***
Комната резко затихла, по ней раздается только агрессивный звук битья по клавиатуре, что вырисовываются в слова на экране, в какой-то очередной общей группе. Также по комнате раздаются чуть реже звуки уведомлений, а после тяжелый вздох, потому что потом с маленьким отставанием на телефон повторится это же уведомление в виде вибрации. Рядом шуршат страницы учебника, туда-сюда листают, будто буквы поменяются в более легкие слова, с понятным смыслом, и может больше картинок появятся. Над кроватью Чана висят плакаты с музыкальными группами, еще пару рисуночков его портретов от Хенджина и Хана, где он с глупым лицом спит в разных неудобных местах, там же висит расписание. Чан громко дышит, будто он огнедышащий дракон и из ноздрей идет дым, если он откроет рот, то подожжет всю комнату к чертовой матери. А зачем задалбывать выпускника своими уже ненужными проблемами Академии, неплановыми репетициями на рождественские выступления, когда старшему нужно дописать дипломную работу и готовиться к защите и к итоговым экзаменам. А его кураторская группа пекусов поднимает его на уши своей паникой, параллельно взбучку устраивают старосты в старостате про итоги года, про выступления, и про зачеты у трудных преподавателях. Чан до последнего сдерживается, прикусывая нижнюю большую губу, чуть на кусочки не рвет, закатывает глаза от тупых сообщений, где с ним еще пытаются поругаться, выставить его неправым, а всех остальных бедными овечками. Ну, сейчас серенький волчок и слопает всё стадо. Сегодня у старшего была утренняя смена в кафе, где был очень странный неудачный день, из рук валилось всё, и некоторые заказы кофе не сразу получались правильными и перепутал один раз стаканчики у гостей. Он чувствует себя подавленным, если среди нынешних проблем вспоминает утомительное утро. Как же хорошо, что завтра у Чана выходной и пар нет, он сделает себе детокс — избавится от токсинов общества и работы. Среди жесткой кухни Чана, где всё кипело и бурлило в беседах, на телефон поступает звонок, который отвлекает от уже привычного ритма по клавиатуре. — Этому еще че надо, — бурчит Чан, увидя на экране записанный номер его менеджера кафе, если звонит он, значит что-то нужно, уж точно не поболтать по душам и не спросить, как у Чана самочувствие и не хочет ли он себе отпуск. Чан элементарно не знает, что такое отпуск, разговор бы не ушел дальше этого. — Добрый день, сонбэ! — меняет свою угрюмую интонацию на что-то бодрое и заинтересованное, и глянул на часы в ноутбуке, там было уже за пять часов вечера, поэтому Чан закатывает глаза от того, что снова сделал такую маленькую никем никогда незаметную обычную оплошность каждого работника в общепите. А еще, как так уже наступил вечер? Чонин всё это время сидел рядом на кровати и листал скучный учебник, собирал информацию на свою первую курсовую работу. Их очень вовремя проинформировали о сдаче курсовой к концу этого курса. Вот теперь он уныло тыкает в тетрадку, пока по глазам расплываются предложения из учебника, всё равно ничего не понятно. Он сидит с Чаном за компанию, и уже долго молчат, занимаясь своими делами. Наигранный голос Чана раздается рядом и привлекает внимание. Когда же его парня уже отпустят и тот сможет просто отдохнуть и пообниматься. Из трубки доносился мужской голос, слова были не разборчивые, но дергающийся глаз Чана показывал то, что с ним говорят опять о какой-то ерунде или просят о чем-то. — Но у меня завтра выходной, — напирает Чан, пытаясь себя сдержать, чтобы не взорваться. Ругаться с менеджером точно нельзя, хоть кого угодно из студсовета или из старостата можно послать нахуй, но точно не этого человека, чтобы не было на душе. — А что Субин? Пускай работает! — на той линии что-то намурлыкивали на ушко, вплетая какую-то хрень из уст коллеги. Да какие у того могут быть дела? Дурью тот мается, знает о таком Чан. Но ему только приходится вдыхать воздух через зубы и выдыхать через нос томно и медленно. — А Соён? Уехала... Да-да, я понял, завтра выйду на смену... — голос стал подавленным, просел где-то в горле, ощущаясь комом обиды и разочарования ушедших выходных. И звонок завершается. Откинув телефон на стол и помассировав ноющие виски, Чан захлопывает крышку ноутбука, уже не замечая новые сообщения за весь этот неприятный разговор, и откидывает подальше от падения на пол. Как бы не хотелось его разъебать о пол, но вещь дорогая. Он поворачивается к Чонину и пододвигается к нему, скидывает его учебники и тетрадки на пол, накидывает на себя капюшон худи — укутываясь. И кладет голову на бёдра парня, утыкаясь в них большим носом, и большим пальцем поглаживает квадратные колени. Чан устал. Неимоверно устал. Голова такая тяжелая, пухнет от срочных дел. Но укладываясь на коленки парня становится чуть легче, есть кому подержать головушку с постоянными тревожными мыслями. Чонин расплывается в улыбке, чувствуя расслабленную тяжесть на бёдрах, к нему пришли погладиться, и младший не может отказать, да и сам любит копошиться в чужих кудряшках. Пальцами массирует кожу, что под ним превращаются в кота и ластятся к рукам, подставляют голову и виски, чтобы не останавливались. Чонин находит свое успокоение только от прикосновений к Чану. Его кудряшки закручиваются на длинных тонких пальцах младшего, чтобы тот не уходил. Своя томящееся злость стекает с груди и испаряется, он забыл, как было тяжело. Ему всё равно, что потом будет тяжело, сейчас тяжесть ощущается только на бёдрах, но это очень приятно, о него упираются, видят в нем поддержку. Маленького Чанни, которого можно сложить в кармашек, хочется защитить, укрыть одеялком и выпить какао с зефиром. Некогда большой суровый хен, по волшебству, превращается в того, кто нуждается в заботе и ласке. — Я так устал, Йенни, — с придыханием греет воздухом коленку, потираясь носом о штанину. Чонин понимающе кивает, да только старший этого не видит. И не останавливается в массаже. Такой он только перед ним. — Как же все меня задолбали... — фырчит в чужую ногу, пытается вжаться, чтобы исчезнуть. — Че-то ходят, че-то ноют, еще и жаловаться мне успевают! — прикладывается затылком к бёдрам, поднимая взгляд на заботливые глаза Чонина, что также продолжает чесать кудрявую голову. — Жаловаться мне! Ты представляешь, Чонин? Не выдерживает Чан, и начинает разыгрывать сценку обычного постоянного разговора с каким-нибудь студентом из студсовета или из кураторской группы: — Какой же ты бедный, я не могу, две пары просидел