Почти как Мейгор

Эймонд не приходит долго, очень долго. Так долго, что Люку кажется: он все придумал. Тот вечер — последний эпизод горячечного бреда. Разве мог он сказать то, что сказал тогда? Разве мог почувствовать то, что почувствовал? Ему снова пусто. Дыра в груди никак не зарастает. Он скребет выпирающие ребра и смотрит, смотрит, смотрит в окно — на бескрайнее небо. Он хочет летать. Он хочет назад своего дракона. Но Арракс мертв, и никто не вспоминает о Люцерисе Веларионе. Только мейстер заходит менять повязки, но на все вопросы Люка — только улыбается и качает головой. Разговаривать с пленниками не положено. Люк то лезет на стену от скуки, то впадает в мрачную меланхолию, то лихорадочно меряет шагами комнату, то спит с открытыми глазами, надеясь увидеть Драконий Камень, надеясь хотя бы во сне почувствовать теплые мамины руки вокруг своих плеч. От отчаяния пытается даже разговорить служанок, которые приносят ему еду, и стражников, день и ночь стоящих под дверью. Служанки испуганно отводят глаза, стражники грозно хмурятся. Никто не говорит ему, что происходит. Никто не говорит, кто жив, а кто умер. Где чьи войска, где чьи драконы. В приступе безумия Люк думает потребовать, чтобы к нему позвали Эймонда, но в последний момент благоразумие берет верх. Благоразумие — или желание сойти с ума в одиночестве. Спустя много дней посреди ночи дверь в его комнату распахивается. Стражник на пороге говорит, что его хотят видеть в тронном зале. Сердце Люка подскакивает к горлу. Он никогда не думал, что будет рад встрече с Эйгоном, но теперь готов нестись на его зов, как выдрессированный пес, лишь бы сбежать из опостылевших стен, лишь бы узнать хоть что-то. Его ведут по молчаливым коридорам Красного Замка. Почему в такой час? Все знают, Эйгон предпочитает проводить ночи в злачных местах Блошиного Конца. А если не хочет, чтобы народ судачил, мог бы прийти сам... Стражник остается у порога. Люк в одиночку толкает тяжелые двери и проходит в зал — пустой и темный. Огонь нигде не горит, только лужицы лунного света разлиты по полу под окнами. Люк видит грозные очертания драконьих черепов и в противоположном конце зала — ощетинившуюся тень Железного Трона. Люк идет к этой тени, стараясь ступать тихо, но шаги гулким эхом разносятся по всему залу, шепотливо множась в высоких сводах. В каждом скалящемся в темноте черепе Люк видит Вхагар, готовящуюся перекусить ему шею. Сердце нервно колотится. Чем ближе Люк подходит к трону, тем отчетливее вырисовывается призрачный силуэт сидящего на нем человека. Не Эйгон — у этого глубокая тень вместо левого глаза. Отблеск луны прокатывается по короне, из-под которой рассыпаются по плечам длинные серебристые волосы. Люк замирает — ступни примерзают к полу. Он стоит, застыв, у первой ступени ведущей к трону. А сверху на него смотрит Эймонд Таргариен. — В чем дело? — голос звучит странно буднично в мрачном торжестве ночи. — Испугался? Люк сжимает губы в тонкую нить. И поднимается по ступеням, пока не становится вровень с Эймондом. — Перед троном следует преклонять колени, — говорит тот с укором. — Даже у бастардов должны быть какие-то манеры. — Боюсь, я пропустил коронацию, Ваша Милость, — Люк знает, что шутит, потому что это не может не быть шуткой. Самой глупой, самой злосчастной. Мальчик, которому он в детстве выколол глаз, — король? Эймонд кривит губы. Может, ему эта шутка не кажется такой смешной. Может, ему это не кажется шуткой. Вместо этого он спрашивает: — Знаешь, кого я убил? Люк таращится на его корону. — Эйгона? — Эйгона? Моего брата? Конечно, нет, — Эймонд качает головой. — Я не братоубийца. А если бы и был — разве тебя это касалось бы? И тут Люк понимает. Кровь в жилах обращается в лед. — Кого? Вот теперь Эймонд улыбается. — Угадай. На этом троне так много торчащих клинков. Если повезет... Если застать Эймонда врасплох... Но кто тогда расскажет ему... — Кого? — повторяет Люк. Слова царапают горло. — Кого? Скажи мне. Эймонд молчит. Лунный блеск в его глазу — холодный и острый. Шаг. Другой. Люк