Падение Берлинской стены

Если ты холоден - ты ранишь людей. Если ты чувствительный - люди ранят тебя.

(c) Dostoevsky

POV Bill Дни тянулись, как бесконечная лента. Школа, задания, плохие оценки в моем дневнике, споры с Томом по поводу песен, репетиции, недовольные родители... Все смешивалось в одну сплошную рутину, давящую тяжелым грузом на мои плечи. Казалось бы, все как обычно. Но в кругу моих друзей произошла потеря – мы с Шарлотт все больше и больше отдалялись друг от друга. Словно никогда и не были знакомы, почти не разговаривали. Она упорно делала вид, что меня просто не существует, и мы перестали вместе сидеть за одной партой. Я уже не понимал, что происходит в наших отношениях. По-моему, все зашло слишком далеко. Она стала теснее общаться с моим братом, на что я не мог не обращать внимания. Они увлеченно болтали друг с другом, Том, естественно, не упускал какую-нибудь очередную шутку про свои похождения, всячески подчеркивая статус «местного мачо». Девушка пихала моего брата в плечо, и их заразительный смех, казалось бы, должен был передаваться и мне. Закралось странное чувство, что я теряю их обоих. Своего единственного на свете близнеца и ту, которая оставляла в моих мыслях горькое послевкусие недосказанности и порождала сотни вопросов, не имеющих ответа. И обоих я по-своему, по-разному любил. Во мне словно пробуждалась вторая, неизведанная мне личность, которая выходила на сцену моей обыденности и кидала на всех косые взгляды, кривя губы в глупой и злой усмешке. Я сам себя не узнавал в такие моменты – во мне кипело раздражение вперемешку со злостью. Различные насмешки со стороны одноклассников по поводу макияжа и прочих вещей, присущих моей внешности, я давно привык пропускать мимо ушей. Я буквально превратился в пустое место! Слава богу, на задней парте меня ничего не тревожило. Почти не тревожило. В классе повисла гробовая тишина, потому что нам было поручено решать скучные задачи, которые ничерта не пригодятся в жизни. Не боясь гнева учителя за сданный ему пустой листок и отметки 5 в журнале, я открыл свою любимую тетрадь, куда записывал слова для песен. Любой порыв, любые мысли – все тут. Так как я пихал тетради в рюкзак как попало, немудрено, что несколько листов были мятыми. Не суть. Пристроившись поудобнее, я погрузился в омут своих раздумий, приятных, и не очень. Нужно было подготовиться к первой записи в студии, вдобавок ко всему пристраивалось и волнение. И я написал несколько строк, которые хотел превратить в полноценную песню. Некоторые перечеркивал и писал заново. Я держу письмо В ледяной холодной руке, Последнее послание было длинным (большим?). Пока оно ещё горит, Я смотрю на него. С каждой строчкой Умирает чувство, Остаётся тьма, Твой трепет Больше не помогает Это убивает меня, Мы очень безумно любили друг друга. Это убивает меня, Потому что наша мечта Разрушена. Мир должен замолчать И навсегда быть одним одиноким, Мы потерялись потеряны, Даже если усилия Объединить, Всё кончено! Затем приподнял голову и окинул взглядом класс. Почти все сидели, уперевшись в листы с задачами, усердно что-то писали. Шарлотт смотрела в окно. Я заметил, как Том подвинул на свою половину парты ее работу. Вот ничего сам не может – в этом весь мой брат. Вероятно, девушка уже все сделала и доблестно согласилась помочь пустой дредастой голове. После той дождливой ночи мы не могли нормально общаться с ней. В глазах девушки бегали бледные искорки нарастающей паники, ощутимой даже мне. Каждая попытка разговора заканчивалась одинаково – беглым взглядом в левый нижний угол, словно она боялась меня. Безумно хотел узнать почему, но не хотел давить. Однако любопытство все же брало верх и нередко я аккуратно интересовался, что не так. Конечно, не напрямую, а издалека. И тут же жалел об этом – это являлось причиной наших частых ссор. Девушка превращалась в агрессивную кошку, готовую выцарапать мне глаза, и вновь избегала меня, ограждая себя непробиваемым барьером. И под его куполом было только одно место – для нее самой. Она часто садилась на дальний подоконник в коридоре, пристроив на коленях свой альбом, что-то рисовала с задумчивым видом. И мы с Томом знали, что в эти моменты ее лучше не отвлекать. Мне не удавалось увидеть рисунков девушки – она молниеносно захлопывала альбом и от чужих взглядов прятала его в сумку. В коридоре я размышлял над текстами, пропевая некоторые строки себе под нос, как увидел возле подоконника знакомую троицу – Тома, Густава и Шарлотт. Отвлекся от своих мыслей и остановился невдалеке. Шарлотт сдавленно улыбалась при разговоре с парнями, а во мне разгорался огонь буйствующей... ревности? И я решил подойти. – О, привет, бро, – потянулся ко мне Шеффер, – чего смурной такой? – Наверняка думает, что я украл его невесту, вот ходит, дуется, – Том подался ближе к девушке и приобнял