Почти как Мейгор

Люк смутно помнит, как они прилетели в Красный Замок. К тому моменту мир уже плавает вокруг в жарком мареве, и руки дрожат так сильно, что пальцы едва цепляются за луку седла — что уж говорить о том, чтобы попытаться выхватить у Эймонда из-за пояса кинжал. Это мог быть жар — после всего этого ветра, и дождя, и размокшей земли, и остывающей крови, и долгого, долгого полета. Вот только... Таргариены не болеют. От этой мысли щеки обдает новой волной жара. "Это неправда", — успокаивает он себя. Старшая дочь короля Джейхериса умерла от Трясучки. Наверняка были и другие... Когда Вхагар обрушивается на землю, громким ревом оповещая всю Королевскую Гавань о своем прибытии, Люк очень старается встать прямо. Ледяные пальцы Эймонда на секунду задевают его пылающую шею, когда тот подталкивает его ко входу в крепость. — Все горишь, бастард? — улыбка Эймонда становится волчьей. — Простыл? Нет, он не простыл. Сильнее всего горят ожоги — там, где задевшее его пламя прожгло одежду. Но еще — глаз, сухой и зудящий. Эймонд заразил его своим безумным пурпурным пламенем — вот в чем дело. Теперь дикий огонь пожирал его изнутри. Потом Люк уже мало что помнит. Кажется — Эйгона на троне его дедушки. Размазанные голоса Хайтауэров. И звон мейстерской цепи, когда ему наконец-то дают лечь. — Он выживет? — слышит Люк голос Алисенты. — На все воля богов, — отвечает мейстер, не слишком обнадеживающе. Потом начинается череда оплавленных дней и ночей, прыжков через тонкую границу яви и бреда. Люку кажется: он растекается в кипящую лужу. Пропитывает простыни, капает на пол, просачивается в щели между камнями в кладке Красного Замка. Люку кажется: он становится частью замка — живет в стенах, дышит, как умеют только камни — по вздоху раз в сто лет. Он сотрясается под сотнями подошв, слышит ругань солдат, несущих караул, слышит шкряб-шкряб-шкряб неустанной писанины лорда Хайтауэра. Он слышит, как по утрам Эймонд молотит деревянным мечом соломенные чучела, а позже, когда рассвет уже не розовый, а золотистый, — как в свои покои вваливается Эйгон, путаясь ногами в порогах. Он слышит, как где-то королева Алисента спорит с отцом, должны ли они писать на Драконий Камень, пока еще не ясно, выживет ли "бастард". И как Эйгон лениво предлагает не дожидаться вердикта богов, а просто снести ему голову и отправить "этой шлюхе". И пощечину. И резкий голос: "ударь меня еще раз, и я отрублю тебе руку". И тишину. И: "я не..." И тишину. И как копошатся в стенах крысы. И как бегают за ними крысоловы. И как приходит привет из дома. И как рыдает королева Хелейна. И как бьются бутылки. И как взвиваются в жуткой песне злые перепуганные голоса. И как королева Алисента кричит: "я тебе говорила!". И как вопит что-то невнятное Эйгон, топя негромкие увещевания лорда Хайтауэра. И как хнычут дети Эйгона и Хелейны — двое. И как лорд Хайтауэр говорит, что уже слишком поздно — как будто это может кого-то успокоить. И как страшно и мрачно молчит Эймонд. И как Эйгон снова требует голову "ее щенка". И как его поддерживает Кристон Коль. И как жарко они все спорят — снова, и снова, и снова. И потом — расходятся. И потом — ходят. Все в своем ритме, в своем собственном танце. Неверные шаги королевы Хелейны — скитающийся по клетке обезумевший зверь. Неровную поступь Эйгона — человека, который и рад бы убежать, да убегать некуда. Размеренный марш Кристона Коля, вдавливающийся пяткой на каждом шаге — в ритме застарелой ненависти. Устало секущие комнату шаги лорда Хайтауэра — тяжелые, какие могут быть только у человека, которому кажется, что весь мир упал на его плечи. Яростные шажки королевы Алисенты, такие громкие, словно она надеется заглушить ими вкрадчивый голос в своей голове, снова и снова спрашивающий: "точно ли я все делаю правильно?", "точно ли это не моя вина?". И Эймонд — Эймонд не ходит: он стоит у окна в зловещей тишине, всматриваясь в ночь единственным глазом, неподвижный, горящий изнутри. Его шаги молчат, в них нет беспомощности, о которой кричат все прочие, — только слепая томящаяся в груди ярость. Люк не может слушать это молчание, поэтому медленно течет обратно. В себя. Люк спит так долго, что почти забывает, каково это — бодрствовать. Однажды утром он открывает глаза и слушает Красный Замок — только те звуки, что летят из окна. Пару мгновений играется с мыслью, что сейчас спустится к завтраку. Во главе стола будет сидеть его дед, по бокам от него будут перебрасываться раздраженным взглядами и колкими фразами мама и королева Алисента. И Джейс хлопнет его по руке и озорно улыбнется, когда Люк сядет