Падение Берлинской стены

На следующий день POV Tom — Ты можешь шевелить своими батонами быстрее? Или ты только трахаться ими умеешь? — Билл нервно ходил туда-сюда по гаражу, запихивая в рюкзак тетради с нашими текстами. — Что ты сказал?! Моя кровь моментально вскипела. Я оторвался от своей гитары, которую упаковывал в чехол и поднял глаза на брата. Да что этот паршивец себе позволяет? Еще одно слово, и я за себя не в ответе — получит подзатыльник, не проблема! — Что слышал! Гордон нас уже в машине ждет, опаздываем, — фыркнул мой младший брат, звенькнув застежкой на рюкзаке. — В отличие от тебя я хотя бы знаю, что такое «трахаться», а не веду себя как обиженная телка, — наши взгляды снова встретились в злом порыве. — Это кто телка?! — вскочил Билл, надвигаясь на меня. — Парни, брейк! — Георг поднялся с диванчика, а следом в гараж зашел Густав. — У нас сегодня запись, а вы ведете себя как дети малые, — Листинг смял в руках пакет с бутербродом, от поедания которого его отвлекла наша ссора. Скажу ему спасибо, потому что если б не Гео, то точно бы врезал этой мелкой истеричке. — Пойдемте уже, — поторопил нас Густав, поправляя очки. В машине я смотрел в окно, подперев голову рукой, не желая видеть брата. Между нами на тесных сидениях вклинился Георг, словно боялся, что мы с Биллом вот-вот подеремся. Впервые что-ли? А Шеффер сбежал от нашего братского дурдома на переднее сидение. По радио тихо крутилась нудная песенка, невольно добавляющая «драматизма» в нашу обстановку. Я даже усмехнулся своему воображению, где я — главный герой какого-нибудь клипа. А что, свой клип бы я тоже хотел! Хотелось уже поскорее приехать, однако студия, как назло, была довольно далеко. Вот уже Гётештрассе, свернули. Еще пара кварталов… — Приехали, — проинформировал Гордон, когда машина остановилась напротив невысокого кирпичного здания. Как же хотелось сейчас закурить. Снять разом то напряжение, навалившееся на мою голову тяжелой грозовой тучей, от которой даже кепка не спасала. Я ощущал это сгорбленными плечами и едва подрагивающими от легкого волнения пальцами. Достав из багажника наши с Георгом гитары, мы зашли в студию. В целом, она была небольшой — светлое помещение, стеклянный журнальный столик, диван. Чуть дальше располагалась сама комната для записи, обитая по стенам плотным шумоизолирующим материалом. Она была отделена от помещения со всякой аппаратурой большим стеклом. Парни тут же пришли в восторг. — Познакомьтесь, это Петер Хоффман, он будет сопровождать вас на записи, — Трюмпер кивнул на вышедшего нам навстречу мужчину. — День добрый, ребята! Ну что, готовы?— отозвался он. И проводил нас в ту самую комнату с толстыми стенами. Мы с Георгом присели на табуретки, поудобнее расположив на коленях свои гитары, Густав — за барабаны, Билл надел наушники и встал возле стойки с микрофоном. Хоффман сел за аппаратуру, наблюдая за нами через большое стекло. Все это время я думал лишь о том, чтобы не облажаться. Еще и Билл как-то странно кашлял, то ли от нервов, то ли, не дай бог, от простуды. Не сорвался бы на таком ответственном моменте. Близнецовое чутье подсказывало, что брата однозначно что-то мучало, но сейчас был не самый лучший момент, чтобы это выяснить. Билл нервно перебирал-потирал ладони, бегая взглядом по разным углам. Глубокий вдох. Выдох. Пустили для пробного прослушивания «Кричи». Брат настоял именно на ней, ну а мы с парнями были не против. По-моему, она имеет все шансы стать нашим первым хитком — подумал я про себя. Вначале нужно было заняться инструментальной частью, а вокальной — отдельно. За то время, что мы играли, Билл не мог сидеть спокойно, ерзал и качал головой. — Весьма недурно. Но надо поправить звучание в нескольких местах. Барабанные партии немного теряются, — выдал Хоффман, когда мы закончили