ее за талию, коварно улыбаясь. Густав в ответ на это слабо хихикнул, а я незаметно сжал кулаки, пытаясь пропустить мимо ушей очередную «остроумную» шутку старшего братца. – А почему бы и нет? – игриво протянула девушка и приобняла моего брата за плечи, одной рукой теребя дредлок. – Ммм, в этом я не сомневаюсь, он, – киваю на Тома, – точно сможет сделать любой девушке приятно. Правда, братец? – как можно слаще пропел я, глядя в нагловатые глаза старшего. – Конечно, Томми у нас такой... – девушка приподнялась на цыпочки и легонько поцеловала моего брата в щеку. А он и рад! Томми? Вот так мы уже заговорили? Не знал, что нашло на меня, но когда все вокруг засуетились от прозвеневшего звонка и Шарлотт отошла подальше, я схватил ее за руку и развернул к себе. – Эй, ты что делаешь! Мне больно! – заверещала девушка, испуганно отводя взгляд. – И как это понимать? – я был вне себя от злости. – Что понимать? – Ты с Томом? – Прекрати вести себя как придурок! – Ах, это я придурок?! Может, вы уже переспали? Круто стать одной из его кукол? – выпалил я. Девушка вырвалась и со всего маху отвесила мне пощечину. И тут все моментально прояснилось – я ни в коем случае не хотел обидеть Шарлотт, убежавшую от меня, как от огня. Тяжелый осадок обиды заполнил мои легкие и перехватил дыхание. Одно я знал точно – настроение аккурат перед нашей первой в жизни записью безнадежно испорчено. Шумно выдохнув, я зашел в класс, где под недовольный бубнеж учителя занял последнюю парту. POV Charlotte Как же Билл меня достал. Я даже не заметила, как подняла на него руку, но он заслужил. Ну пошутила разок, чмокнув его близнеца в щечку, и что? Было даже забавно... Не все же этому черноволосому чертенышу надо мной глумиться! Все время вьется вокруг меня, видите ли «сохнет». Ну и что? Мне сразу бежать к нему? Нет уж! Только друг. И не больше. С Томом я намного свободнее себя чувствую. Но я даже не подозревала, что Билл с этого будет так беситься. А эти его подколки, насмешки... Глупо! Просто смешно до покалывания в правом боку. Где в этом человеке мой лучший друг? Где в этом человеке родной близнец Тома? Где ты, Билл? – Что случилось? Почему ты снова ничего не ешь? Тебя кто-то обидел? – фрау Этингер сложила руки, строго смотря на меня. – Нет, не обидел. Он просто меня достал, – пробубнила в ответ. – Кто он? Молчание. – Ну скажи мне, пожалуйста, – тетя тронула меня за плечо. – Я не хочу об этом говорить. Надо подумать... – выдохнула я и привстала из-за стола. – Как знаешь, милая. Ты уже взрослая, поэтому подумай, я буду рада, если захочешь выговориться, – тетя легко улыбнулась мне. Взрослая. Как мерзко становится внутри от этого слова. Ложится грузом призрачной ответственности и еще сильнее ограждает меня от других, рубит все канаты и любые напоминания о светлом детстве, которого у меня не было. Почти не было. Я бы все отдала за то, чтобы вернуть хоть секунду той жизни, в которой мне было хорошо, в окружении единственного мне родного человека. И большего счастья не надо было... Безусловно, я назову себя неблагодарной сволочью, если признаюсь, что жизнь после детдома пришлась не по мне. Наоборот, очень даже. Тетя холила и лелеяла меня, но скорее, просто покупала мое счастье в виде различных вещей. Возможно, я действительно стала ей второй дочкой. Но я не слепая и знала, что мыслями и всеми телефонными счетами она там, в Канаде. С утра до вечера – на работе. Разве что перед школой и за ужином видимся. «Я устала, милая, давай на выходных поговорим». Хорошо. А хотелось ли мне чем-то делиться, казалось бы, с родным человеком? Не уверена. Не ищу понимания и не хочу этой тупой жалости в очередной раз. Диалоги с самой собой всегда казались мне более действенными, чем диалоги с кем-либо. Щелчок дверной защелки и приоткрытое окно, впускающее прохладу. За ним все белое... Зима – вечное время года моего сердца. Пожалуй, любимое, когда можно натянуть большую шапку и поднять шарф на нос так высоко, чтобы никто меня не видел. Ни ребята, кидающиеся друг в друга снежками, ни мамки, забирающие своих детей из школы. Счастливые... И зимой все эти дети, как один, ждут рождественского чуда и подарков от Вайнахтсмана. Но получат их только хорошие и послушные дети, А не такие безразличные ко всему сволочи, как я. Впрочем, я уже давно не верила ни в какие чудеса. Если вообще верила когда-либо... У нас с тетей всегда был богатый стол, свечи, украшения, сладости, гирлянды. Гости – друзья фрау Этингер и неизвестные мне дальние родственники, от вида которых по спине бежал противный холодок. Надо было изображать из себя хорошую девочку, но из плохих материалов выходила плохая кукла. Все эти люди меня жалели, как дворняжку, срывая пластырь с трещины на больном сердце. – Приемная дочка. Из детдома забрала. – Как же так, бедная девочка... Я никогда не заслуживала