у нудного философа, а ты кто? А, юрфаг? М-м... еще и парень, действительно, до тебя же не докапывался этот гнильный-мудак-извращенец, как же жалко тебя, жертва игнора, да ты ж мой сладкий, возьми конфетку с полки, — голосок стал его настолько высокий и издевательский, что его лицо даже вытянулось в наигранном удивлении и жалости, на эту игру без улыбки не взглянешь. Глаза глубоко закатываются от накатившей злости, что голова трясется и вот-вот взорвётся. Но поглаживание по волосам его успокаивает. Это его заземляет. В глазах Чонина тепло всего мира. Понимание абсолютное. Он готов слушать. С горящим нетерпением ждет, когда хен поведает ему все переживания. Когда чаша старшего опустеет от проблемам и задышит полной грудью, и всё благодаря Чонину — хорошему слушателю, верному и отважному бойфренду. — Что тебя еще тревожит? — нетерпеливо шепчет он и гладит лоб, разглаживая хмурые складки. — Расскажи мне, Чанни, и тебе станет легче. Его будто гипнотизируют, что гордость и принципы прячутся на дно. Он не надолго замолкает, смотрит в сторону, обдумывая всё, что трёт его душу в порошок, что сильнее выводит его из равновесия, будто горящий удар в лицо. Он сомневается в своих же переживаниях, Чонину он доверяет, но закусывает губу, как только задумывается и находит то, что действительно его волнует: — Меня беспокоит Чанбин, а точнее его состояние, — вздыхает Чан и закрывает лицо ладонями, продолжает бурчать в них — оглушено слышно. — Он все еще погружен в свое горе, может не так, как это было раньше и на этом спасибо. Он со мной со всем этим делится, я не могу, мне самому тяжело и больно становится. Все знают о том, что у Чанбина умерла бабушка, но никто не знает, как тяжело это посей день переживает парень, кроме Чана — лучший друг, и кроме Чонина — потому что лучшему другу Чанбина тоже тяжело одному это пережить. Боль Чанбина настолько большая, что даже, если ее разделить, всё равно будет много. Чонин сам тяжело вздыхает, беря и на себя кусочек боли Чанбина, который забирает у Чана. — Я не знаю, что ему говорить, ему нужен психолог, я всего лишь юрист, — бровки подняты так отчаянно, будто оправдывается перед Чонином, округлыми глазами ищет у младшего понимание, а не осуждение, о том, что он плохой друг, — но он такой упертый, сразу говорит, что с ним всё нормально... — вздыхает, — ... нихуя не нормально. — Ему нужно время. — Это время уже прошло. Ему самому от этого плохо. — Значит, он любит пострадать. — Я ему уже несколько раз говорил, что бабушка не была бы счастлива от того, что ее внук плачет по ней каждую ночь... спасибо, что бросил пить, хотя я могу об этом не знать правду, — голос проседает. — Еще и в Академии спокойно не пройти, каждому что-то от меня нужно. — Ты со всем справишься, думай о том, что осталось всего лишь полтора месяца и ты будешь свободен. — Это еще сложнее — на воле не так прекрасно, как шепчутся о ней. — Может я могу что-то сделать? — заговорил шепотом, робко интересуется, он жаждет хоть как-то отвлечь парня, хоть на пару минут, он хочет, чтобы тому стало хорошо. Проводит рукой по чужой линии челюсти и большим пальцем дотрагивается до нижней губы, слегка нажимая на нее, они так манили всё это время, что невозможно удержаться. Чан расслабленно смотрит на Чонина, принимая его ауру спокойствия, он больше не сопротивляется этим мягким глазам, этим большим розовым губам и этому смуглому статному ровному лицу. Вот же он, сидит с ним рядом, играется с его кудряшками, еле касается кончиками пальцев его щек, да губ. О чем еще можно желать? Только об их сладком поцелуе прямо сейчас. Старший садится на кровать и оборачивается к Чонину, чтобы в эту же секунду схватить нетерпеливо за щеки и прикоснуться к чужим губам. Чуть торопливо двигаться, будто всё сейчас исчезнет. Чонин пропадет в мираже сознания уставшего Чана. Спокойствие догоняет их. Горячо причмокивают налитыми пухлыми губами. Нет ничего лучшего сбитого дыхания от трепещущих сердец. Будто никогда не целовались, будто столько ни разу не чувствовали. Руки соскальзывают с волос на шею, чтобы притянуть ближе к себе, сильнее вжаться губами. Отвлечься от внешних забот, что только мешают в жизни. И только поцелуи с любимым заставляют почувствовать жизнь в бездыханном теле от бесконечной работы. Только здесь и сейчас каждый знает, что нужный, а не чужак. Тут по комнате раздается уведомление, его игнорируют. Пара углубляет поцелуй, каждый тянет на свою сторону, каждый хочет показать свою силу привязанности. Несдержанные вздохи будоражат уши. А внешний звук им снова мешает. Оторвавшись друг от друга они оглядываются на стол, где вибрирует телефон и раздражает мягкую комнату. — Поставь на безвучку, — выдыхает Чонин, но сжимает плечи Чана, противореча своим словам, не сразу отпускает старшего. — Отдохни хотя бы полчаса, у тебя глаза красные, — притягивает к себе ближе вот-вот и отпустит его в страшный мир, и заглядывает тому в глаза, прижимаясь лбом. Чану приходится отцепить от себя мягкие руки, что грели, и нехотя встает. — Ты уже немолодой, — теряет свою опору — Чана, и рушится на кровать, на спину, но следит за парнем и не забывает ему читать нотации, как маленькому ребенку. — Заботься о своем здоровье! Чан кидает свой проверенный телефон — там никто не умер, тогда зачем вообще ему писать? Отвлекать от такой сладости, что разлеглась на его кровати. Телефон отключен. Чан вне доступе сети. Перезвоните — никогда. — Хорошо, — соглашается Чан, забавляясь ролью Чонина, как старшего. Они вновь увлекаются в свои поцелуи. Чувствуя легкость и свободу, как душа слегка истерично порхает, превращаясь в сладкое облачко, и улетает под потолок. Чонин наглеет, перекидывает ногу через бёдра Чана и садится к нему на коленки, беря на себя инициативу, чувствуя свое будораженное состояние, что мысли давно не об учебе, давно не в Академии, а они только здесь, только думают о Чане, только в ладошках у старшего, что сжимают его талию и проскальзывают под футболку, обжигают своей тяжелой горячей кожей. Все тяжелые вздохи, медленные поглаживания, так и намекают на то, от чего их уже не остановят. Тесно не только в голове, там будто ватой напиханы мысли о Чане, но и в штанах. Увлёкшись, совсем не уследив за временем и за тем, как в комнате настолько стало душно. Чан специально слегка сгибает ноги в коленях, чтобы Чонин скатился, как с горки, прижавшись к старшему, как можно ближе, ощутив, как его сильно хотят. От смущения свой