться. Идти дальше. Еще несколько секунд Фушигуро внимательно в Сукуну вглядывается, что-то в нем выискивая; взглядом, кажется, забираясь так глубоко, что больно там, где гнилая мышца качает кровь. Но пусть так. Пусть лучше взглядом препарирует, чем вовсе не смотрит. Чем вовсе не замечает. А затем Фушигуро говорит тихим, странным голосом, в котором там, за привычно ровными интонациями, едва уловимо прячется что-то, Сукуне незнакомое: – Я не пытался диктовать никакие правила, Сукуна. Просто ты сам никогда не... – предложение Фушигуро так и не заканчивает, обрывая сам себя на половине, губы в острый стальной лист сжимая – а Сукуна непроизвольно вперед подается. Ему вдруг кажется – Фушигуро почти, почти сказал что-то очень важное, что-то ключевое. Он вдруг ощущает внезапную оглушительную нужду узнать. В чем заключено это что-то. Что Сукуна не? Что, блядь? Что он должен сделать. Как себя сломать, чтобы Фушигуро... Чтобы… А чего, собственно, сам Сукуна от Фушигуро хочет-то? Чего? Но Фушигуро предложение не заканчивает – а Сукуне снова яиц не хватает спросить, гребаный трус. А тем временем Фушигуро вдруг оказывается так близко, что можно пересчитать оттенки преисподних в его глазах, и он вдруг перекидывает одну ногу через колени Сукуны, и он вдруг седлает их, и между ними вдруг – считаные дюймы, и невозможно же. Невозможно становится дышать. Тяжесть тела Фушигуро одновременно заземляет, придает происходящему реальности – но в то же время швыряет куда-то за грань, в запределье, где звезды горят ярче. И все они – в глазах Фушигуро. Сукуне приходится сжать руки в кулаки, чтобы удержаться и не прижать его еще теснее к себе – преодолев даже мизерное расстояние между их телами. И ведь они все еще не сосутся. Они все еще не трахаются. Они все еще не пытаются друг другу глотки ментально перегрызть. И все равно Фушигуро – вот здесь, на коленях Сукуны. Смотрит сверху вниз. Хмуро. Сосредоточенно. Нависает – небом. Раем. Преисподней. Сукуна. Не может. Дышать. А Фушигуро упирается ладонями ему в плечи – одно только касание охеренно обжигает, клеймит. А Фушигуро наклоняется – восхитительно ближе, убивающе ближе, так, что до расстояния выдоха, так, что Сукуна ощущает, как пряди его волос щекочут кожу. А Фушигуро спрашивает – голосом низким, сиплым. Таким, что от него у Сукуны – конечная мироздания. – Чего ты хочешь? Требуется пара секунд, чтобы осознать, чтобы обработать стопорящимся мозгом услышанное – а когда наконец доходит, хочется горько рассмеяться. Чего Сукуна хочет? Такой простой вопрос – такой пиздецки сложный вопрос. Вопрос, на который Сукуна даже себе ответить не в состоянии – как ему тогда ответить Фушигуро? Тому Фушигуро, который продолжает смотреть на него – внимательно, цепко. Забираясь куда-то за ребра. В мрачные лабиринты коридоров, где за каждым углом – скалящиеся бесы. И кажется – Фушигуро знает. Все знает. Знает больше, чем Сукуна знает о себе. На самом деле, ответ на вопрос Фушигуро вполне очевидный и определенный – тебя я хочу. Тебя, сволочь. Проблема в том, что кроется за этим односложным «тебя» – раньше там крылось только физическое. Секс-без-обязательств. Ебля-на-грани. Ну, или так Сукуне казалось. Теперь же... Теперь Сукуна не знает, что за этим «тебя» кроется. Но еще он понимает – вопрос Фушигуро не такой всеобъемлющий. Он не о желаниях Сукуны в целом – он о конкретном здесь и сейчас. Это вопрос о том, чего хочет сам Сукуна в эту секунду – раз уж обвиняет Фушигуро в том, что тот диктует здесь правила. Фушигуро дает ему право выбора. Фушигуро дает понять, что сделает все, чего бы Сукуна не попросил – ну, скорее всего, все же в разумных пределах. И именно в этот момент, выбор свой гребанный получая – Сукуна осознает целиком и полностью, что нахрен ему этот выбор не нужен. Не нужен – потому что он хочет всего. Всего, что Фушигуро только готов ему дать. И на все согласится. Блядь. Блядь. Кажется, Сукуна молчит слишком долго, продолжая в глаза напротив падать, продолжая звезды в них глотать – и на шипы их напарываться, продолжая в мыслях своих дурных вязнуть – потому что Фушигуро вдруг хмурится сильнее. Потому что Фушигуро вдруг отстраняется. Потому что Фушигуро вдруг говорит этим своим ровным, бесцветным голосом. – Если ты хочешь, чтобы я ушел... – и начинает с коленей Сукуны вставать. Внезапной паникой ошпаривает изнанку так сильно, что Сукуна вздрагивает. Кулаки разжимаются сами собой, и он обхватывает торс Фушигуро руками раньше, чем осознает, что делает. Раньше, чем осознает – он притягивает Фушигуро обратно, прижимает его к себе, оплетая его руками так тесно, как может. Раньше, чем осознает. Сукуна вжимается лицом Фушигуро в шею. И хрипит: – Этого. Я хочу этого. Просто посиди так немного, ладно? На несколько секунд Фушигуро застывает в его руках – ледяная статуя, обманчиво кажущаяся до того хрупкой, что одним случайным неправильным выдохом страшно разбить; обманчиво кажущаяся – пока не замечаешь отблески стали там, за тоннами льда. И Сукуна с ужасом ждет, что Фушигуро сейчас его оттолкнет, что сейчас пошлет, что сейчас... – Ладно, – доносится до него тихий, спокойный голос Фушигуро – а в следующую секунду Сукуна ощущает, как он скользит руками дальше, как упирается локтями в плечи Сукуны, складывая ладони у него за спиной. Сукуна осознает – это не объятие. Сукуна осознает – Фушигуро просто устраивается так, чтобы было удобно. Сукуна осознает. Но, если отрешиться на секунду от реальности, если включить совсем немного воображения – так легко представить себе, что Фушигуро его обнимает. Когда именно Сукуна вместо жаркого секса стал хотеть от Фушигуро вот этого. Объятий? Кажется, Сукуна вляпался. Он пока что не понимает, во что. Пока что не понимает, как сильно. Но в эту самую секунду – Фушигуро никуда не уходит. Фушигуро в его руках. Просто так. Не пока они сосутся. Не пока они трахаются. И Сукуна сильнее вжимается лицом в его шею, глубоко-глубоко вдыхая и забивая себе легкие Фушигуро – забивая себе легкие Мегуми. Пытаясь убедить себя, что этого – достаточно. Достаточно. Достаточно. Пытаясь не думать о том, как скоро он приземлится и разобьется в кровавую кашу. Падая в пропасть имени Фушигуро Мегуми.