Падение Берлинской стены

POV Bill Резкий удар в спину выбивает меня из светлого красочного мира, как из теплого домика, на холодную, пронизанную сырым дождевым воздухом улицу. Восприятие реальности бегает из режима mode on в режим mode off с бешеной скоростью. Кровь застучала в висках, к горлу подступил огромный тошнотный ком, перехвативший дыхание. Будто я проглотил разом десять воздушных шаров, которые, надувшись, распирали меня изнутри и давили на органы. Не понимая, где нахожусь, различил перед глазами серый фон потолка, и, сорвавшись с места, ринулся прямо по тесному коридору словно на автопилоте. Стоп, а как я тут оказался? Это же… Наш тур-бас. Фаянсовый друг к моему великому счастью, оказался недалеко, и принял всю ту дрянь, которой я нажрался до беспамятства в прямом смысле слова. Я не мог понять, что меня шатало — движение автобуса или мучительное головокружение. Контур белой крышки двоился-троился неоновыми нитями в запоздалом опьянении. Меня выворачивало наизнанку, как потрепанную матерчатую куклу, тело сдавливало стальными кольцами, прерывая кровоток к конечностям. Ноги горели от боли, живот сводило от спазмов, как от ударов кулаком под дых. Большая часть различного намешанного во мне тем вечером бухла вышла почти моментально, а вот последний ком все никак не выходил. А там было не только оно. Кокаин. Точно, я накачался кокаином как помешанный, жадный до горьких сладостей ребенок. Боже, какой же я идиот. Проснувшееся сознание тут же зашептало зловещим голосом, о том, что подумают обо мне группа, продюсеры, наша команда, если узнают. Хотя если я очнулся в тур-басе, а не в том проклятом клубе со спущенными штанами, самое страшное уже произошло. Вероятно, меня кто-то притащил сюда и с горем пополам одел в любимый растянутый спортивный костюм. Наверное, Том. Или Густав. Как самые заботливые. А может и Гео помогал тоже. Нихрена не помню, что вообще было. Кости ломило до скрежета с невыносимой болью, я чувствовал, как из меня в буквальном смысле уходят последние силы и остатки жизни. Размыленный в моих залитых алкоголью и наркотой глазах мир сменился необъятной чернотой, хоть и ненадолго. До ушей доползли чьи-то шаги. А потом звук приоткрытой двери. Блятьблятьблять. Лучше бы я сдох на месте, чем кто-либо смотрел на такое зрелище, в котором я — самое жалкое существо на земле. — Билл… — негромко позвал знакомый голос. А кто такой Билл? Я что-ли? Однако ощущал я себя не более чем ничтожной биомассой, которая не существовала в реальном мире, оставив лишь жалкий и ничтожный призрак. Интересно, если бы меня увидели в таком виде фанатки, какой была бы их реакция? В затуманенном мозгу сгенерировалась глупая шутка, как в какой-нибудь желтой газетке проскочил бы такой заголовок — фронтмен стремительно набирающей популярность молодежной группы Tokio Hotel, восходящая звезда немецкой рок-сцены Билл Каулитц сдох от передоза. Так нелепо оборвалась карьера, которая даже не успела начаться! Тело бросало то в лихорадочный жар, то в холод, пробирающий до конечностей. Сердце билось в животе, боль ломала кости и сводила дрожащие руки мучительной судорогой. Я решил привстать и, прибрав тут все, привести себя в божеский вид. — Билл, — уже настойчивее повторил голос, и я почувствовал, как его обладатель приблизился. Я выхватил слухом знакомое шуршание джинсовых труб. Брат встал чуть позади меня. Том, уйди, блять, не смотри на такое ничтожество, — мысленно взмолился я. — Бля… — вырвалось у меня непроизвольно. Я сглотнул до омерзения горькую слюну, перемешанную со слезой бессилия. Прохрипел что-то невнятное, вновь схватившись за живот. Том безо всяких нервополосканий помог мне привести себя в порядок и как следует умыться, в конце вытерев мне лицо полотенцем с дурацкими мишками, которое нам подарила мама. Братец и в детстве так часто делал, когда мы наперегонки бежали в ванную, чтобы помыть руки перед едой. Том всегда мчался вперед