взволнованный вздох заглушает в шее старшего, прикусывая кожу, оставляя мокрый след. — Чонина-а, — бурчит над ухом, опаляя кожу. От талии спуская руки на тазобедренные косточки, сжимая вместе с жесткой кромкой джинс, швы впиваются в ладонь. — Мы продолжим? Как бы Чонин может хотел сказать «нет» — от испуга, от смущения, от того, что тревожится перед первой такой близостью, но он твёрдо стоит на ногах, желая, чтобы Чан прикоснулся к нему, чтобы они продолжили, перешли границу дозволенности, дошли до конца в такой интимной теме. — Давай продолжим, — зазывающее шепчет на ухо старшему, облокачивается на него, доверяясь, отдавая себя, нисколько не оставляя себя самому себе. Между ними совсем нет места, но Чан протискивает туда руки, поглаживает вставший член младшего через ширинку штанов и подцепляет пуговицу, целуя местечко под ухом, аккуратно, будто подушечку с драгоценностями. Избавившись от чужой тесноты, он также избавляется от чужой футболки, кинув ее на другую часть кровати. Чонин тоже не тормозил, потянул чужое худи за края. Его руки скользнули по оголенным плечам, распаляя трепет внизу живота, что уже невозможно терпеть, руки дрожали не от страха, а от сумасшедшего желания и неверием, что сейчас происходит то, что происходит. Только от одного вида Чана Чонин не выдерживает стон, но проглатывает его, спускаясь руками ниже к домашним, легким штанам, поддевая резинку пальцами. — Боже... — срывается с губ младшего и закатывает глаза, уткнувшись в ключицу, когда его член вытащили из белья, обжигая воздухом и чужим прикосновением на красную головку. Медленными движениями вгоняли в больший туман, вгоняли в жалобное мычание. Он оставляет засос на шее Чана, не жалея, и обхватывает горячий, слегка мокрый член старшего. Он еще никогда так никого не трогал, как и у других не было такой дозволенности. Те байки про философа опустим. Это лишь метафора, блеск в глаза от юного и выпендрёжного Чонина. Весь его уверенный монолог в столовой сыпется, он сейчас стесняется, поэтому прячется в шее парня. Пытается держать мысли в голове, чтобы совсем не растаять, не потеряться, не отключиться, поэтому думает только о доставлении удовольствия Чану, но пока изучающе трогает там. — Подожди... — шепчет Чан, хватаясь за чужие руки на своем члене. Чонин смотрит вниз, не понимая, что от него хотят, почему это надо останавливать. Но становится только хуже и тяжелее дышать от вида чужого налитого члена с красной блестящей головкой. Он его уже успел потрогать, ощутить его тяжесть, уже получил тот самый расслабленный вздох на ухо, а теперь его остановили от приятного занятия, от такой власти над старшим. Но оказывается ему в руку наливают лубрикант. Не уследил, откуда тут появилась бутылочка. Но этот факт вгоняет в глубокую краску, в ушах звенит кровь, хотя больше, как будто уже не может быть, только от одной мысли, что такая интимная вещь, всегда была здесь, где-то рядом, возможно, под подушкой, или между матрасом и деревянной изголовью кровати. Сжимаются пальчики ног от фантазий, что закрадываются в черепушку, запах сладкой вишни вскруживает голову, будто в нее стрельнули, что невозможно сдержать стон. Трение стало скользящим, движение можно ускорить. Только ускоряется с ним и схождение с ума от хлюпающий звуков. Задыхаясь в стонах друг друга, стараясь попадать в общий ритм. Чан шепчет свои несдержанности, заставляя тонуть Чонина в своих мурашках. Губы давно покраснели и вспухли от поцелуев. Капли пота стекают по вискам, успевают только слюни сглатывать. — Чанни! — под конец раскрепощается Чонин, не стесняясь закидывать голову, и выстанывать имя парня. Не задумываясь о соседях и о какой-то репутации прилежного студента Бан Чана. Сейчас этот отличник и ловелас девчонок постанывает и вскидывает бёдра навстречу руки младшего и сжимает свободной рукой чужую задницу в джинсах, конечно же, для того, чтобы желеобразный Чонин не упал, этого никто не хочет, рассчитывают только на то, чтобы он развалился по кусочкам. Да вот только их несчастно прерывает пиликанье двери — ее кто-то открыл. — Чан-Башмак, здорова! Ты еще жив? — слышится приглушенный голос, что скрыт в прихожей и шуршит верхней одеждой. Чтобы увидеть ребят, нужно именно заглянуть в комнату. Оба чуть громко не задыхаются от неожиданности, с испуганными глазами смотрят на взмокшие лица друг друга. Резко всё останавливают, хотя им бы еще немного, совсем чуть-чуть побыть наедине. Закончить начатые дела. Чонин чуть не скулит от досады, но испуганное сердце дает выскочить с коленок Чана, старший в руки всовывает первую попавшуюся ткань одежды, и выпутывается с постели, подтягивая штаны. Сейчас он встретит этого мудака, что появляется не в подходящий момент. Уже, конечно же, понятно, кто мог открыть дверь и зайти в комнату, как не в чем не бывало. Сосед Бан Чана, который живет на соседней кровати, работает за соседнем столом, и который приходит не вовремя. Чан выходит за порог комнаты, чтобы потянуть время для Чонина, чтобы испуганный мальчик успел привести себя в порядок. А сам же может выйти навстречу только в одних штанах, которые не прикрывают его стояк, что неприятно пульсирует от недоделанных дел. Вообще весь его вид, только и намекает на сумасшедшие дела, которые мог вытворять в комнате. Смотрит на спину соседа исподлобья, скрестив руки на оголенной груди и плечом облокотился на косяк. И сосед оборачивается, натыкаясь на Чана. — О! Живой! — улыбается ему Субин, да только Чан ему не рад, злобно пыхтит, всё еще не восстановил дыхание. — Спал всё это время? А мы с Одди успели сходить в клинику! — и показывает в своих руках ежика Одди — нелегала общежития, его боялись даже чеченцы. — Ты чего так рано? — бурчит под нос Чан и не спускает глаз с Субина. И настойчиво перекрывает путь в комнату. — Как обычно пришел? — Субин сам не понял к чему был такой вопрос, ведь он пришел даже позднее обычного, по дороге зашел в магазин за новым кормом для Одди, и еще минуты три стоял у стеллажей с йогуртами, всё никак не мог выбрать вкус между клубникой-банан и просто клубникой, по итогу взял с черникой. — А что это у тебя за дела такие, что ты не можешь выйти завтра на смену, а? — Чан в пассивном бешенстве, это видит Субин. — Вот такие дела, — задирает выше нос, хотя куда выше, тот и так высокий по сравнению с Чаном. — Чего ты такой злой? Не с той ноги встал? И ловко выворачивается под руку Чана и ныряет в комнату. — О, ты не один? Чонин спрятался в кресле, как только