ничего выше жалости и притворного сочувствия. Это прекрасно отображалось в лживых взглядах и фальшивых улыбках. Пару лет назад даже близнецы пришли к нам на Рождество. Том приволок с собой штоллен, а Билл – глинтвейн в термосе. И младший негодовал, что он остыл в чертовой «железяке», и надо разогреть его снова. Сам готовил, как мама учила! На виноградом соке, безалкогольный, его любимый. И чего всем вокруг так весело? Мне, например, ни капли. Музыка, гирлянды, шарики, венки, огни, дурацкий «джингл белс», елозящий по ушам. Близнецы встают из-за стола и тянут меня на танец под медленную музыку. Старший подтолкнул меня к Биллу «как бы случайно», а сам смылся. Танцуйте, твою мать. А я не умею танцевать медляки. И Билл не умеет. Стоим как два дурачка с вытаращенными глазами и глупо улыбаемся друг другу. В свете гирлянд колечко пирсинга в брови младшего поблескивает желтоватым огоньком, губы трогает искренняя ребяческая улыбка. Мальчишка берет мою ладонь одной рукой, а вторую робко кладет на талию. Слегка подается мне навстречу и качается под медленную музыку. По телу пробегает дрожь. Красиво и неосязаемо. Расплывчато и так непонятно. Казалось, что сейчас я закрою глаза и снова окажусь в детдоме. Пара конфет после противной каши. Погулять на площадке. Покачаться на качелях и нарядить елку сломанными и потрепанными игрушками и шарами с облупленной краской. Конфеты нам давали только раз в год, как раз на Рождество. Гомон ворчливых теток, облитые синей краской мои рисунки из альбома. Моя спина больно ударилась о тяжелую дверь во время драки, когда я пыталась спасти свой альбом от нападок других детей. Просто праздник мечты. К черту все эти веселья. Никому нельзя доверять в этом мире, даже когда читаешь сказки со счастливым концом. Всем наплевать на твои чувства. Никто и не посмотрит на такую мышь, как ты. Молчи и повинуйся. Беги и не оглядывайся. Мантра, въевшаяся в подсознание, как пятно на ткань, которое не сотрет ни один порошок в мире. Ворох мыслей и воспоминаний болезненно сдавливал черепную коробку, тело пробило жаром не то от злости, не то от сожаления, отчего к горлу подступал тошнотный ком очередной паники. Я больше не хочу. Это неправильно. Помню, как незадолго до того, как меня удочерила тетя, пара старшеклассников затащили меня в школьный туалет. Не успела я опомниться, как один из них прислонил к стене, просунул свою мерзкую руку мне под юбку, а потом... это было очень больно. Так больно, что я потом еле передвигалась. Второй стоял рядом и закрывал мой рот ладонью, чтобы не закричала. Это было ужасно неприятно. Больно до светлых звезд под закрытыми глазами... – Ты уже пробовал других девочек в этой классной форме? – спросил один из них. – Не-а. Эта – первая. Милая, податливая девочка. Они оставили меня на холодном полу и ушли. На нем пестрили небольшие капли крови. Было невыносимо давиться слезами и понимать, что со мной сотворили это. Помню их похотливые взгляды и гадкие смешки... Пыльно-розовая рубашка разорвана на левом рукаве, на юбке остались странные белые пятна. После этого любые звуки стыли раскаленным свинцом в моем горле. Воспитатели встревоженно верещали и причитали, что я не разговаривала и не ходила в хореографический класс. По врачам начали таскать. Белые кафельные стены и железные инструменты на стеклянном столике нагоняли животный ужас. Никто не знал о том, что произошло. Никто, кроме той маленькой девочки. Сломанной, униженной, рыдающей так тихо, чтобы никто не услышал. Все решили, что у меня кратковременный стресс. Потом мне все же удалось заговорить... А в медкарте хотели уже записывать «аутизм». Мой «аутизм» был страшнее. Он всюду шел за мной невидимым монстриком и очень злился, когда меня снова кто-то касался. Он говорил, что все мальчишки – злобные эгоисты и враги. Враги, враги, враги. Я слепо велась на его речи и согласилась с ним. Разрушив образ идеального мира, он внушил, что все мужчины, парни, мальчики – страшные чудовища, от прикосновения которых кожа тут же покроется ожогами, а тело рассыпется в пыль. Исключением были Каулитцы и пара их друзей. Возможно, еще Эммерих, как хороший знакомый. Больше – никто. После детдома я снова пыталась стать как все, хотела испытать светлые чувства, убедиться, что я не последнее ничтожество на земле, перестать чувствовать себя ущемленной и такой неправильной. Но боль разочарования настигла меня при первом же шаге в эту манящую неизвестность. Георг забрал мой рисунок под смех толпы и просто исчез, забрав последние надежды моего юного неокрепшего сердца. Сейчас вместо него – жалкая копия истинной плоти, благодаря которой кое-как получается сдавленно улыбаться и нормально разговаривать. Уже несколько чертовых лет. И только рисунки служили отражением меня, моих мыслей, моих болей. Зеркалом, на вопросы которого нельзя было ответить.