и дразняще тер мое личико полотенцем, чтобы отвлечь и слопать первым все вкусности на столе. Меня на время отпустило, но боль вновь взыграла аляповатыми красками где-то в груди, отзываясь гулкими вибрациями. Не знаю, что я чувствовал в этот момент. Что чувствует живой росток, закатанный в серый асфальт? Ничего. Я так же. Том взвалил мою руку себе на плечо и, как раненого бойца поволок прочь из турбасовского толчка. Он был настолько тесным, что два человека в буквальном смысле в нем стукались задницами. Том, зевнув пару раз, помог мне добраться до своей полки. Слава всем богам, она была нижней, и не приходилось в своем состоянии лезть наверх, впридачу сгибаясь от тесноты и ломая ноги. Плед в черно-белую полоску небрежно скомкался в ногах. Его мне кстати дарил брат на пятнадцатилетие… — Воды, Том… Воды… — прохрипел я, пристроившись на койке. Горло нереально саднило от желчи, боль сидела даже в селезенке. — Я сейчас, — брат послушно скрылся за шторкой, разделяющей спальный отсек и кухню. Я развалился на койке и прикрыл глаза. Сквозь бредовый полудрем проклевывались какие-то обрывки фраз, фрагменты. Сначала какая-то девица… Сначала она мне отсосала, а потом мы с ней переспали. Алкоголь, кокаин… А потом темнота… И еще какие-то голоса. — Билл, твою мать! Ты дегенерат в пятом поколении, слышишь меня? Ты какого хера на дорогу вылез, а если б тебя сбили?! — кто-то бил ладонью по щеке. — Билл! — другой голос. — Твою мать, он неуправляем! Густав, помоги мне! Георг!!! — Похоже, кто-то слишком перебрал. — Нам от Йоста будет полная крышка, парни, помогите! Он еще и толкается! — Ничего, проблюется и будет как новенький! И к тому же не вспомнит нихера! — Георг, не смешно, блять! — опять чей-то голос… Кажется, Тома. Том вернулся с как никогда нужной мне живительной жидкостью в поллитровой бутылочке. Жадно глотнув пару раз, ощутил, как ко мне постепенно возвращается жизнь и трезвый рассудок. Спазмы по-прежнему мучили, но блевать было уже нечем. Это скоро пройдет. Пройдет… Выдохнув, осушил бутылку до дна. Голова постепенно прояснялась. Брат выжидающе сидел рядом, смотря на меня. За окном бежала бесконечным серпантином серая дорога, местами проскальзывали мелкие поселения. Уже светало. Мелкие электронные часы показывали 05:27. — Тебе нужно что-нибудь еще? Как себя чувствуешь? — вполголоса произнес Том, прижимаясь ближе ко мне. — Отвратительно, — буркнул я. — Прости, брат… Не надо было тебя тащить в этот гребанный клуб, — стал оправдываться Том, нахмурившись. — Забей. — Хочешь, я побуду с тобой. Мы с парнями эту ночь ужасно стрессанули из-за тебя. Ну вот какого хера ты так нажрался, а? — в голосе Тома сышался нескрываемый укор и типичный отчет, как от старшего брата. Я ничего не ответил, мучаясь от болей. Том завалился на койку, сгребая меня в объятия и укрыв нас обоих пледом. Мне было совершенно наплевать, что подумают Густав и Гео, когда спросонья застанут нас в таком виде. Сейчас я как никогда нуждался в поддержке. Моральной, физической. И в данный момент это мог мне дать лишь брат. Родной брат, с которым нас связывает одно сердце, одна душа, одна кровь. Пристроившись у него на груди, я свернулся, как несчастный котенок за коробкой во дворе дождливым вечером. Так обычно бывало, когда я поссорюсь с родителями. Всегда бросался к Тому, ища в нем свой спасительный домик. И всегда находил. Когда ночью боялся грозы, еще маленьким глупым ребенком. Брал под мышку свою подушку и одеяло, и, шагая по скрипящему паркету, протискивался в комнату Тома и ложился ему под бок, обняв сзади. — Ну чего тебе? — недовольно прохрипел он, потирая глаза, — разбудил, блин. — Я… грозы боюсь. Том, укрой меня, пожалуйста, — пролепетал я и прижался к спине старшего. И Том укрыл. А наутро заглянула мама, чтобы разбудить брата в школу. — Томми, солнышко, просыпайся — легонько постучала она по одеялу, а затем дернула его. Увидев, как оба ее сына спят в обнимку, непонимающе