рядом. Потом Люк поднимает свои руки и смотрит на них — бледные и худые, иссушенные жаром. Запястья того и гляди переломятся... Там, где кожу дергает, налеплен ворох повязок. А там, где в груди билось второе, огненное, сердце, теперь пустота. Люк закрывает лицо руками. Теперь, когда он — снова он, вся его связь с миром — это вид из окна и переговоры стражников под дверью. Из того, что удается ухватить, Люк понимает, что его бредовые грезы — не бред и не грезы вовсе. Что-то случилось, что-то плохое, и все потому, что мейстер слишком долго не верил, что он выкарабкается. Они решили, что он мертв. От этой мысли у Люка мороз по коже. Если даже родная мать верит в его смерть, почему он решил, что может называться живым? Пустота в груди ноет и скребется в ребра. Ему приносят еду, но Люк не ест. Когда пытается — перед глазами встают мертвые глаза Арракса, таращащиеся слепыми мутными пятнами, и левый глаз начинает дергать, будто там что-то застряло. Будто под нижним веком застрял чей-то язык. Он пытается смыть желчь с губ вином, но то выплескивается обратно. Когда за окном темнеет, Люк слышит в коридоре тяжелые шаги — ритм зловещий, как бой барабанов перед началом кровавой битвы. При виде этого лица ему хочется забиться под одеяло, как в детстве, когда Джейс пугал его глубоководными чудовищами с рыбьими лицами, которые похищают маленьких мальчиков, чтобы насытить ими свой вечный голод. Его чудовище — слишком реальное и близкое. Такие, как Эймонд Таргариен, не существуют в страшных сказках. Только в жизни. — Как вовремя ты очнулся, — слова Эймонда чуть смазаны по краям. Только тогда Люк замечает в его руках тяжелый кувшин. "Да он пьян", — понимает Люк оторопело. В отличие от старшего брата и отца, Эймонд редко пил много, и теперь Люк не знает, чего ждать — стал он от этого опаснее, или наоборот? Эймонд садится на шкуры у камина, вытягивает свои возмутительно длинные ноги — Люк бы никогда не признался, но в глубине души был готов отдать почти что угодно, чтобы стать с ним одного роста. Чтобы никогда больше не смотреть на него снизу вверх. Эймонд устраивает кувшин меж колен. Вино мягко плещется внутри посудины. — Иди сюда, — говорит он, не оборачиваясь. Люк не двигается. Все так же не поворачивая головы, Эймонд добавляет: — Иди сюда, или это сделаю я, и поверь — тебе не понравится. В этот раз в его голосе звенит что-то такое, что Люк, не задумываясь ни на секунду, в несколько шагов пересекает комнату и садится у огня, так далеко от Эймонда, как может. Огонь, с треском пожирающий дрова, напоминает ему другой огонь и другой треск, но Люк скорее залезет в камин и превратится в кучку золы, чем приблизится к Эймонду еще хоть на волосок. Тот на него почти не смотрит, только рассеянно поглаживает ручку кувшина. В его глазу пляшет отражение языков пламени. — Ты должен был очнуться раньше, — говорит он вдруг. — Или не просыпаться вовсе. Теперь, когда кровь пролита и война началась, я даже не знаю, что с тобой делать. — Это не тебе решать, — слабо возражает Люк. Перед ним не узурпатор Эйгон, не королева Алисента и даже не лорд Хайтауэр. Эймонд может корчить из себя что угодно, но не он носит корону, у него нет даже цепи десницы. Но кое-что у него есть. Его безумие. Эймонд смеется. — Как ты думаешь, что они скажут, если я прямо сейчас выпущу тебе кишки? — спрашивает он с самой зубастой из своих улыбок. — Знаешь? Нет, конечно, откуда тебе... А я знаю. Моя мать всплеснет руками и скажет, что я потерял остатки разума. Мой дедушка скорчит постную мину и скажет, что по моей вине мы лишились серьезного политического преимущества. Но Эйгон, наш законный король? Он заверит, что я все сделал правильно, и предложит выпить за это. Может, даже моя сестра найдет в твоей смерти какое-то утешение, — тут его взгляд мрачнеет. — Хотя нет. Не найдет. Но это неважно, правда? Что сделано, то сделано. — Почему я все время забываю, что ты безумец? — бормочет Люк, так тихо, что едва себя слышит. Эймонд пожимает плечами. — Действительно — почему? Может быть, ты все-таки мечтаешь о смерти? Мечтает ли он? Эта мысль пугает Люка сильнее, чем любые угрозы Эймонда. — Я не хочу, чтобы меня использовали как орудие против моей семьи, — говорит он неуверенно. С губ Эймонда слетает насмешливый выдох. — Об этом можешь не беспокоиться. Переговоры уже провалились, твоя голова на чаше весов ничего не изменила. Да в общем-то, никто и не ждал, что это сработает. У Люка немеют пальцы. Эймонд смотрит на него из-под полуопущенного века. — Что с твоим лицом, бастард? Ты правда думал, что твой плен что-то изменит в ее