с инструменталом. — Гу-у-устав? — Георг, ехидно улыбаясь, обернулся к барабанщику. Он тут же покраснел, как вареный рак, буквально взглядом крича «А что я-то сразу?!» — Теперь ты, Билл. Первый куплет брат едва не сорвал. Его руки нервно подрагивали, и он попросил начать заново. Выдохнул. Попробовал еще раз. Конечно, в нашем гараже, так сказать, в родных стенах, ему было легче, а сейчас душило волнение, это чувствовалось со стороны. И Билл все же взял себя в руки, в конечном итоге стройно исполнив одно из наших самых первых творений. — Вы молодцы, — мужчина хлопнул в ладоши, вставая из-за установки звукорегулятора, — Если у вас есть еще какие-нибудь наработки, можем взяться за них позже. И можно поинтересоваться названием вашего коллектива? — Э… Да мы как-то особо не размышляли над этим, — ответил Георг. — Вообще-то размышляли. Чем тебе Devilish не угодил? — отозвался Билл. — Да твой Devilish это примитивщина, — я нахмурил брови. — Я так понимаю, единого мнения нет? Хорошо, уходим на небольшой перерыв. Я скоро вернусь, и продолжим, — с этими словами Хоффман удалился. Мы вышли из комнаты записи. Я развалился на диване, и следом кожаное сидение с тихим шорохом прогнулось под задницей Георга, пристроившегося рядом. Густав занял подлокотник, а Билл расхаживал туда-сюда со своими мятыми листами в руках, пропевая что-то себе под нос. — Бля, а названия то у нас так и нет, — я лениво вытянул ноги вперед и потер переносицу. — Я за «Devilish»! И ничего не желаю больше слышать! — вскрикнул Билл и притопнул ногой. Какие мы гордые-то, а. — Не тебе за нас всех решать, лучше тексты учи, а то лажанем из-за тебя еще. — Ну все, ты меня достал! — брат сорвался с места и кинулся ко мне, но его вовремя затормозил Георг. — Это вы уже всех достали, замолчите! — прервал нашу ссору шатен и вернулся на диван. Билл шумно задышал и отошел дальше. — Реально, ребят, нервные вы какие-то все… Может, в города сыграем? — возник Густав. — В города? Тебе что, пять лет? — скептично бросил Билл. — А только наши можно? — «игра» вызвала у меня интерес. — Да всякие. Ну давайте, я начну. Магдебург. Тебе на «Г», — кивнул барабанщик Георгу. — Галле. Я там родился, — довольно отозвался Листинг. — Ерштедт. Кому на «Т»? — подхватил я. — Токио! — воскликнул Билл, словно привидение увидел. — С чего вдруг-то? Любишь самураев, гейш и фанатеешь по аниме? — оскалился Гео. — Ой, да завали, а! Может, я просто хотел там побывать, — брат нахмурил брови и обиженно надул губы. — А это мысль, — задумался Густав. Пораскинув мозгами еще немного, мы вернулись к нашей дилемме о названии группы. Мысли приходили всякие, и каждый озвучивал даже самую лютую несуразицу. — Может, отель? — предложил я, на свой взгляд, гениальный вариант. — Ну типо… Мы же будем ездить, да, останавливаться и жить в отелях как настоящие гастролеры. Ну? Круто же? — буквально видел, как в головах парней крутилось колесико с надписью «loading…». — А что? Звучит. Встречайте… На сцене — Tokio Hotel. Обладатели всех музыкальных наград и лучшая группа в мире — Tokio Hotel, — Билл мечтательно закатил глаза и вскинул руками. — Да уж… Мыслите радужно, братаны, — хохотнул Георг. — А мечтать не вредно! — возразил я. Зашел Хоффман, и мы тут же прекратили шутки. Название группы, хоть и спонтанно появившееся, он оценил. Вернувшись к инструментам, мы продолжили играть. Затем Билл попытался стройно пропеть свеженаписанное «Я прорвусь». Не для записи, а просто так, понять, стоит ли браться. Мы тут же подхватили. Вышло реально хорошо! Вот может же мой братец творить классные вещи. Ну а я, как старший, всецело его поддерживаю, и Густ с Гео тоже. И Хоффману песня тоже понравилась. Неожиданно для нас самих, мы записали и ее. Хотел бы я думать, что началась наша интересная жизнь с радужными мечтами о