And I find it kind of funny

I find it kind of sad

The dreams in which I'm dying

Are the best I've ever had

И никто этого не узнает. Ни тетя, ни друзья, ни Билл, чье имя разлетается миллионами осколков боли в сознании и вонзается в грудь ядовитой стрелой. Будь моя воля, я бы не смотрела на него больше никогда. Не сталкивалась бы с омутом шоколадных глаз, не читала его глупых записок на уроках, не слушала бы звон его браслетов на безумно красивых руках. Он врывался в мои мысли беспощадным штормом и переворачивал вверх дном мой безумный мир, даря тысячи ощущений, что что-то не так. – Ты скажи сразу, если я так сильно тебя раздражаю, не стесняйся. Раньше ты не была такой сучкой.

– Раньше и ты не был такой ехидной.

– Брааааатец, ну что ж ты медлишь, вы б прям на парте трахнулись, чтоб все видели.

– Извини, но под параметры Тома я не подхожу.

– А под параметры того парня на тачке подходишь?

– Отвали уже от меня!

– Что, не нравится?

– Ревнуешь? Завидуешь?

– Просто не приползай потом с разбитым сердцем, ни ко мне, ни к Тому.

– Да пошел ты!

Билл стал просто невыносим. Упорно пытаясь нарушить ту границу, которую я так свято оберегаю, он просится дальше. А дальше – высокий обрыв, ведущий в пропасть. Если шагнуть туда, то это обернется опасным, смертельным падением. Я теряю лучшего друга. Или парня? Кого? Почему мое сердце так бешено бьется, когда я думаю о тебе? Когда вижу твою черную макушку в толпе учеников? Не смотрю в твои шоколадные глаза, потому что до чертиков боюсь тебя. Боюсь потонуть в них и больше не выбраться. А может, боюсь себя? Что стало с нами? Я боюсь об этом думать. Я боюсь тебя любить. Я умею только ненавидеть! И за твои выходки я уже... Ненавижу тебя! С твоим братом-то мы дружим, и мне даже немного жаль, что ты не присоединяешься к нам и не смеешься, как раньше. И вряд ли получится... Но ты обещал. Ты обещал, что останешься моим другом. Мое милое черноволосое недоразумение. Нереальное, безумно красивое и пьянящее похуже любого крепкого алкоголя. Возможно, та дождливая ночь была лучшей в моей жизни. Однако продолжения этот театр абсурда не имеет. С глаз долой, из сердца вон! Вот и состоялся диалог с моим внутренним, истинным «Я». Теперь предстоит – с белым холстом, раскрывшемся передо мной. Взяв со стола несколько вырванных журнальных страниц, я принялась творить и погружаться в несуществующие образы. Все это время я пребывала в прострации, отключке, состоянии анабиоза, потому что мир творчества уносил от гнетущей реальности, дарил желанное расслабление и тепло, медленно разливающееся по венам. Картины – единственное, что наполняло смыслом мою жизнь. Несколько нервных штрихов – и пара эскизов готовы. Переворачивая страницу, обнаружила, как пара листов выскользнула из альбома, распластавшись на полу. Их сейчас я меньше всего хотела бы видеть. Потому что на них – уничтожающий все живое на своем пути муссон, гроза спокойствия и яркая вспышка, отзывающаяся бешеным трепетом где-то в груди. Я приподнялась, чтобы