выдала сквозь умильную улыбку, — Билл, а ты почему не в своей комнате? — Он боится темноты, хе-хе-хе, — шутливо ущипнул брат меня в бок. — Идите завтракать, каша уже стынет, — и мама закрыла за собой дверь. Годы идут, а я до сих пор боюсь ночной грозы. Может, поэтому я однажды предпринял попытку пересилить свои страхи и написал песню про муссон, через который я должен пройти… На край света, до конца времен. Годы идут, а я вновь прижимаюсь к брату, сжав в кулаке его безразмерную толстовку с теплым начесом, чтобы не замерзнуть самому. На оконном стекле расползлись мелкие капли. Я вслушивался в шум мотора и сопение Тома. Братик уснул. А мне по-прежнему хреново до чертиков. Кажется, сейчас я развалюсь на тысячу маленьких Биллов, и никто не сможет меня заново собрать воедино. Даже Том. Длинные дреды щекотали мою щеку. Я смотрел в окно. Серые тучи плакали утренней росой, быстро пробегая по необъятному небесному полотну. От движения пустая бутылка с прикроватного выдвижного столика шлепнулась на пол с тихим стуком. Брат непроизвольно сжал меня в объятиях сильнее, причмокнув на выдохе. Веки потяжелели. Свет погас. Стало так тихо. ≫ Sia — Suitcase Родители взяли нас с Томом на отдых к озеру Зееграбен. Еще когда была жива бабушка, и папа от нас не ушел… Мы набрали огромное количество игрушек — скакалку, машинки, кубики, маленького медведя с глазами-пуговками, игрушечный пистолет, чтобы поливать друг друга водой, моего любимого мягкого клоуна. — Мальчики, ну зачем вам столько, мы же всего на один день едем, — приговаривала она, а затем обратилась к папе, — Йорг, ты взял палатку? Отец утвердительно кивнул, и мы отправились в путь. Солнышко стояло в зените и грело землю под нашими ножками, светило в глаза. На небе ни единого облачка. Мы с братиком тут же объелись сладостями, которые взяли в маминой сумке, перебив аппетит. А когда мама заметила, мы невинно хлопали глазками. Отец развернул палатку и разжег костер, чтобы пожарить мясо. — Солнышки, пока еще не готово, поиграйте еще немного, только недалеко. Том, следи за братом! И не лезьте в воду, — наставительным тоном сказала мама, и мы тут же побежали в глубь лесочка. Трава щекотала наши ножки в одинаковых с братом шортиках. А мы по-прежнему были еще и в одинаковых футболках. Полосатых. Мама дала нам еще и две кепки, чтобы голову не напекло. Тому — красную, мне — синюю. Но мы, как истинные затейники, тут же поменялись. Теперь у меня красная, у него — синяя. На озере было тепло и почти безветренно. Мы тут же утопили в песке наши машинки, напрыгались на скакалке и начали спорить, кто будет играть с клоуном. — Дай мне поиграть! — заверещал брат, схватившись за ботиночек куклы. — Он мой! Ты его порвешь! — Жадина! — Я младше, значит ты и уступай! — насупился я и отвернулся, сложив ручки на груди. — А давай в прятки! — предложил брат, — чур ты первым меня ищешь! Становись к дереву и считай до десяти. Я послушно встал к дереву и закрыл глаза ладошками, считая до десяти. Шуршание травы говорило об удаляющихся шажках Тома. Я досчитал и пошел его искать. Возле кустика с малиной — нету. За большим деревом братика я тоже не нашел. А идти дальше в лес я боялся… Там так темно. — Братик, где ты… — промямлил я и несмело двинулся вперед, — То-ом, выходи… Я больше не хочу играть! Шорох откуда-то сбоку навеял детский страх. — Том! — позвал я громче. А затем… Услышал крик. Крик братика. Я пошел по близнецовой ниточке. Том, ты где то рядом. Отзовись… Нас наверное, мама ищет. Наругает. И папа тоже. Том! Забежал за куст. Он лежал на земле и держался за ножку, из которой сочилась кровь. — Том! — я подлетел к брату, осматривая ногу, — эй, что случилось? Братик, ты цел? На тебя напали волки? — в панике вскричал я. — Палка… Я не смотрел. Бежал, чтобы спрятаться, — захныкал он, — больно… Я сорвал первый попавшийся листок с куста и приложил к ноге брата. Кровищи-то сколько. От боли Том сморщился