вспышках фотокамер, толпах бегающих за нами фанаток, льющихся рек из шампанского, лимузинах и концертах на огромных стадионах. По-крайней мере, фанаткам я точно был бы рад. И улыбаюсь своему воображению, растянувшись на кровати в своей комнате и игнорируя бубнеж рядом стоящего брата. Сегодня выдался тяжелый день. А был бы я в каком-нибудь пятизвездочном отеле… В окружении парочки красивых девочек. А лучше трех. Мечтать не вредно! *** POV Charlotte Помещение музея представляло собой большой зал с тусклым освещением, на белоснежных стенах которого располагались прямоугольники картин, ярко подсвеченных лампами. Вот оно, высокое искусство. Людей было немного — некоторые, как говорит Эммерих, «зеваки, ничего не смыслящие в творчестве» собрались возле первой у входа экспозиции небольшой группой, вслушиваясь в занудные речи экскурсовода. Искусство нельзя рассказать, его можно только почувствовать — и в этом с Эммерихом я полностью согласна. — Ну как тебе? — парень окинул взглядом картину, возле которой я остановилась, как вкопанная. «Искусство — это способ, с помощью которого я общаюсь. Самый совершенный способ, которым я пользовался когда-либо» Э. Д. Мейендорф Гласила табличка под картиной с роскошным черно-белым дворцом, одиноко стоящем на острове посреди большого озера. На серой глади рядом располагались парусники. Удивительно и прекрасно. Хоть и стиль работы уже был мне знаком, но удивление овладело мной при виде инициалов. — У тебя уже своя выставка? — Не совсем, — отмахнулся шляпник и взял пару бокалов со светлой игристой жидкостью, вежливо поднесенных официантом, — на данный момент здесь представлено всего лишь два моих экспоната. В будущем, надеюсь, будет больше, — он протянул мне один бокал и стукнул об него свой. Под тихий звон стекла мы отпили шипучей алкогольной жидкости, глядя на картину. Я повернулась в сторону парня, столкнувшись с блеском гордости в его малахитовых глазах. Он определенно гений, и мне даже стало слегка неловко. Лениво осушив бокал, Эммерих поставил его на поднос, бросил финальный взгляд на картину и изрек, что это далеко не потолок его возможностей. Положив руку на мою спину, художник подтолкнул меня вперед, подводя к другим экспонатам. — Ты любишь современное искусство? — спросила я. — Предпочитаю сюрреализм. Вот, наконец, одно из моих любимых произведений, — Эммерих остановился возле картины с изображением мужчины, стоящего спиной. Виднелся затылок да и только. «Запрещённая репродукция. Р. Магритт» Не глядя на табличку под рамой, я тут же поняла, что это за картина. Отметив ее в одной из своих книг по искусству, я сразу поместила «Запрещенную репродукцию» в список своих любимых. Интересно, но и здесь наши с Эммерихом вкусы совпали. Я осматривалась по сторонам, изучала картины, как вдруг заметила невдалеке свою рыжеволосую приятельницу. — Привет, — я подошла к Агнет, широко улыбаясь, — с выздоровлением! Последние две недели рыжая не появлялась ни в школе, ни в художке, находясь на больничном. — О, кого я вижу, светило искусства! Поздравляю тебя с пятым местом в конкурсе, — отозвалась она, а затем выглянула из-за моего плеча, — ты уже с этим красавчиком на выставки ходишь? Ого! — Ти-и-ше ты, — я ощутила, как к моим щекам прилила кровь, а внутри приятно похолодело, — Да, Эми пригласил меня. — Класс! Вот бы меня Том тоже куда-нибудь пригласил… — Том? Какой Том? Каулитц? Я чего-то не знаю о вас? — Ой, я что сказала это вслух? — хохотнула Клауферсон, — ну ладно, с тобой-то можно поделиться. Ну да, мне он нравится! Не все ж тебе с Каулитцами зависать, — немного обиженно протянула она. — Ревнуешь что ли? Да не смейся! Они мне оба даром не сдались. — Прям таки оба? Полшколы уже шепчется, что Билл по тебе с ума сходит, мне Виолетт сказала… — И что? Он мне не нужен. Я с занудными