Измерения

             Завулон сидит в дыму и сумерках, что пробивают неоновые всполохи расположенных по всей территории клуба софитов.              Из-за причудливой, неестественной, в стиле модернизма даже на уровне расположения и планировки, формы клуба, Завулон лицом ощущает дуновения прохладного и влажного ветра — на улице, через огромные дыры, что хозяева называют «панорамными окнами», идет дождь такой силы, что кажется, электричество вот-вот отрубят, и музыка остановится, и разноцветный из-за софитов дым (да что там дым — остаток сигарет посетителей постарше и приторный дымок электронных сигарет, чьи запахи смешались в одно непонятное месиво — до ужаса сладкое, которое точно осядет у Завулона на одежде, что её останется только выкинуть от греха подальше) станет снова самим собой — серым и удушающим.              Играет музыка, масса молодых тел, сливающиеся в разные формы по-разному — кто в танце, кто в грехе, кто у бара, — пестрит перед глазами Завулона, он едва ли отличает одного индивида от другого, впрочем, и не желая этого делать.              Индивидов в массе человеческой видят только Светлые. Темным же это ни к чему.              Джипси красивый клуб, с красивыми людьми и интерьером, хотя Завулону искренне плевать, что на первое в своей сути, что на второе, пока оно не рухнуло ему на голову.              Небольшая копия статуи Давида обласканная языками разного цвета так, что изначальный белый мрамор остался только в воспоминаниях, хитро щурила глаза, то ли от дыма, то ли от созерцания греха. Они тут с Завулоном были единственными представителями ветхозаветных героев, и едва ли кто-то больше них в этом помещении мог сказать, что раньше и грехи были послаще, и музыка получше.       Хотя бы потому что во времена Ветхого Завета не существовало русского рэпа.       К счастью, на русский реп, рок, инди и альтернативу здесь и сейчас Завулону было плевать — он едва ли слышал, что именно долбило басом по ушам пришедшим сегодня в клуб, потому что все внимание и весь фокус, который обычно не заострялся ни на чем (это было опасно — терять внимание, сосредотачиваться на чём-то одном, потому что никогда не знаешь, что выкинет твоё окружение, всегда надо быть готовым и собранным), были обращены на место у бара, где глотая не пойми какие жидкости, забывался Городецкий.       Завулон не чувствовал ни жалости, ни злорадства, смотря на эту картину, потому что не чувствовал ничего. То, что он просто испытывал что-то, чего не испытывал уже много столетий и потому забыл, как оно ощущается и называется, он думать не хотел.       Что-то внутри дернулось, когда Городецкий двинулся в его сторону.       В какой момент времени это произошло — когда время остановилось, позволяя застрять в вязком, как ночь и дождь за окном, моменте навечно, когда початая бутылка портвейна ещё не была открыта, или когда солнце встало на небосвод так же плавно и красиво (Если это действительно было так после выпитых или неоткрытых бутылок крепостью в сорок промилле, после которых едва ли можно было ровно стоять), как Антон на колени перед ним, Завулон не понял.       Он был совершенно не первым, более того – совершенно с первого взгляда непримечательный, он был тем, про кого говорили: «Снова чей-то пёс у моих колен», но почему-то Завулон всё равно не понимал, что происходило, будто ему правда есть какое-то дело до опустившегося так низко во всех смыслах Светлого. (Конечно есть, сколько можно себе лгать?)       Не понял, не захотел понимать — какая теперь уже разница? Какая разница, когда это уже случилось, в прошлом или будущем…       Есть вещи, которые случатся в любой из линий вероятности. Например, как эта.       Завулон гладил Антона по мокрым, непонятно от чего, волосам, зарывался в них пальцами, мозгом не желая осознавать эту картину, будто картинка того, как Антон ласково поддаётся чужим рукам и льнет к ним, как щенок, застряла где-то на хрусталике в перевёрнутом состоянии и так и передалась в мозг — без какой-либо обработки, потому что все силы мозга сейчас уходили лишь на то, чтобы поддерживать тело в сознании. Хоть и в таком сомнительном, но всё же спасибо, что в сознании…       Завулон простил ему всё: сорванные планы, пролитые на брюки портвейн и текилу, то, что из-за него у Завулона почему-то не получалось ни думать нормально, ни заглядывать в ближайшее будущее, только вот от прощения от этого легче не стало, потому что едва ли оно нужно было Городецкому так сильно, как забыться в чужих руках.       Завулон гладит пальцами чужие скулы и шепчет: «Возвращайся домой, возвращайся к семье», на что Антон в протесте льнется отчаяннее, мотая головой, неловко, но очень крепко хватая трясущимися от алкоголя и нервов пальцами чужие излитые в алкоголе брюки.       