планах? У этой шлюхи пятеро сыновей, неужели ты думаешь, что ради одного из них она откажется от своих притязаний на Железный Трон? От гнева у Люка темнеет в глазах. — Не смей так ее называть! — Или что? — Или я убью тебя. — Попробуй, — равнодушно бросает Эймонд и отворачивается. Люк не знает, есть ли что-то более жалкое и беспомощное, чем его угрозы. От бессилия хочется выть. От бессилия и от... "У нее пятеро сыновей, неужели ты думаешь, что ради одного..." "Это правильно", — убеждает он себя с глухим отчаянием. Король Джейхерис взошел на трон только потому, что его мать, выбирая между жизнью одного сына и всей остальной их семьей, оставила принца Визериса в руках Мейгора Жестокого. И это было правильно. Это было правильно, но... Люк до крови закусывает губу. — Ты не особенный, — Эймонд бросает на него косой взгляд. — Разве что исключителен в своем тугодумии. На тебя только сейчас снисходит великое осознание? Мы все — только разменные монеты, которыми делают ставки те, кому такие игры по душе. Доживи до того дня, когда станешь лордом Дрифтмарка, и тоже обзаведешься парочкой фигур. — Моя мать меня любит, — глухо говорит Люк. — А моя — меня. Ты правда думаешь, это что-то меняет? Не поворачивая головы, Эймонд поднимает кувшин и припадает к его краю губами. Шумно глотает. Две алые струйки стекают по подбородку — как кровь. Он резко выдыхает и толкает кувшин к Люку. — Пей. — Я не... — Пей. Люк тяжело сглатывает. Вино пряно щекочет небо и немедленно ударяет в голову шумным приливом. Он ничего не ел уже много дней, да и пил только травяные отвары, что мейстер вливал ему в рот. Теперь жажда вдруг дает о себе знать раскаленным песком в горле, и Люк топит ее — одним глотком, вторым, третьим... — Если бы Эйгон это видел, он даровал бы тебе королевское помилование, — говорит Эймонд без тени улыбки. У Люка шумит в ушах. — В разгар войны? Мне оно не нужно. — Да, не нужно, — соглашается Эймонд. — Я решил, что с тобой сделаю. От камина веет жаром, но по спине снова бегут ледяные мурашки. — Что? — это слово приходится выкорчевывать из горла силой. Эймонд мечтательно прикрывает глаз. — Я заставлю ее выбирать между тобой и одним из щенков моего дяди. Одного из вас сожрет мой дракон. Второй — будет умирать дольше. — Попробуй, — выдыхает Люк, спотыкаясь языком о зубы. — Но может быть, следующей, кому придется выбирать, будет королева Алисента. Эймонд смотрит на него так, будто в ту же секунду собирается перерезать ему горло. А Люку вдруг смешно, хотя конечно же, ничего смешного тут нет. Но ему смешно. Потому что оставшись без меча и дракона, он все равно нашел, чем задеть Эймонда. И потому что это — самый долгий их разговор за всю жизнь. И потому что все превращается в карикатурное повторение неудачных переговоров в Штормовом Пределе и того, что было после. Он снова на спине, и рука Эймонда снова сжимает его горло, и он снова — беззащитный и безоружный, а лицо Эймонда — все та же застывшая маска. Вот только теперь под ними не останки дракона, а мягкие шкуры. Шторм не воет, только радостно трещит огонь, и комната весело кружится в пьяном водовороте. И в этот раз Люку не холодно, а жарко. В этот раз он не боится, даже когда перед глазами мельтешат черные мошки. Его губы разъезжаются в улыбке — улыбки он никогда не умел сдерживать. Люк вяло скребет ногтями костяшки Эймонда, потом мажет ему рукой по лицу, срывая повязку. Сапфир в отблесках пламени рассыпается по шкурам и их коже сотней синих отстветов. Два глаза — пылающий фиолетовым и сверкающий синим, прожигают его смеющееся лицо насквозь, и Люку делается еще жарче. Длинные волосы Эймонда в свете огня блестят золотом. Давящая на горло ладонь становится самую малость легче — с хриплым свистом в легкие просачивается струйка воздуха. — И ты называешь безумцем меня, — выдыхает Эймонд сквозь стиснутые зубы. "Да", — думает Люк. "Ты заразил меня своим безумием". Там, где раньше в груди билось второе, огненное, сердце, осталась сосущая голодная пустота. Почему бы не заполнить ее пурпурным пламенем, если больше нечем? Ему так хочется снова почувствовать себя целым. Хочется так сильно, что когда мозолистая ладонь как бы нехотя слезает с горла и разгоревшиеся в груди угли начинают бледнеть, Люк почти не рад вернувшемуся воздуху. — У тебя красивый глаз, — говорит он Эймонду онемевшими губами. И в пурпуре, и в синеве — одинаковое безучастие. Почти не разжимая губ, Эймонд спрашивает: — Который? Водоворот становится сильнее, и Люк выпускает канат. Сегодня отличный вечер, чтобы утонуть. — Сам знаешь, — выдыхает он и проваливается в черноту.