он слышит в этой комнате чужой голос, парень дрожит от его появления, оборачивается, понимая, что его всё равно видят, как какой-то комочек сидит в кресле — похож на гору чановой черной одежды, но это точно была не она, пальчики в розовых носочках, точно палят его. Укутавшись в капюшон, как оказалось первое, что в руку попалось это — худи старшего. Лицо красное, потерянное, разочарованное, волосы липнут, будто только из душа. В комнате светлее, чем в коридоре, поэтому Субин замечает чуть помятый вид младшего, но не придает этому значение. — О! Чонинка! Давно не виделись! Как ты? Одди по тебе соскучился, — опять протягивает животное вперед. Чонин и Одди не в самых хороших отношениях. — Привет, — неловко бурчит, даже не поднимая глаза, и встает со стула, подхватывая упавшие учебники с пола, — но мне пора, — улизнул мимо парней. — Ой, а че у вас тут так душно, — и к тому же замечает злой прожжённый взгляд Чана. — Чувак, ты чего? — закрывает клетку с ежиком на своем столе, Субин на свету видит взъерошенные волосы парня, он в ярости по многим причинам, одна из них — его напряжение не смогло растаять в чужих руках. Озарившись по сторонам, в глаза бросается кровать соседа, что находится в полном беспорядке, на видном месте, среди мятых простыней, лежит бесстыдный лубрикант, засосы на шее соседа горят, его губы зацелованы, других вариантов нет, только, если у него возможная аллергия, и оттопыренные штаны, а комната душит пошлой вишней. — А... — осознанно и слегка испугано, тихо протягивает Субин, — серьезно? — Субин, молчи. — Ты бы меня предупредил, ну, прогулялся бы я с Одди вокруг общаги, ничего, я же понимаю... — понимает, да только в голове не укладывает такой инцидент, в котором участвовал его сосед со знакомым. Чан вообще никогда никого не приводил, и никогда ни с кем не проводил такой интимный досуг, и не был озабочен в этом плане, как многие парни. Он вообще способен на такие чувства? Сублимация всё же отстой, даже для такого трудоголика, как Чан? Субин просто сломался от таких новостей. — Завтра тогда выйдешь на смену, раз всё понимаешь, — шипит на соседа и покидает его, в последний раз взглянув тому в глаза. Да, Субина нельзя считать виноватым. Но только он еще до этого взбесил Чана своим безответственным рабочим поведением. Пусть искупит свой проступок. А он даже не будет спорить, он стоит истуканом, хлопая глазами, пытаясь переварить новую реальность. На пороге вошкается Чонин, дрожащими руками завязывает кроссовки. Они неловко прощаются возле двери, оба совсем бездумно решили утонуть в друг друге, позабыв о второстепенных лицах, что никак не входят в их общий придуманный мир. На фоне в комнате, о чем-то ворчит Субин и открывает окно. Они неловко бурчат, соглашаясь, что таким надо умышлять в отелях. — Но зато у меня есть твоя кофта, — ухмыляется Чонин, прижимая к лицу большой рукав, что пахнет старшим. И улизнул через дверь, пока не поймали воришку.***
Он чувствовал себя неправильно. Именно здесь. Стоя в коридоре перед дверью в квартиру Чанбина. В коридоре многоквартирного дома в бизнес районе Сеула. Боясь испачкать красный узорчатый ковер ботинками, что ходили по полу общежития. Хоть Академия далеко не из бедных составляющих, а очень почетная и дорогая роскошь, даже ее общежитие считаются лучше отелей с пятью звездами, у Феликса руки чешутся только приставив, сколько люди тратят за эти квартиры, а за свою комнату в общежитии он не платит ни копейки. Он старался нарядиться по статусу этого места, но все же, будто боялся, что кто-то заметит его пластиковое кольцо на пальце, хотя здесь он никогда ни с кем не сталкивался, только с Чанбином на пороге его квартиры. Тыкнув на кнопку звонка, он ждет, слегка подпрыгивая, приподнимая пятки. Спустя трех лет знакомства с Чанбином у них появилась локальная вещь, это то, что Феликс приходит без приглашения. Младшего всегда удивляет это — ему всегда рады, но он же не Хан Джисон, ему только в шутку так скажи, да он переедет к Чанбину на всю жизнь и совсем не постесняется. И поэтому в квартире он может появиться раз в две недели или больше, если впереди праздники и нужно что-то приготовить для общего застолья, или пока Минхо не заноет о том, как он соскучился по фирменной лазанье, а он, если и вспоминает о ней, то больше не сможет думать ни о чем, как и есть вообще. Но сейчас Феликс просто соскучился. Сейчас идет тяжелый месяц в Академии, предпоследний в этом учебном году и последний в этом году. Чанбин готовится к защите диплома, редко появляется на учёбе, а Феликс старательно готовится ко всем мероприятиям Оксюморона одновременно, там и его показательные экзамены, и новогоднее выступление, и выступление к окончанию года, что будет вновь являться самовыражением, нужно многое в это вложить. Предновогодняя суета и ноль снега на улице, поэтому семенит своими сухими кроссовками и ждет, когда же ему откроют. Дверь прокручивает щелчок и открывается. Подняв глаза Феликс больше не может двигаться, его глаза расширяются от ужаса, руки прижимает к себе от испуга и от удивления. На пороге стояла девушка, высокая, загорелая, в бесстыдном спортивном топике, что утягивает ее грудь, высокий хвост раскрывает ее веселое лицо, что легкие загорелые морщинки видны. — Привет, — окликает девушка, ее голос слегка грубоват. Феликс, как запуганный котенок, с ужасом смотрит на нее, весь сжимается и хочет исчезнуть. Он молится, что просто перепутал квартиры, пусть это будет так, все эти три года правильно ходил, а сейчас ошибся, ну, так бывает, репетиции, пары, он изморен до предела, хотя предел произошел сейчас, когда мяуканье заставляет его опустить глаза. На пороге заинтересованно сидел черненький котенок, который похож на Минсона, тот самый, которого подобрал Минхо; тот самый, из-за которого Джисон чуть не сошел с ума; и тот самый, которого приютил к себе Чанбин. Котёнок, конечно, уже не котёнок, а успел вырасти, и стал котом, но в душе всё еще малыш, и он заинтересовано смотрел, то на Феликса, то на красный ковер в коридоре — смена обстановки его будоражит. Сидит он возле ног девушки с красным педикюром. — Ты из бойскаутов? — да только коробки с печеньем у него в руках не было. — Такое уже есть в Корее? — она скрестила руки и задумалась, нахмурив нос, харизмы хоть отбавляй. А Феликс так и стоит. Он помешал? Вот так открыто он это узнал? Вот так стал косвенным свидетелем? Что это за девушка? Он бы просто сейчас сбежал, удрал бы, спотыкаясь об сранный