и еще сильнее заплакал. Личико покраснело. А говорил, что хнычут только девчонки… — Мальчики, где вы? Выходите, уже все готово! — послышался голос мамы. — Мама! — хором прокричали мы. — Ребята, я просила вас, не убегайте далеко! Боже мой, Билл, что случилось? — с ужасом вскричала она и взяла Тома за обе ручки. Братик прихрамывал и досадно шмыгал носиком. — Я… На па… палку нале… летел, — проворковал «Билл». Точно, мы же кепками поменялись. — Мама, Билл это я. — Ах вы негодники! И зачем вы меня путаете? — проворчала мама, ведя Тома. Я плелся следом за мамой и братом, и вскоре мы вышли на нашу полянку. Папа уже пожарил мясо и разложил его по одноразовым тарелкам, и, увидев рану брата, тут же достал аптечку. — Вильгельм, пожалуйста, будь аккуратнее, это не шутки, — строго произнес он, а брат уже хихикал. — Папа, я Том, — уже повеселев, он вздернул носик и вытянул раненую ногу, чтобы отец обработал повреждения и перебинтовал. — Это уже не первый случай, когда они прикидываются друг другом, правда? — шутливо прищурилась мама, наклонившись ко мне, — Билли, солнышко, пожалуйста играйте так, чтобы мы вас видели, пойми, мы ведь с папой переживаем. И в следующий раз будьте аккуратнее, — и чмокнула меня в висок. — Это все Билл, он жадина, жадина! Он не дал мне поиграть с клоуном! — брат показал мне язык. К счастью, все обошлось, мы во всем разобрались, Тому перебинтовали ножку… А мое мальчишеское сердечко разрывалось от вины перед братом, но я всегда пытался все исправить. И это было взаимно… Я помогал ему, а он мне. Ближе брата и моей семьи нет совершенно никого. Совершенно никого, кто бы меня точно так же приобнял и укрыл от всех мировых катастроф. I got all I need, all I need, I'm flying Я приоткрыл глаза. За окном все так же. Только дождь усилился, барабаня по стеклам и вселяя в душу еще большее чувство обреченности. Иногда я думал, что дождь всюду следует за мной по пятам, где бы я ни был, куда ни пошел. Я всегда попадал под него, когда как назло не брал с собой зонтик. Чувство обреченности достигло своего апогея — лучше бы я умер в том клубе и больше никогда не проснулся, оставшись лежать в чилл-ауте. Мы столько сделали для своей мечты, и, почти достигнув этого долгожданного Олимпа, я рискую упасть с него в разы быстрее, чем добирался. Упасть и больше не подняться, следуя по следам собственных страхов. Нет, я должен стать сильнее. Должен. Стать. Сильнее. Брат блаженно сопел, а я приподнял голову, выглянув в окно. Помню, мама рассказывала, что именно в такую погоду мы с Томом и появились на свет. Ранним утром. В шесть двадцать легкие Тома открылись, и он радостно разразился детским плачем. В шесть тридцать мир поприветствовал меня серым дождем и северным ветром. И он до сих пор гудит во мне заунывным мотивом. Том никогда не проникался лирикой, характерной мне, и был более приземленным. В этом я даже немного ему завидовал. Большинство житейских вещей он воспринимал намного проще меня. Я же имел свойство длительное время витать в облаках и наблюдать за сменяющимися стихиями, лежа на сырой земле. Улыбаясь плачущему небу и думая о вечном. О том, где я так сильно согрешил, раз солнце не может пробраться сквозь сковавшие душу тучи. Мое пьяно бьющееся о ребра сердце снова сжалось. Больше всего на свете я боялся, что жизнь разлучит нас с Томом, разведёт в разные стороны. Что когда-нибудь мы совсем повзрослеем, перестанем друг друга понимать и не будем сражаться за заветный клубничный йогурт ранним утром перед школой. Не будем дуться друг на друга, когда я из-за своей неуклюжести сломаю его mp3 плеер, сворую одну из его футболок или сигаретку из смятого коробка в кармане толстовки. Но мы всегда быстро мирились, потом опять ссорились, расстраивали маму, и затем все по кругу. Все эти мелочи пронзали меня насквозь стрелой с горьким привкусом тянущей ностальгии и приятных воспоминаний о том, чего уже никогда не повторить. Мы с Томом