Завулон смотрит на то, как дрожат чужие ресницы, как на них играет разными всполохами софитный свет, будто это в самом деле какое-то чудо света, потому что если переключиться мозгом на что-то другое — не выдержит, сорвётся, украдёт и не отпустит, и плевать, что для Антона он — очередной самоубийственный в своей сути вариант на ночь, один из немногих, но явно выделяющийся на фоне остальных девичьих рук, что гладили его по мокрой шерсти — их не счесть, но Завулон всегда будет впереди, потому что его руки опытнее, до безумия красивы и так же опасны, они — то, что Антону надо — попытка убить себя через других, потому что другие варианты уже пройдены и забыты — он снюхал весь клуб, чтобы забыть, кто он есть.       И все-таки Городецкий собачка — побитая жизнью дворняжка, с отрубленным хвостом и грязной косматой мокрой шерстью, трет морду о Завулоновы колени, уже не имея сил ни на лай, ни на оскал, а потому тихонько поскуливает, прижимаясь раненным боком к теплу и устроив уставшую голову так, что если остаться в этом положении дольше, чем на пять минут, то можно заснуть в этом ощущении тепла и относительной безопасности, даже если тепло это от врага, а безопасность сомнительная — у Светлых всегда были проблемы с определением вещей, а у собак — тем более.       И вот, он, будто и не Высший вроде, будто не гроза вампиров и Тёмных, будто просто уставший, замученный и покинутый всеми пёс, живущий на улице, просится к нему домой — будто у него нет своего, будто он и сам ничейный — ни Светлых, ни их идей.       И смотрит так искренне, уставше, предан(н)о, шепчет всё что-то, но Завулон знает: это на одну ночь, потому что в этих серых облаках из дыма сигарет и чужого перегара, за которыми не видно ни зги, и колени врага в портвейне будут пахнуть не алкоголем, а любовью.       И Завулон смотрит, гладит, даже не слушая, что Антон говорит ему, потому что глаза всегда громче слов, а глаза у Антона яркие и выразительные — им бы так пошло выражать хоть что-то, кроме больной надежды. И Завулону, пожалуй, никогда не было так больно разбивать ее, как сейчас, потому что он знает, так будет лучше для Антона, потому впервые он хочет выбрать тот вариант, в котором кому-то другому (не кому-то, понимает он, одному лишь Антону и только ему) будет лучше. Завулон не заберет его, как бы отчаянно он не смотрел.       Он гладит по голове, но отстраняется от поцелуя, хотя непонимание и печаль (будто его, Завулона, какая не может быть в глазах у молодого Светлого) в чужих глазах бьют его непозволительно сильно, потому что ему и самому хочется этого, хочется забрать к себе, хочется укрыть своим теплом, как умеет, даже если всё, что он умеет это давать лишь холод, но он не может, потому что секс с Тёмным не стоит осуждения Гесера и коллег, потому что секс с Завулоном не стоит потом самобичеваний на счёт потакания своим грязным и низменным желаниям — Завулон знает это, читает Светлого, как открытую книгу, — потому что на руке, что так судорожно сжимают ткань его брюк и тянутся к ремню, в свете софитов красно-золотистым загорелось обручальное кольцо.       Как невыносимо больно было видеть его одинокие глаза, не только сейчас, хотя сейчас — особенно, когда ему не надо было делать вид, что он примерный Светлый и отличный муж, и от этого его плечи опустились, будто под тяжким грузом, хотя должно было быть наоборот, когда он заливал в себя алкоголь и от него становился не буйным, а наоборот, потому что устал, безумно устал. И Завулон хотел бы не видеть этого, потому что слишком не хотелось отказывать, потому что говорить: «Не проси меня», «не трогай» было сродни добровольной пытке, на которую он шёл осознанно ради кого-то другого…       Завулон смотрел на него, на такого разбитого, который с завтрашнему дню обязательно соберётся обратно, обязательно пойдёт на работу спасать мир и очаровывать собою и дальше, даже не подозревая об этом, обязательно обнимет красавицу-жену и дочку, улыбаясь и целуя их в макушки, выкинув из головы всё эти дни, которые он ходил по чужим рукам, чтобы почувствовать хоть что-то, чтобы потом обратно к ним вернуться, пока Завулон будет сидеть тут, на этом месте, гладя воздух перед собой, будто там были чьи-то волосы и такие грустные одинокие глаза с руками, хватающими за пахнущие портвейном брюки, и сияющим выжигающим глаза светом обручальным кольцом.       Антон был похож на праздник — яркий, красивый, впервые за сотни лет вызывающий хоть какие-то эмоции кроме печали и бессильной злости, на котором Завулону не то, что не осталось место… на котором его изначально и не предполагалось.       И эта боль, которая даже непонятно именно чья, течет по рукам чужой кожей и алкоголем, стекает вниз, к коленям, находит там приют, который не может себе позволить дать их обладатель, и Завулон не знает, как пойдет домой после этого вечера.        