ковер. Сердце бешено колотится, вот-вот лопнет и он совсем уже точно останется ни с чем. — Ну, и чего ты там? — послышался уставший голос Чанбина в квартире, — Феликс? — он появляется из-за спины девушки. — Прости... я... — опомнился танцор, делая шаг назад, чуть наклоняясь вперед в знак извинений, а у самого руки ледяные, ноги не идут, голова совсем не догоняет. — А, так вы знакомы, а я думала, что он скаут, — пожимает плечами и уходит в глубь квартиры, — у меня там мясо жарится! Парни провожают девушку до поворота. — Заходи, — улыбается ему старший, будто ничего не произошло, а для Феликса многое произошло, от такого он будто больше не имеет права переступать порог этой квартиры, свои чувства он теперь даже в виде контрабанды не может протащить. Ему здесь нет места. Нет места в сердце Чанбина. — Ты чего? Ну же, — одной рукой подхватывает Минсона, что уже был на низком старте до побега, а второй рукой схватил локоть Феликса и потянул на себя, потянул в свою квартиру, где находилась посторонняя девушка — для младшего посторонняя. — А это кто? — стоя уже в квартире он шепотом тихо-тихо, страшно-страшно уточняет для своего сердца, которому пришел конец. Ему нужно услышать это из уст старшего, что теперь тот не один, что теперь на Феликса у того не будет времени. Он не мог в это поверить. Он не хотел так скоро делить Чанбина. Их посиделкам конец? — Она? — удивляется Чанбин, будто Феликс не мог ее видеть. — Моя старшая сестра, мы не похожи? В голове Феликса бегают миллионы разных маленьких Феликсят, которые всё это время поддавались панике, крушили всё вокруг, плакали и поджигали. А сейчас они все резко остановились, ахуели и нервно засмеялись. Чуть позже они все сядут на разрухи и будут молча курить. Честно, сам бы Феликс закурил, первый раз его охватило такое чувство, хоть сейчас звони Хенджину пусть завезет пару пачек. Он выкурит все, вместе с картонной упаковкой. — А-а... — понимающе кивает Феликс, внешне у него только дергается уголок губ, а так он спокоен, в ахуе немного, но спокоен. Его отпустило. Так резко и так приятно, что хряпнул бы сразу грамм сто. — Сестра... — тише добавил он, снимая кроссовки. Он знал, что у Чанбина есть старшая сестра, но никогда ее не видел. Парень о ней не говорил, никаких фоток нет в квартире, у Феликса нет никакой информации о ней, хотя, возможно, всё случайно сожгли Феликсята. Надо проверить, не горит ли там хореография на последнее мероприятие. Танцор пошатывается у порога, он пережил огромный стресс за эти пять минут. С выдохом скидывает сумку с плеча, а Чанбин всё так и стоит рядом с ним с Минсоном на руках, неосознанно покачиваясь. В квартире стоит приятный запах жаренного мяса и гудение духовки, на кухне происходит оживление, хотя вроде бы «хозяева», что всегда придавали этому дому живость, стоят в прихожей. — А чего ты без большой сумки? — замечает, что на пол падает непривычная сумочка, не спортивная сумка, в которой Феликс приносил свои вещи и полотенца, чтобы полежать в горячей ванне Чанбина, размять танцевальное тело. — Ты разве не помыться пришел? Феликс хлопает глазками, как он мог допустить, что Чанбин думает только об этом? Что частые визиты могут быть по одной причине — помыться. Да младшему не сдалась эта пустая ванная. Он приходит, чтобы ощутить уют дома, увидеть мягкого Чанбина, провести с ним время. — Хен... — показал свое смятение от слов старшего, теребит пальцами пуговицу на рубашке, — я же не только за этим прихожу... — Ха! Да я шучу! — прокручивается на носочках вместе с котенком на руках и медленно идет в кухню-гостиную. — Пару часов с сестрой, а уже говорю, как она. Проходи, не стесняйся. — У вас что-то вроде семейного времени? Я, наверное, мешаю? — но всё равно медленно снимает с себя куртку. По своим словам — он готов уйти, но на деле ему интересно остаться, познакомиться, увидеть вторую часть жизни Чанбина. Ту, которая неизвестная. — Не неси чушь. Я рад, что ты пришел так вовремя, еще бы секунда и мы бы друг друга попереубивали. Феликс тихонечко проходит в гостиную, там был включён телевизор на канале с боями без правил, звук был слегка заглушен шумом с кухни и громкими разговорами родственников. Такой оживленности в этой квартире танцор видел только тогда, когда сюда вваливалась вся компания друзей в честь какого-нибудь праздника или по любому другому поводу и без повода. Когда Феликс приходил наведаться сколько бы часов не было, в квартире стояла гробовая тишина, мрак и холод. А сейчас, даже в гостиной, зачем-то горит роскошная люстра, хотя с окна тоже хорошо светит солнце. Парень замирает, рассматривая сверкающие камни на люстре, видя впервые, что она горит. Раньше Чанбин использовал только подсветку, что протянута по всему периметру кухни-гостиной и возле телевизора. Он оглядывается по сторонам, будто никогда здесь не бывал. Квартира ощущается по-другому, с ней проделали махинации из вне. Сестра заставила всю квартиру плясать вокруг неё. Обернувшись, замечает комод с фотографиями, теперь будто внимательней разглядывает, ищет девушку. Но там всё такие же фотографии с покойной бабушкой и две других с мальчиком Бинни и с той же пожилой женщиной. Нет фоток с родителями, нет и с сестрой. Там же лежит всякая мелочёвка по типу ключей от машины, кошелька, помады, солнцезащитных очков. Он слегка дотрагивается до поверхности, чуть скребя ноготочками. — Ну, и где этот дуршлаг у тебя? Я уже всё тут перевернула! — за поворотом уже раздавались нетерпеливые упреки, заглушали общий шум готовки. — Я откуда знаю? — Ты же тут живешь! Боже... девушка тебе нужна, а то ты загнешься, — ворчит сестра, шумя шкафчиками. — Он вообще хоть был когда-то? Феликс заглядывает в кухню, как маленький кролик из норки, его присутствие никто не замечает. — Вы ищите дуршлаг? На него оборачиваются две пары одинаковых глаз. У девушки изумленный взгляд ничего не понимающий. — Он в ящике, слева от плиты, нижний, под тряпками, я в последний раз туда ставил... — смущается парень от того, что и правда знает эту квартиру очень хорошо. Девушка медленно поворачивается к ящику, открывает, поднимает тряпки и видит потерянный дуршлаг, координаты ей дали самые точные и правильные. — Ну, нифига ж себе, спасибо, — берет в руки железную миску с дырками и толкает своего брата в плечо. — А ты поучись у своего бойскаута! — Нуна! — шикает на нее Чанбин, слегка шлёпнув ее по руке, его выражение лица показывает ей, что брат недоволен тем, что его друга так