не разлей вода уже восемнадцать лет. Наверное, в душе я все тот же мальчишка. И Том тоже, хоть и всегда хотел казаться взрослее, сильнее. Всегда первым знакомился с девчонками и умело пользовался их вниманием и обожанием. Всегда спешил на помощь и защищал, когда меня обижали. Мы с ним похожи как две капли воды, но в то же время такие разные… Был с нами рядом и еще кое-кто. Маленький человечек-призрак, который то пропадал, то появлялся. И уже надолго поселился в сердце. Шарлотт. Каждый раз на концертах в толпе визжащих девочек я искал взглядом ее. Знал, что этому не бывать, но упорно во что-то верил. И не мог смириться с тем, что мы так глупо вычеркнули друг друга из жизненного списка. Ее образ преследовал меня в ночных видениях, мучал в угрызениях совести и вселял уверенность перед выступлениями, заставляя хвататься за бешено бьющееся сердце. Я любил ее. Любил от глупых шуточек, когда она пыталась уподобляться моему брату, до дурацких платьиц в горох, в которых она постоянно мерзла. Любил, когда накидывал на ее хрупкие плечи свою кофту и улыбался. Любил от хитроватых шутливых взглядов до пристрастий рисовать на подоконнике. Она рисовала всегда и везде. На уроках, на переменах, только я видел очень мало ее работ. Знал, что она очень талантлива. Я жил музыкой, она — рисованием. Эта чертова художественная школа забрала ее. Забрала ее у меня. Любил даже ее злость и гневно сдвигающиеся к переносице брови, сухие губы и мягкость ее кожи. И так глупо терял над собой контроль, зная, что эта девушка никогда не была моей. И вряд ли уже когда-либо будет. Я дал ей обещание, которое тут же нарушил, не сдержал своего слова. Мое сердце разрывалось от боли и искало утешение в музыке и алкоголе. Наверное, Том был прав — я ужасно сглупил и повел себя как конченный придурок, не желающий ни в чем разобраться. Но я был уверен, что уже поздно что-либо выяснять. Эта девушка ловко убила меня изнутри, дав понять, что мне не место в ее жизни. Что ж, если она закрылась от меня, боясь нащупать свои слабости, то я закроюсь тоже. И прогоню прочь из своих мыслей, чувств, из сердца, из строк в тетради. Стану другим и больше ни к кому и никогда так не привяжусь… Стану тем, кем никогда не был. — Так, подъем! — со стороны двери послышался вначале хлопок ладонями, а затем громогласный голос, — о, Густав, молодец, уже встал. Пойду остальных троих будить. Интересно, а были ли у Йоста в родословной гестаповцы или это его личная фишка? Ну нельзя ж так пугать не отошедший ото сна организм! Наш великий и ужасный продюсер на этом не остановился — стал ходить по тур-басу и одергивать шторки спальных коек. Послышалось недовольное мычание Георга, а Густав, как я понял, уже находился на кухне. Он всегда вставал в несусветную рань и чувствовал себя бодро. Не знаю, как у Густава, а у нас утро начинается явно не с кофе. — А у вас тут братское гнездышко, как я погляжу? — удивленно бросил Йост, когда добрался до нашей койки, — Вставайте, через час прибываем в Мюнхен. Георг, тебя тоже касается! — Йост еще раз хлопнул ладонями, направившись к койке басиста. — Ты… Мне все плечо отлежал, че у тебя такая башка тяжелая? — прохрипел брат. Чуть приподнявшись и избавив его от ноши в своем лице, я зевнул и повел плечами. Мне уже было значительно лучше, чем часа три тому назад. Однако чувствовал я себя все равно отвратительно, будто меня танком переехало. Встав с койки, я потянулся и протер глаза. Том поднялся за мной, шумно зевнув на весь тур-бас. Когда мы закончили все утренние процедуры, вышли в кухню, где мирно сидел Густи и уже пил до омерзения горький кофе без молока и сахара. — Оу, Билл, — мы пожали друг другу руки, — Как себя чувствуешь? — Жить буду, и то ладно, — коротко ответил я и оперся локтями на откидной столик. — Густ, а где мои хлопья, ты че, сожрал их что ли? — Том стал шариться по верхним ящикам, явно не находя того, что ему требовалось. — Я ничего не ел, поищи