идиотами не общаюсь. И мы с Агнет бы дальше продолжили сплетничать и вести различные девичьи разговоры, как к нам подошел Эммерих и вежливо «украл» меня. Клауферсон, хитро улыбаясь, проводила нас взглядом. Наверняка уже нафантазировала нашу свадьбу, тоже мне, сваха. Мы с парнем побрели дальше по галерее, как вдруг из созерцательного процесса меня вывел его голос: — Фрау Каулитц, сколько не виделись! — мой спутник пожал руку высокой рыжеволосой женщине, широко улыбаясь. — Здравствуй, Эммерих. Вижу, делаешь успехи. Уже две твои работы находятся здесь, поздравляю! Планируешь выставлять на аукцион? — с энтузиазмом отозвалась женщина, постепенно переводя взгляд с Мейендорфа на меня, — а что за милое создание рядом с тобой? Я застыла, как каменная статуя, услышав знакомую фамилию. До меня постепенно дошло, что к чему. Точно, фрау Каулитц ведь тоже занимается искусством. Я вся сжалась, почувствовав на себе ее взгляд — вроде доброжелательный, но в то же время в нем проскальзывало что-то колкое. Она точно меня узнала — все-таки с ее сыновьями и их друзьями мы часто зависали в их гараже во время «репетиций». И когда мы расходились, на террасе их дома как обычно находилась мать близнецов, медленно попивая кофе из мелкой кружки. — Я с Вами полностью согласен. Шарлотт –действительно очень милое создание. Она тоже выбрала искусство своей судьбой, у нее большой талант, — Эммерих подошел ко мне и положил ладонь на мое плечо, — познакомься, это фрау Каулитц, искусствовед и самый лучший преподаватель за всю мою короткую студенческую жизнь. — Очень приятно. Но мы знакомы, — я коротко кивнула Эммериху, а затем натянула улыбку в адрес Симоны. Сколько приторности за одну минуту — даже тошно. — Правда? — искренне удивился парень. — Да, именно. Нас связывают некоторые обстоятельства еще с давних лет, — пояснила женщина, оглядывая меня с ног до головы, — рада видеть тебя здесь, юная коллега. Надеюсь, когда-нибудь и твои картины появятся тут, раз герр Мейендорф так отзывается о твоем таланте, — фрау Каулитц мило улыбнулась, и я почувствовала, как медленно упал камень с плеч. — Спасибо, но… Я творю для себя, а не для публики. — Все приходит с опытом, милая. Творец всегда хочет быть признанным, и постепенно скромность уходит на второй план. Советую подумать. Что ж, хорошего дня, молодые люди, — вежливо откланявшись, женщина побрела дальше по залу. Я прокручивала в голове слова, произнесенные ею только что, пропадая в своих мыслях. А может, стоит попробовать? Но у меня слишком мало опыта, чтобы резко заявлять о себе — выставки, аукционы… Это слишком чуждо для меня. — Она была единственной в этом проклятом университете, кто не относился ко мне, как к биомусору, — выплюнул Эммерих, обращаясь не то ко мне, не то куда-то в пустоту. Затем, видимо, осекся, поняв, что сказал это вслух. — Она — твой преподаватель? — Действительно, о матери близнецов я совсем ничего не знала — Билл с Томом особо не делились, а я и не расспрашивала. Но факт, что мы с ней своего рода «коллеги», я помню еще с детства. Счастливого детства. — Именно. Была. А ты ее откуда знаешь? — Ее сыновья — мои одноклассники, вот и все объяснение. Шляпник какое-то время задержался взглядом на одной из картин, а затем предложил продолжить вечер в более уединенном месте. И чтобы не допускать двусмысленности, парень аргументировал это тем, что не любит места, где много людей. Где вообще есть люди. И тут я всерьез интересуюсь, а он точно не мой потерянный брат? Во время разговоров с Эммерихом у меня уже сложился в голове целый список своеобразных схожестей — начиная от отстраненного и социофобного способа существования в этом мире и заканчивая любимой маркой карандашей и тяге к курению, сидя на подоконнике. Практически все, что мы любили — было единым. Да, единым на