Хочется застыть в этом мгновении, никогда не возвращаться в мир Сумрака и Дозоров — это кажется таким глупым и нелепым решением, когда на твоих коленях уместился представитель этого мира, в глазах у которого видно, как с каждой секундой его мир трескается все больше, грозя разрушиться и держась на одних лишь вере и скотче, в чьих глазах точно появится страх и мука, когда солнце встанет и ему придется возвращаться в тот мир, куда и Завулону, где они снова встанут по разные стороны, и будут бороться даже не против друг друга — так, против условностей, бумажек, каждый — против себя самого в молчаливой и неизвестной никому борьбе, и все это не приведет ни к чему, кроме как к очередному дню безумия в круговороте, в котором ты уже и вряд ли что-то различаешь под слоем тошноты от круговерти, в котором ни спасают ни жена, ни работа, ни алкоголь.       Завулон видит это все, и знает: он сделает только хуже, его вмешательство в жизнь Светлого будет воспринято неправильно, вечные поиски подвоха и самоедство, даже вот такой вот вечер клуба точно не станет просто фактом в жизни, это станет ещё одной причины для отчаяния в таких красивых когда-то ярких, а теперь тусклых из-за дыма сигарет глазах.       Завулону невыносимо смотреть на это, потому что он хотел бы исправить это, он хотел бы сделать чужую жизнь лучше и неважно как — своим ли присутствием, своим ли отсутствием, просто потому что хотелось, потому что нравилось смотреть, как горят эти глаза, как улыбается это лицо; больше, намного больше нравилось и то, как обладатель этих глаз обнимал его колени, одним своим видом прося забрать его будто из чужих, неласковых и жестоких рук в его — и Завулон хотел, останавливая себя из последних сил, и вся эта ситуация была порочным кругом — Завулон раз за раз тянулся руками, через секунду убирал их, причиняя себе боль и, будто забывая о том, что произошло, снова тянулся, тянулся, потому что не мог иначе, потому что хотелось облегчить чужую жизнь хотя бы на какое-то время, при этом продолжая повторять — вслух или нет разницы нет, все равно это ни слушал, не понимал, не осознавал ни он, ни Антон, — точнее умолять, чтобы тот уходил. Уходил навсегда, потому что если вернется, то это будет совершенно жестоким, совершенно несправедливым поступком по отношению к Завулону, потому что это разобьет его так же, как сейчас разбивает Антона. Только вот Городецкий наверняка сможет собраться обратно, а Завулон — точно нет.       Антон всегда бесил также сильно, как и привлекал своей уверенностью — почему-то он считал, что Завулон сильнее, что Антону далеко до него, что он по определению слабее, чем Великий. И только смотря на свою руку в чужих, немного дрожащих, таких сильных несмотря на слабость, руках, Завулон знал, что он не сильнее Антона, а, может быть, даже слабее. Потому что не убирал свою руку, потому что не прогонял с колен, потому что подарил надежду, не в силах оправдать её — это было больнее всего, потому что надежду он дарил отнюдь не Антону…       Больно.       Этот вечер смазался так, будто Завулон выпил слишком много, так, будто его мозг начал отключаться, чтобы не запоминать события, так, будто детский рисунок красками опустили в воду, и теперь он не напоминал ничего, кроме серой тряпки с серыми разводами, которые порой пробивали красочные всполохи того, что раньше было рисунком — Завулон не мог вспомнить, когда это началось, а когда закончилось, поначалу ему вообще казалось, что все произошедшее было сном — и сначала он верил, потому что Антон на коленях снился ему не раз, потому что увидеть такое в реальной жизни было невозможно, потому что хотелось, чтобы такой отчаянный Антон остался только в его снах, но брюки, пропахшие портвейном и рубашка, пропахшая сигаретами, развеяли все надежды, позволив где-то внутри поселиться нескончаемой тупой боли, от которой тянуло грудь вниз, как камнем.       Рубашку и брюки Завулон выкинул, а на небольшие, маленькие засосы смотрел в зеркало ещё очень долго, непонятно, жалея или нет, что остановил тогда Антона, впрочем, воспроизводя этот момент в тысячный раз у себя в голове, не в силах даже подумать о возможном продолжении.       Когда Завулон встретил Антона, уже выкинув пропахшие надеждой вещи, тот снисходительно улыбался кому-то, и все верили в эту улыбку, все, но не Завулон — он видел судорожно надломленный излом губ, видел то, что видел вчера и не мог этого не видеть, хотя очень хотел.       Его обняла жена, ему что-то сказал Гесер — и Антон обнял её в ответ и ответил, потому что, как Завулон и знал: он соберется. Соберется по кускам в причудливый, но оттого не менее красивый витраж, чтобы и дальше продолжить пропускать через себя солнечные лучи и светить.       И он светил: светил разными цветами, делал это как тогда, когда стоял перед Завулоном на коленях, только на этот раз не отражая софитный свет, а создавая свой, потому что отдохнул, потому что смог собраться, потому что не мог иначе – он делал это каждый раз так красиво, что Завулон не мог отвести взгляд, не мог не вдохнуть судорожно воздух, ища там месиво из электронных сигарет и табака.       Антон был похож на праздник — праздник Светлых, Гесера, Светланы, мира, самого себя, кого угодно. Но не Завулона.       Завулон смотрел на Антона и повторял себе лишь одно: «Ты похож на праздник, что не для меня».