в других ящиках. — Ой, парни, вы уже встали, — показалась из-за шторки рыжая взлохмаченная голова Листинга. Басист шумно зевнул и раскинул руки в стороны, потягиваясь. — Йост считает, что мы как хер — тоже должны по утрам стоять, — сострил брат, и все трое разразились смехом. Только не я. Еще сильнее закрыл гудящую голову руками. Том поставил на стол тарелки и насыпал кукурузных хлопьев, залив молоком. Георг тоже поинтересовался моим состоянием, на что я вяло отмахнулся. — Так, все в сборе? — явился Йост с какими-то листами, — не забываем, в двенадцать у нас саунд-чек, в пять — концерт, а после автограф-сессия для випов, надеюсь никому повторять не надо? — напомнил продюсер, раздражающе елозя по ушам. — А афтепати будет? — повел бровью Том. Неужели не хватило приключений? Ну вот что за человек, а? — Чтобы вы еще раз до беспамятства набрались, а мне потом за вас краснеть? Хорошо, что в этот раз все обошлось, и никто не успел запечатлеть этот позор, — Йост кивнул в мою сторону. Отлично, теперь я еще и позор. — Дэйв, ну с кем не бывает, ну перебрали, — стал оправдываться Георг. — В другой раз ваше «перебрали» стоило бы мне больших бабок, поэтому сегодня после концерта дружно идем в отель и не безумствуем, — Дэвид дал понять, что спорить тут бесполезно. Боже, как разламывается моя башка. Надеюсь, в отеле приведу себя в порядок и замажу тональником все свои красочные недосыпные мешки. Надо заткнуться и терпеть. Спокойно выдохнуть и дарить поклонникам свою улыбку, позировать в камеры фотовспышек, а затем с отваливающимся от подписывания дисков запястьем заваливаться в номер. Я сам выбрал такую жизнь. — Билл, ты как? Ты ваще видел, что я тебе хлопьев насыпал, они ж ща размокнут в молоке, ешь, — Том доел свою порцию и помахал перед моими глазами рукой. Я лишь пялился в одну точку куда-то между Густавом и Томом. — Никак, — коротко ответил я и снова спрятал лицо в ладонях. Казалось, мое настроение не способна поднять ни одна тупая шуточка на манер «После автограф-сессии даже не подрочешь, рука устает», ни тарелка с хлопьями, мирно стоящая передо мной и чуть шатающаяся от движения тур-баса. Горло все еще саднило от ночного похода в туалет. Что ж, день обещает быть насыщенным и интересным. *** Во время саунд-чека мы всегда бродили по большому залу, оглядывая его и мотая головой в разные стороны, как любопытные птенцы. Будто оценивали, в каком помещении мы будем сегодня выступать. Я ходил взад-вперед на распевке, держал в руках листы с текстами, которые заучивал каждый раз до дыр и все равно боялся, что что-нибудь точно упущу и опозорюсь. Было немного неудобно, что тексты были напечатаны на самых обычных листах. А я так любил свои, тетрадные, и тот корявый почерк, в котором сам иногда с трудом разбирался… Ассистенты возились с аппаратурой, и вскоре Густав уселся за барабаны, Том и Георг взялись за свои гитары. — Том, ну еп твою мать! — вскричал басист, когда не до конца настроенный Gibson моего брата издал до мурашек омерзительный звук. — Да тихо ты, щас, — Том подкрутил колки, и противный звук исчез. Дальше я не различил никаких внятных диалогов, так как полностью погрузился в тексты и напевал их себе под нос. Во второй руке у меня был распечатанный сет-лист для запоминания, потому что путать порядок песен я мог еще как. Вся аппаратура была уже полностью настроена и готова к концерту. Когда Том, Георг и Густав ушли за кулисы, я остался один на сцене. Эти большие залы, конструкции, расходящееся эхо пленяли и очаровывали меня. Я закрыл глаза и подошел к стойке, микрофон включать не стал. Передо мной — пустой зал и ни единой живой души, но совсем скоро он будет полон. Полон теми, кто любит нас и перед кем я не боюсь быть собой. Быть свободным. Быть настоящим. Я кричу в ночь тебе: Не бросай меня на произвол судьбы, Не прыгай Огни не поймают тебя, Они тебя обманывают. Не прыгай Вспомни о себе и обо мне… Я запел не очень