двоих. Как бы странно это не звучало, но мы буквально понимали друг друга с полуслова — если речь заходила о лучшем месте, чтобы чувствовать себя счастливым — то, несомненно, это домашние стены и полная тишина. Или какое-то другое место, где точно никто не потревожит и силой не выудит из поглотившего тебя вдохновения. Любимое время суток? Конечно, ночь. Чтобы творить и давать волю всем эмоциям, которые не можешь явить днем, потому что люди не поймут. Чтобы кричать о том, чего никогда не сможешь произнести вслух. Чтобы побыть настоящим каких-то жалких три часа в сутки, сбросив с лица маску, которую надо надевать для других. Так мы и проболтали о всякой ерунде, доехав до дома художника. Мне всегда было неловко исследовать новые для себя территории, но охватившее разум вдохновение и вело вперед. Я послушно последовала за Эммерихом на третий этаж небольшого многоквартирного здания. После коротких манипуляций с часто, как некстати застревающим в скважине ключом дверь открылась, и в нос врезалось «дыхание» тесной квартирки. Табак и вареный кофе. Парень утверждает, что это помогает ему погружаться в свой мир в любимое время суток. Я окинула взглядом коридор, наклонив голову в сторону приоткрытых дверей в комнаты. Квартира практически ничем не отличалась от моей чердачной мастерской — деревянный пол, куча бумаг на тумбе, свертки с холстами… Только на чердаке не было обоев на стенах. — Если что, то это не беспорядок, а творческая композиция, — изрек шатен, будто отвечая на все нежелательные вопросы, которые ожидал услышать. Видимо, гости у него бывали нечасто. Но такая атмосфера мне определенно приходилась мне по душе, хоть тетя всегда «пинала» меня, чтоб наводила порядок в комнате и убирала все художественные принадлежности. — Ничего страшного. Так даже лучше, — я положила сумку на край комода, уставленного различным хламом в роде фигурок, покрытых сусальным золотом, и сломанных рам. — Что-нибудь будешь? — Эммерих сдернул с себя пиджак и накинул на спинку стула на кухне. Я вошла следом за ним, оглядываясь вокруг — кухня была на удивление светлая в отличие от остального пространства, но тесная. Окошко причудливой круглой формы добавляло некую изюминку и без того интересному помещению. Как раз в нем, как в телевизоре, «показывали» закат, плавной дугой накрывающей город. — Ну, на твое усмотрение. Хотя, ничего не надо, — кивнула я и присела на табуретку рядом с маленьким столом. Просить о чем-то было для меня наглостью. — Ты просто женщина мечты. Ничего не надо, бывает же… Ваза с цветами моментально привлекла мой взгляд. Настоящие… Ирисы, астры, гортензии. Сочетание странное, но смотрится довольно гармонично. — Цветы — часть моей жизни. Они раскрашивают серое полотно моего пустотного существования. Художник снова опередил мои мысли. И снова неизведанным мной образом — а может, он ясновидящий? Однако ни в какую магию и мистику я не верила, но находясь рядом с этим парнем, готова была развеять свои убеждения. Передо мной появилась слегка запыленная бутылка итальянского вина, закупоренная свертком салфеток. — Не удивляйся, я не алкоголик. Но это расслабляет, — Эммерих поймал мой непонимающий взгляд и разлил бордовую жидкость в бокалы. — Я слышала, что оно расслабляет. Но просто не проверяла, — взяла бокал за ножку, приподнимая. — Если не хочешь, не надо. А то думаешь, что я тебя спаиваю, да? — коротко усмехнулся парень, немного отпив. — Много думать — вредно. И я отпила следом, слегка морщась от кислого привкуса. Конечно, я пробовала алкоголь в своей жизни, и не раз — сначала в детдомовской компашке за дальней пристройкой своей первой школы. Сама не знала, откуда мои «братья по несчастью» достали жестяные банки с пивом, умудрившись скрыться от зорких глаз надзирателей. Мне все равно не понравилось. Ну а потом