называют: «имей совесть». А девушка только смеется заливисто, ставит дуршлаг в раковину: — Не, ты посмотри на него, он очень похож на скаута! — глянула на Феликса через плечо, не глядя, доставая фрукты из пакета. — Такой милашка! Танцор окончательно смущается и улыбается девушке, понимая, что она имеет ввиду. Он сегодня в рубашке песочного цвета с коротким рукавом, в коричневых шортах со стрелкой до красных коленок, в гетрах, что сложились на ножке в гармошку, и образ завершает маленький галстук. Не удивительно, что он сильно похож на маленького мальчика, что продает печенье. — Это мой друг Феликс, — представляет его Чанбин, слегка прикусив губу. — Феликс? Ого, не ожидала! — не каждый день такое имя услышишь в Корее. — Приятно познакомиться, я Ёнсу, — она подходит к нему, но не для того, чтобы пожать руку, — виноградик? — и отдает ему одну только что вымытую штучку большого зеленого винограда. — Скоро будет готова запеканка, будешь с нами ужинать, — это не был вопрос. — Конечно, — спокойно выдыхает, закидывает в рот виноград и садится за барную стойку. — Может вам с чем-нибудь помочь? Ёнсу грозно поворачивается к Чанбину: — Вот, учись, как надо, Бинни, незнакомый мальчик мне даже хочет помочь, но никак не родной брат, — она показушно фыркает и поворачивается к Феликсу, меняясь в лице. — Нет, спасибо, уже я всё сделала, что хотела, сейчас фрукты домою, красиво в вазочку сложу, — она задумалась. — Конечно, было бы прекрасно какой-нибудь десертик, да только эти покупные уже вот тут! — стучит по горлу — она ими досыта наета. — Я могу что-нибудь испечь, — вновь подает голос с барной стойки, положив ладони вниз на столешницу — готов ко всему. — О! Ёнсу была очень счастлива, она болтала ножками на высоком стуле и рассказывала про Америку, где она и была всё это время. Солнечная Калифорния одарила девушку золотым загаром. Она рассказала, как ее подруга из Нью-Йорка поделилась рецептом запеканки, которую они скоро начнут есть. Феликс убрался на кухне после девушки, что хаотично готовила, оставляя после себя гору посуды. Ему молча и очень тихонечко начал помогать Чанбин, что всё это время молчал, заправлял посудомоечную машину и слушал в пол-уха рассказы сестры и замечал все реакции Феликса. Но вот в моменте Ёнсу отвлекла подруга, с которой нужно срочно перетереть пару слов, и оставила парней на кухне. Но Чанбину позвонил Чан с доебом по поводу диплома, сдачи долгов и говорил о каких-то файлах, поэтому надо было со всем разобраться в своей комнате. Вот и Феликс остался один. С чистой столешницей, которая ожидала очередной кулинарный шедевр Феликса. Но только как-то в голову ничего не приходит, что он мог бы испечь для семейки Со. Пошуршав в шкафчиках и холодильнике он наскреб всё то, что когда-то оставлял в этой квартире с прошлых своих экспериментов. Пока в голове крутились рецепты, он достал фартук и прикрыл свой аутфит бойскаута. Тут Феликс осёкся, глянув на свою одежду. «Бойскаут...» — повалял это слово в голове и тут ему пришла идея. Как раз испечь эти печенья. Все вернулись на кухню, когда запеканка шипела на столе, а печенья были отправлены в духовку. Они начали свою трапезу, используя нож и вилку. — М-м, — Феликс жмурит глаза от вкуса и сжимает кулачок вместе с вилкой, — очень вкусно, Ёнсу-нуна. — Спасибо, — улыбается девушка напротив. — Немного не тот вкус, как у Лейлы... — Но всё равно очень хорошо! — перебивает Феликс. — Бинни, тебе как? — тыкает локтем в него. — Вкусно, — соглашается с набитым ртом, но не с такой страстью, как это преподнёс Феликс. — М, — недовольна, — он хотел опять поесть своей лапши и риса, — закатывает глаза Ёнсу, жалуясь Феликсу. — Я так уже отвыкла от корейской кухни, что не могла подвергнуть стрессу свой желудок, поэтому пришлось попотеть на кухне, — и потом она опять заглядывает в глаза Чанбина, — твоя стабильность скоро тебя погубит! Мой брат такой старомодный! Взял бы давно дистанционное обучение — попутешествовал по миру! Нет, уперся в эту квартиру... — Нуна, ты слишком много болтаешь за столом, никак не меняешься, — тяжело вздыхает и закатывает глаза Чанбин. — Как и ты! Ты, кстати, почему отцу не отвечаешь? Всё резко затихло. Феликс хотел исчезнуть. Ему неловко находиться здесь, среди, как оказалось, натянутых отношений семьи Со, о которых он никогда не подозревал. Чанбин всегда умалчивал о своей семье, а значит не хотел, чтобы кто-то об этом знал, по крайней мере об этом не знает Феликс. Он неловко и незаметно водит вилкой ломтики картошки с сыром по тарелке, собирая бульон от фарша, само мясо где-то затерялось. На столе виноградинки тоже устроили побег из вазочки из-за натянутой атмосферы вокруг. Феликс готов бежать с ними. — А кто должен дальше продолжать его бизнес? Я что ли? Хрупкая женщина? Мне своего бизнеса хватает! А ты мужик! Отец и так слишком снисходителен с тобой, вот вообще. — Я немного не в том состоянии, нуна, — тихо ей отвечает Чанбин, ковыряясь в тарелке. — А когда будешь? Может тебе нужен психолог? У меня в Лос-Анджелесе есть очень хороший специалист! — Нуна... — Я не понимаю, что тебя держит в этой Академии... — сдается девушка и впихивает последний кусок запеканки из своей тарелки, и подпирает щеки двумя руками, театрально задумываясь. Тут ее взгляд падает на притихшего Феликса. — А ты тоже из этой Академии? Феликс кивает. — А на кого учишься? — На факультете балета, — еле проглотил слюну, чтобы ответить. — О-о, — восхищается Ёнсу, — да, ты очень подходишь к этому, у тебя такое ангельское лицо, прям эти светлые волосы так дополняют образ! Тебе когда-нибудь говорили, что ты принц? Феликс смеется, прикрывая рот рукой. Чанбин улыбается, взглянув на танцора. Сегодня у того волосы слегка завиты, в тонкие, ленивые спиральки, просто сказочный. — Конечно, это мое официальное прозвище в Академии, все меня так называют, — пожимает плечами и останавливает себя, чтобы не сболтнуть лишнего про звездочку Академии, про почетную рамку и всё такое, чтобы нуна вновь не зацепилась в сравнении с братом. Феликс хочет его защитить. — Очень забавно, — улыбается нуна. — Тяжело всё время осветлять волосы? — Очень, — грустно улыбается, — но я привык. Тут же произошла неловкая тишина. В ней каждый занимался своим интересным делом, кто доедал запеканку, кто разглядывал стены, а кто подправлял свой маникюр. Их прервал звон таймера, что поставил Феликс. Он их спас. — Десерт готов, — пояснил Феликс за таймер. И спрыгивает со стула, чуть приобнимает