поднять рисунки и задержалась на них мертвым взглядом. Билл. Счастливый, растрепанный, с забавной мордашкой. Может ли творец изобразить ту эмоцию, которую сам никогда не осознал и не прожил? И эта эмоция возвращалась реверсивным эффектом, оборачиваясь болезненными ощущениями. Сердце внутри отбивало бешеные ритмы, раздирая ребра до глухого скрежета. А затем застыло и одарило все тело вплоть до конечностей пронизывающим холодом. Я смотрела в нарисованные глаза и искала угол в лабиринтах своего сознания, чтобы вырвать клумбу чувств со всей корневой системой. Искала огонь, чтобы спалить этот мост, соединяющий меня с прошлым. Чтобы больше никогда не смотреть в эти глаза и не потеряться в том, чего нет и не будет. Как же он меня раздражает! Собрала рисунки и положила их обратно в альбом, втискивая между последними страницами. Прижалась к стене, пытаясь привести бешеное дыхание в норму и закрыла рот ладонью, захлебываясь парой скупо выдавленных слез. Под веками горечь, в ногах дрожь. Гробовую тишину моих мыслей прервал едва слышный щелчок ноутбука от пришедшего сообщения на Фейсбук. Здравствуй, Шарлотт. Я не особо люблю пользоваться социальными сетями, но тебя не было на занятиях, я волнуюсь. С тобой все в порядке? 16:36 Я кликнула на нужную иконку, утирая кулаком последнюю слезу. Даже не взирая на никнейм, я поняла, от кого пришло сообщение. Эммерих. В последнее время мы довольно сблизились. Пожалуй, только он способен меня понять, выслушать, не закатывать никаких истерик и не заваливать глупыми вопросами.

Привет. Да, я в порядке. Просто пока пребываю в неком творческом кризисе. Домашние стены лечат. 16:38

Какая красивая ложь. Понял. Творишь в одиночестве, закрывшись в комнате? Я угадал? Как по мне, это лучший способ исцеления души творца, если ее кто-то или что-то задело. 16:40

Абсолютно угадал. 16:41

Чудно. Я хотел пригласить тебя на выставку. Завтра в 17:00 в историческом музее на Отто-фон-Герике-штрассе. Буду рад, если придешь. 16:43 О да. Сейчас взглянуть на чудесные картины мне было необходимо, как вдохнуть свежий воздух. Заодно избавиться от отягчающих душу мыслей, развеяться и получить эстетическое наслаждение. Наверняка там будет много людей... Никогда не любила места, где много людей. Сразу хотелось сбежать подальше, когда горло сдавливал тугой невидимый канат и сильнее затягивался от нарастающей паники. Однако я буду не одна, и это успокаивает. А Эммерих расскажет мне что-нибудь интересное про картины, в мире которых можно будет исчезнуть. Внутри стало светло от осознания того, что есть человек, с которым приятно было поговорить. Есть человек, который похож на меня. Такой же одиночка, добровольно отрекшийся от мира. Такой же влюбленный в творчество. Такой же не понятый всеми, немного безумный и отстраненный.

Конечно, спасибо за приглашение. Я приду. 16:47

Осталось лишь собрать с пола все рисунки и привести себя в порядок. Я как никогда хочу уйти туда, где точно почувствую себя счастливой. И точно знаю, кто мне в этом поможет.