с тетей по всяким праздникам, так, чисто символически. И не больше. Впрочем, с чего бы мне сейчас отказываться от этого «предложения»? И зачем рассказывать детали не особо приятного прошлого? И мы болтали дальше. Обо всем, что видели, что читали, что чувствовали. Разговор шел очень легко. После третьего бокала настигло разочарование — вино кончилось. Оно и к лучшему — расслабление прокатывалось мягкой волной по телу, заволакивая разум легкой дымкой наслаждения. Я прислонилась затылком к стене, призакрыв глаза и вытянув вперед ноги. Издалека можно было подумать, что я делаю потягушки, как это обычно делается по утрам. Мне было хорошо, легко, словно тело находилось на большом облаке из ваты, уносящем в светлый мир разноцветных надежд и чудес. Но вата была жесткой табуреткой под пятой точкой и стеной позади. И в чудеса я не верю. — Тебя уже унесло? Я приподнялась, и, прогнав мутную пленку со своего взора, уставилась на парня, смотрящего в сторону. Изящные руки с парой блестящих перстней подпирали голову, а волосы, освобожденные из плена шляпы мягко ложились на плечи хаотичными каштановыми волнами. Рассматривая его профиль, я, казалось, даже застыла и не дышала жалкие три секунды — четко очерченные линии лица, призакрытые глаза и порозовевшие от красного полусухого губы. Интересная натура, надо попробовать набросать. В последнее время я увлекалась только мужскими портретами и параллельно с этим практиковалась и в анатомии — мне с переменным успехом давались руки и различные динамические позы. Но сейчас я не на занятии, поэтому можно дать волю своим желаниям и жадно припасть графитовым стержнем к полюбившейся мне «портретной зоне». Мы прошли в комнату, где царил самый настоящий творческий хаос. Письменный стол был завален альбомами и тетрадями, на полу валялись линеры, карандаши и кисти. Большое кресло в углу с позолоченными подлокотниками, большой старый шкаф, на полках которого стоят причудливые статуэтки, рамки, сувениры, канделябры… У стены рядом со столом — большое деревянное пианино с резными элементами, со слегка запыленной крышкой и небрежно открытыми нотными тетрадями. Сложилось впечатление, что я в антикварном магазине. Художник указал рукой на широкий диван, укрытый скомканным коричневым пледом, и я послушно присела, продолжая осматриваться. — Я люблю в людях немногословность. Ты не мельтешишь вопросами, не болтаешь без умолку о шмотках, сумках, что еще вы там любите? С тобой даже и помолчать приятно… — протянул парень и подошёл к окну. — Я тоже это люблю… — почему-то после слов шатена моя память подбросила картинку, как из маршрутки выходила та разодетая девица. Амалия. Почему-то при одной мысли о ней в районе солнечного сплетения завязывался неприятный узел неизведанного чувства. Раздражение? Негодование? Ревность? Мне не представлялось ясным то, как они были вместе. Настолько несочитаемый дуэт, как модерн и эпоха Ренессанса. Впрочем, размышлять об этом уже смысла не имело — художник поделился со мной, что они расстались. Щелчок зажигалки и скрип деревянной рамы — Эммерих уселся на подоконник, свесив одну ногу и просунул руку с сигаретой в окно. И я не знала, как правильно реагировать. Он сказал, что со мной приятно молчать… И это льстит. Я непроизвольно оторвалась от дивана и медленно подошла к шатену. Завидев меня рядом, он сделал приглашающий жест — и я села напротив него, слегка поежившись от ниточки прохлады из окна. Художник протянул мне никотиновую палочку и сам поджег, когда я зажала ее в губах. Было в этом нечто загадочное, необычное и даже интимное… А впрочем, мне показалось. Повисло молчание, порой прерываемое гулом машин, доносящегося с улицы. Я затянулась, немного покашляв — сигареты у парня довольно крепкие. Вишневые… Художник всматривался в вечернюю городскую жизнь, выдыхая