Чанбина за плечи, — поставишь чайник? — он хочет показать свою ласку и одарить вниманием старшего, а то тот слегка приуныл от упрёков сестры. Чанбину стало немного легче. Феликс слегка смутился своим открытым поведением. Поставив тарелку с печеньем перед нуной, она воскликнула: — Воу! Печенье! Бойскаут! — теперь у Феликса есть отдельное прозвище для нуны. На тарелке лежит горка печенья с шоколадной крошкой, они более растаявшие и слегка неопрятные, потому что танцор торопился и просто покрошил плитку шоколада сверху. — Они еще горячие, аккуратно, — предупреждает Феликс, дотрагиваясь до плеча девушки, как бы отрывая от такого детского восторга. — Чанбин, смотри! Печенье! Парень недоуменно вскидывает бровь и заглядывает через плечо сестры, чтобы увидеть от чего сестра так перевозбудилась. — Нам же такие бабушка готовила! От увиденного приготовленного печенья парень тяжело сглатывает слюну. Ароматный запах одурманивает голову, возвращая в детские воспоминания. Для сестры они были, как сладкая ностальгия времен, когда она была маленькой и беззаботной. А для брата тоже они были сладкими, только скулы сводит и начинают ныть зубы, от того, как его затрагивают эти воспоминания о бабушке, в первую очередь о ней, а не о вкусе печенья. — О, как было тогда классно! — болтает ногами и только успевает слюнки подбирать. — А молоко есть? — девушка громко звенит, от серьезной бизнес-леди ничего не осталось, только маленькая девочка в розовом платьице. Она суетится, крутится на стуле, но не идет проверять молоко, а смотрит на парней. — А бабушка еще во внутрь клала шоколад и он так растекался! М-м-м! — Да? Я тоже так сделал, — удивился сам Феликс. Девушка еще громче завизжала, хватая печенье, не обращая внимания на боль в пальцах, и быстро дует, чтобы остыло оно. Феликс мягко улыбается и ставит стакан на стойку, наливает девушке молоко, ухаживает за ней, будто это его квартира, будто он здесь хозяин. Они снова рассаживаются, Чанбин разливает по чашкам кипяток, а Феликс разрывает пакетики с чаем, чтобы достать заварку. Ёнсу успевает уже откусить кусочек и у нее расширились глаза, а потом зажмурились от наслаждения, она полностью погружается во вкус. Внутри шоколад вытекает, на языке остается вкус детства. — Господи, как это вкусно! Прям, как у бабушки. Чанбин прожигает взглядом тарелку с печеньем и теребит свою чашку. Вязкая душащая слюна застревает в горле, вызывая жжение, тяжесть и воспоминание. Ёнсу просто относится к этим печеньем, так же легко, как и к смерти бабушки. Ее это несильно волнует, она с ней нечасто проводила время, бывала редко у нее в гостях, тем самым редко виделась с малышом Бинни. Но для Чанбина сейчас это непросто печенья, которые приготовила один раз бабушка к приезду и сейчас они как: «тогда было хорошо, прикольно, что я снова ощутила это чувство». Бабушка часто их пекла для Бинни, он часто ей помогал в приготовлении, он даже до сих пор помнит рецепт и в целом может себе сам испечь, но не может. Как их готовить на пустой кухне без неё? После смерти бабушки — мир стал небезопасным. Он потерял единственного родного, который сделал из него человека, научил читать, писать, считать, научил манерам, добру, состраданию, много рассказывал историй, был идеальным примером. Горе могло быстро уйти, если бы кто-то не донимал своей схожестью с ней. Ли Феликс, что свалился на голову и всячески напоминает ушедшую бабушку. Некоторыми фразами, поведением, умением готовить — и часто чуть ли не в точности готовил, как она. Сейчас откусив кусочек печенья, поймав языком вытекающий шоколад, он понимает, что это те самые печенья, которые пекла его бабушка, чаще всего, чтобы приободрить Бинни. Он поднимает глаза на Феликса, тот, как всегда, ободряюще улыбается, показывая свои ямочки на щечках, и то, как его веснушки радостно прыгают по лицу. Этот Принц стал причиной, по которой Чанбин выбрался из годовой депрессии, что душила его весь первый курс. Его личное солнышко, что напоминал бабушку. Хорошо, что он появился, но и одновременно плохо. Проекция бабушки теперь накладывается на Феликса, из-за чего Чанбин чувствует себя ужасно, сердце скребется, не давая покоя. — Боже... — всё не унималась Ёнсу, доела уже третье печенье, и запивала молоком оставляя себе белые усы. Она схватилась на локоть брата, и склонилась, будто сейчас упадет в обморок, — забудь про мою рекомендацию — та девка из Чикаго — хуйня. Чанбин, лучше женись на Феликсе! Оба парня подавились, закашляв, но пытались неловко не переглянутся. — Парень на все руки мастер! И очень красивый! Ты с ним точно не пропадешь! — Нуна... — шипит Чанбин, намекая, что сестра перегибает. Его щеки горят, и он пытается не повернуться на Феликса, а заглядывает в бесстыдные глаза нуны. Ёнсу всегда была прямолинейной, говорила правду и о том, что думает, но не всегда это хорошо. Особенно, когда от этого хочется сгореть и исчезнуть. Цокает сестра и закатывает глаза: — Я бы за ним приударила, — глянула на парня напротив, наматывая на палец прядь, что выпустилась из высокого хвоста. Феликс вежливо улыбается, забавляясь этим — не тому Со он понравился. А уши горят, а горло чешется, и пальцы тоже, не понимает куда их деть, поэтому нервно теребит ложку в руках, забыл про заварку в чашке и еще не притронулся к печенью. Замешательство Чанбина его сбила. Так же Феликса сбивает его точное попадание в рецепт бабушки. Глаза старшего потускнели, даже потерялись — такой взгляд он несколько раз видел, неважно, чтобы не делал Феликс. Ужин с семьёй Со будто еще вначале подразумевал поражение, здесь никто не виноват такому исходу событий. Ёнсу больше болтала про бизнес, а Чанбин ее не слушал, на его вопрос, зачем девушка приехала к нему сегодня с утра пораньше, то она сказала о том, что в Корее у нее запланирована бизнес-встреча, на что сестра захотела убить двух зайцев — увидится с братиком, который не рад ей. Нет чего-то удивительного, сестра жила с родителями где-то далеко, там — в Америке, между ними огромная пропасть недосказанности, зависти и обиды. Чуть позже Чанбин вызвался подвести Феликса до общежития. В другие разы он просто мог вызвать такси для парня, чтобы тот не мучался с метро или, когда уже на улице было совсем поздно. Но сейчас есть огромная потребность свалить из этой квартиры и еще убедиться в том, что Феликс не расстроен, не огорчен, не зол, не разочарован во всем, что успело произойти за этот день. Феликс сидит на переднем сидении и поглаживает