подходит к нему вплотную. — Чье имя ты хочешь услышать? — тихо спрашивает Эймонд. — Подумай как следует. Скажешь мне правду — я отвечу тем же. Люк бы лучше бросился горлом на торчащую ржавую иглу, выступающую над плечом Эймонда, чем всерьез задумался над ответом. Есть вопросы, которые нельзя задавать. Есть вопросы, над которыми нельзя задумываться. — Ничье. Ты и сам знаешь. Эймонд качает головой. — Подумай еще раз. Собрался давить до конца. Люк чувствует, как от лица отливает кровь. — Это просто вопрос, — Эймонд подпирает щеку рукой. — Кто-то уже умер. Твой ответ ничего не изменит. Гораздо милосерднее, чем то, что придумал мой дядя. — Это не милосердие, — говорит Люк хрипло. — Я не это сказал. Выбор — самое жестокое, что боги дали людям, но мы все так же почитаем их и уповаем на милосердие Матери. — Да. Вот только ты не Бог. Эймонд откидывает голову назад. Прядь его волос застревает между двумя скрещенными остриями и тонкой серебристой лентой летит вниз. — Я не Бог и даже не король — не для Семи Королевств и не для мира. Но твоя жизнь — в моих руках, племянник. Разве это не делает меня твоим Богом и королем? — Нет, — говорит Люк так тихо, что даже эхо не подхватывает его слова. — Имя, — говорит Эймонд. — Назови мне имя. Или убирайся к Чужому. Люк думает о своей матери — самой умной, самой красивой, с самой нежной улыбкой. О матери, которая оставила его в Красном Замке в руках узурпатора. О братьях, которые знали его лучше, чем он сам. О Джейсе, который любил походя встрепать ему волосы, и о Джоффри, который так смешно злился, если неожиданно щелкнуть его по носу. О младших братьях — Визерисе, который мог заразить своим смехом любого, и Эйгоне, который обожал их всех. О лорде и леди Веларион, которые всегда были к ним добры и называли своими внуками, какие бы слухи про них ни ходили. Люк перебирает в памяти имена и лица. Остался только один человек. Без которого матери не выиграть эту войну, но Люк в его присутствии никогда не мог расслабиться. Он знал, какие слухи ходили вокруг пожара в Харренхолле и какие — вокруг смерти Лейнора Велариона. И каким темным бывал взгляд у этого человека. Темнее даже, чем у Эймонда. У Люка едва получается вытолкнуть два слова: — Деймон Таргариен. Эймон улыбается, криво и жутко. — Ну ты и дурак. Если бы я убил своего дядю, вся ваша семья уже была бы покойниками. Нет... Всего лишь твоя бабка. Люк молчит, глядя в пол, усталый и опустошенный. Ждет, когда навалится горечь утраты, но в груди только сжимается что-то — тоскливо и коротко. Он даже не может ненавидеть себя за то облегчение, которое испытал, когда понял: это не мама, не Джейс и не Джоффри. — Хоть бы похныкал для приличия, — в голосе Эймонда — детское разочарование. Люк не знает, кто затем произносит: — В следующий раз — старайся лучше. Люк поднимает голову и встречается с Эймондом взглядом. Они молчат, только пятна лунного света вяло ползут по полу, раздвигая тени. Эймонду идет корона. Ему идет быть Мейгором жестоким. А вот Люк уже не знает, кто он сам. Пустой мальчик? — Я подарю тебе голову Деймона Таргариена, — обещает Эймонд. — Хочешь? — Я хочу дракона. Как жалко, как по-детски. Эймонд поднимается с трона, кладет руки Люку на плечи и разворачивает его спиной к себе. — Вот же они, — он обводит рукой зал. Драконьи черепа молча скалятся в ответ. — Выбирай любого. В этой череде черепов и оскалов мог бы быть Арракс. Люк яростно моргает — один раз. Глаза сухие. — Я хочу живого дракона. — Зачем? — шепот Эймонда — над самым ухом. Пальцы крепче стискивают плечи Люка. — Прах и кости — вот твое единственное наследие, бастард. — Я хочу живого дракона, — упрямо повторяет Люк. Дыхание Эймонда щекочет ему щеку. — Единственный живой дракон, к которому ты прикоснешься в остаток своей жалкой жизни, — это я. Его голос — мягкий и холодный, как лунный свет. В третий раз Люк начинает: — Я хочу... Эймонд перебивает: — Я буду твоим драконом, когда ты признаешь, что я — твой король и Бог. И легким коротким прикосновением прижимается губами к его виску.