табачный дым. И снова меня потянуло разглядывать черты его лица — если по отдельности они кажутся несуразными, то вместе создают гармоничный портрет. Неординарный, привлекающий своей несовершенной красотой. Все-таки в идеалы я не верила — человеческая красота всегда несовершенна. — Сколько тебе лет? — дабы развеять тишину, пришлось задать этот простой вопрос, интересующий меня продолжительное время. Эммерих стряхнул пепел и ухмыльнулся, хлопнув ресницами. — Возраст — это всего лишь цифра. Ты можешь быть семидесятилетним стариком и играть в прятки, а можешь быть подростком, который уже открыл четвертый закон Ньютона и изобрел вечный двигатель второго рода… Нигде нет середины. — Исчерпывающе, — усмехнулась я. Однако манера речи художника начала изрядно раздражать, поскольку тайны и загадки я не очень любила. — Я например, знаю, что тебе всего лишь восемнадцать. Хотел бы и я снова оказаться в твоем возрасте, но… Время безвозвратно, оно имеет неприятное свойство уходить по-английски, оставляя лишь полотно воспоминаний, — заключил художник, и, потушив сигарету, выкинул окурок в окно. Через минуту это же сделала и я. Что ж, этот парень еще больше меня удивил. От такого заявления я едва не поперхнулась сигаретным дымом, все еще прокручивая в голове вопросы — почему он чувствует меня? Почему знает мой возраст? Знал, как меня зовут, даже когда мы не были знакомы? Непоколебимое спокойствие в его взгляде гасило всю тревогу во мне и внушало доверие. В голове постепенно мутнело. Ощущения довольно приятные. Словно сейчас мое тело оторвется от земли, и я взлечу… Может, это эффект от вина или сигарет. В любом случае, мне нравился этот своеобразный полет, и я не хотела, чтобы он заканчивался болезненным падением на жесткую землю. Глаза прикрылись, в груди разлилась приятная теплота — я расслабляюсь. — И почему ты так уверен в своих словах? — я поджала ноги, согнув их в коленях. — Выходит, я прав? — Вроде того. Почти. — За четверть века существования в этом мире я научился чувствовать других людей. Может, поэтому и избегаю их — иногда этот дар помогает мне, иногда губит, — Эммерих покачал головой и спрыгнул с подоконника. Я все еще пребывала в некой растерянности и легком дурмане, прокручивая в сознании слова парня. Мне было приятно, что он так откровенен со мной, но… черт возьми, что за загадка таится в нем? По-крайней мере с математикой у меня не настолько все плохо. Четверть века — это двадцать пять. Да, точно. Довольно взрослый парень… По нему и не скажешь. — Мне бы обладать таким даром… — я спрыгнула следом за художником. Шатен подошел к пианино и поднял крышку, предварительно стряхнув слой пыли. — Ты еще и музыкант? — Когда ты мечтаешь реализовать себя, открываешь любые возможности. Я использую искусство как способ общения, и ты это знаешь, — длинные пальцы заскользили по клавишам, вызывая негромкую мелодию. Он присаживается на низкую табуретку и тянет меня за собой. Я не сопротивляюсь, покорно сажусь рядом. Наслаждение усиливается с каждой минутой, а в комнате становится слишком жарко. Музыка ласкает слух, развеивая любые страхи. Красивый неизведанный мир зовет в свои объятия. Безумно хорошо и тепло, как в эйфории. Музыка смолкает, а расстояние между нами сокращается до жалких долей секунд. Кожу обжигает горячее вишневое дыхание — нам обоим хорошо, и мы исчезаем в необъятной пустоте. Ясные малахитовые глаза прожигают взглядом, холодные губы касаются каждого пальца, задерживаясь на тыльной стороне ладони. Все границы стирались, прогоняя мнимый испуг или смятение — мое тело было во власти этого человека. Того, чьи немые крики были понятны мне и без первых строк. Того, кто предложил мне стать его музой. Того, кто являлся духовным продолжением меня и дарил долгожданное спокойствие.

I disconnect reality.