ремень безопасности на своем плече, за окном промелькивают дома и другие машины при свете уличных фонарей. Он полностью расслабляется. — Прости... — собравшись с мыслями, Чанбин прерывает единственный звук — шорох шин на одинокой дороге. Феликс изумленно смотрит на него, что чувствует Чанбин, поэтому продолжил: — За нуну и за меня... — Всё нормально, тебе не надо извиняться. Зачем вообще? — Думаю, тебе могло быть неловко и некомфортно... — Всё нормально, у тебя очень интересная сестра, — улыбается Феликс, отмахивается запястьем. — Ты о ней ни разу не говорил, поэтому я так отреагировал, когда увидел... — Да... — неловко чешет затылок, поворачивает рулём. — О ней знает только Чан, даже вроде знаком с ней. — Но... — в этой машине воздух совсем неуверенный, — может нуна права? Чанбин отвлекается от дороги и хмурит брови, не понимает, о чем парень. — По поводу поездки в Америку, что ты всё таки решил делать после выпуска? — Феликс совсем не смотрит на старшего, он смотрит вперед, на подсвеченную дорогу от фар. Он нервничает, все пальчики ногтями изрезал, слишком сосредоточен на том, чтобы голос не дернулся. — Может предложение с бизнесом не такая и плохая? — он оглядывается на водителя. — Это хорошая возможность... Но только Феликс думает совсем не так. Его охватывает тоска. Голову откидывает на кресло, он любуется Чанбином, как в последний раз, будто он прямо сейчас уедет, любуется открытыми грустными глазами, что грудину жжет, тепло рассеивается по всему телу, только потом начинает больно покалывать, до удушающего горла. Чанбин кусает губы, обдумывает это решение еще раз, сам понимает, что этот исход самый правильный и самый болезненный. — Да... — подвел его голос, просипев, но собравшись и промочив горло слюной, он пробует еще, — да, наверное, мне придется уехать... — руль сжимают сильнее сразу двумя руками. — Оставлю квартиру в ваши руки. Джисон, конечно, обоссыться от счастья, — выкинул шутку, чтобы растрясти их напряженный воздух в машине. Феликс слегка посмеивается в рукав куртки, немного расслабляясь. Он сидит весь такой разнеженный, плюшевый, в одежде Чанбина. Тот всё же уломал на принятие ванны и отдал свои вещи, сначала это были шорты и футболка, чтобы в них в квартире потусоваться, а потом были серьезно и безотказно выданы штаны и теплая толстовка, потому что на улице декабрь, а шортики и рубашка с галстучком точно не смогут справится с зимним вечером. Одежда старшего, конечно, была ему велика, он тонул в ней, максимально пытался любыми способами зафиксировать штаны, чтобы те не свалились с него. На голову накинут капюшон, из-под него выглядывают играючи завитые светлые прядки. Ему так приятно находится в этой одежде, так приятно ощущать запах и фантомное тепло старшего, неважно, что, то самое тепло исходит только благодаря живому танцору. Он будет думать, что это остатки тепла старшего. — Надо полностью использовать то, на что у тебя есть право, хен, — бурчит из капюшона, обнимая себя большими тканевыми мешками, за место рук. — Думаю, да, — грустно улыбается, поворачиваясь к Феликсу, после того, как остановил машину. Но Чанбину так не нужны эти деньги, этот успех, что есть у его родителей и сестры. Он хочет быть обычным, как все. Он вырос среди людей. Он видел их интересную жизнь без дорогих яхт. Отвечая на вопрос сестры, что его держит в Академии, всё просто — настоящие друзья — вот что его здесь держит, только из-за них он всё еще не покончил собой. Они подъехали к общежитию, но продолжают сидеть в темном салоне. Вокруг ни души. — Может зайдешь? — медленно отстегивает ремень безопасности. — Чай попьем, Минхо позовем, он нет-нет, да сядет с нами булькать. — Нет, — прикусывает губу старший неохотно отказывается от предложения, очень бы он хотел продолжить их совместный вечер в уютном общежитии, — я поеду, а то нуна там одна в квартире с ума сойдет, ремонт начнет какой-нибудь делать или перестановку. — Ладно, — жмет плечами всё понимая, — ничего страшного. — Ладно, — чуть тише зачем-то повторяет слово. И они молчат, оба повернуты к друг другу, но не смотрят на собеседника. Слышно только сердце в ушах, в салоне необъяснимо душно, ладошки потеют и трясутся, неприятное ощущение, хочется вытряхнуть этот страх. «Хороший момент для признания» — каждый думает об этом. — И ещё... — решился прервать тишину Чанбин. Феликс резко поворачивается на него испуганно, он затаил дыхание, и пугается, что его мысли могли прочитать, что его движения могли считать или, что он в реальности упал в обморок от этой духоты здесь и ему мерещится этот момент — будто секунда до признания, Феликсу хочется так думать хватаясь за сердце, — спасибо за печенья. Феликс громко выдыхает, не ожидав этого, слишком заигралась его воображение. Будто в этой машине, где они совсем одни, могли признаться друг другу в чувствах. — Они тебе напоминают о бабушке? — роется в сумке, чтобы достать пропускной. «Ты весь напоминаешь мне бабушку, от чего с тобой мне так комфортно» — промелькивает в голове Чанбина, пока он мягким взглядом оглядывает Феликса, пока тот не видит. Его же одежда на младшем сводит с ума. От такого вида танцора, хочется кричать и сильно обнять, завалиться на задние сидения и не отпускать из рук. Но он не может себе такое позволить, он трус, который не разрешает себе и пальцем дотронуться до Феликса. — Да, приятно вернуться в те времена... Спасибо тебе большое, Феликс. Младший поднимает глаза, наконец, найдя пропуск. — Тебя это задевает? — всё же набрался смелости озвучить свое предположение, что он мог видеть со стороны. — Немного... — признается Чанбин, но слегка солгал. — Всё хорошо, Бинни-хен, — и кладет свою маленькую ладошку на предплечье Чанбина, как бы ободряя его, показывая этим жестом, что он рядом. Это чувствует Чанбин, от чего заныло сердце от боли, досады и разочаровании в себе. Попрощавшись, Феликс всё еще ругает себя в голове за такое легкомыслие в машине. Эта атмосфера выбила весь его здравый рассудок. Ругает себя за то, зачем дальше ждет признания от парня, с которым у него никогда ничего не будет, никогда Феликс не сможет понравиться Чанбину, пока второму нравятся девушки. Есть ли смысл ждать, когда у того скоро начнется настоящая взрослая жизнь в другой части света, где его ждет высокая должность в бизнесе отца. Феликс медленно семенит ножками с опущенной головой в сторону крыльца общежития. Пора отпустить трехлетние страдания. Отпустить нереальную мечту — Чанбина.