громко, обращаясь к пустому залу. Эту песню я написал в надежде, что каждый из нас может спасти себя от рокового шага в пропасть, положиться на собственное благоразумие, вспомнить о себе и обо мне. Поэтому в клипе мы даже не стали искать мне дублера — две роли исполнил я сам, только в разных образах. Тот, кто собирается прыгать. И тот, кто пытается его спасти… Я сам. Пытаюсь. Себя. Спасти. — Билл, у нас концерт через два часа только, еще успеешь накричаться, — послышалось эхом сзади. Том, ну почему ты постоянно лезешь не в свое дело и ломаешь весь настрой? — Я репетирую. — Давай иди в гримерку, мы уже готовимся потихоньку, — крикнул брат и скрылся за углом. Это был тот самый момент, когда я обрадовался, что в нашей команде есть стилисты и визажисты. Время постепенно подбиралось к выступлению, и, переодевшись в свою любимую концертную футболку с блестящими черепушками, широкие серые джинсы и кеды, натянув все побрякушки на руки и на шею, уселся в кресло. Моя визажистка Натали тут же начала колдовать над лицом, приводя его в божеский вид. И шикарно с этим справилась — вместо уставшего юнца на меня смотрел уже уверенный в себе, при полном параде Билл Каулитц. Стилист делал фирменного «ежа» у меня на голове, обильно брызгая лаком. Благодаря этой прическе нас стали узнавать и даже пускать нелепые шутки, мол, парень, ты два пальца в розетку сунул, током передернуло? Но своего ежа я очень любил и был рад, что он для группы что-то наподобии визитной карточки. Георг и Густав как обычно ржали, развалившись на диване возле журнального столика, а Том рассказывал им про очередную подружку, которая «до сих пор его хочет и атакует его телефон». — Альфач, бро, альфач! — хохотнул Георг. — Эт еще не все, я вовремя свалил, у нее там оказывается мужик был, он бы мне точно яйца оторвал, — прыснул Том, и Георг снова разразился ненормальным смехом. Густав как обычно, тактично помалкивал. — Ну че ты там, дива наша, накрасилась? — внезапно брат обратился ко мне. — Сколько раз я тебе говорил, не называй меня дивой! — фыркнул я. С макияжем и прической уже было покончено. Брат хотел сказать что-то еще, как дверь открылась, и в проеме показался Йост. — Так, пятиминутная готовность! В зале уже полный аншлаг, — сообщил он. Концерт выдался таким же, как и несколько предыдущих — шумным, безумным, быстрым и невероятно жарким. Том даже ни разу нигде не налажал, а я даже не почувствовал волнения, которое так многократно глотало меня изнутри на всех предыдущих концертах. Облизнув губы, я окинул взглядом довольную толпу и улыбнулся. Самый лучший наркотик. Моя станция, от которой я, как батарейка, заряжался на все сто за считанные минуты. Хотелось в финале эпично приложить два пальца к виску и, как из пистолетика, выстрелить, затем упасть. Но такой жест бы не поощрился ни нашими продюсерами, ни поклонниками. Автограф-сессия прошла тоже на ура — было приятно фотографироваться, раздавать улыбки и подписывать плакаты и диски с нашим новеньким альбомом, радовать поклонников, ни один из которых и близко не представляет, что у меня на душе. Я дарил им радость и любовь, в которых теперь нуждался сам. Однако все должно быть на высоте, чтобы фанаты оставались довольными, и продажи росли. Я даже не захотел идти в отель, как велел Йост, а наоборот — найти более уединенное место. По возвращению в тур-бас, припаркованному на заднем дворе, все тело гудит, а в ушах по-прежнему стоит визг и играет музыка. Они не смолкают, играя мне колыбельную… Я чувствую себя удовлетворенным. Свободным. Так, как пел Нену перед зеркалом и фантазировал перед сном слова тех песен, которые теперь исполняю и выворачиваю всю душу. А потом становится тихо, и на плечи ложатся лапы самого страшного ощущения на земле — одиночества. В тур-басе темно и пусто. Парни сказали, что пойдут после концерта в Макдональдс взять что-нибудь на вынос, ведь мы так практически ничего и не ели. Мой оглушительный и красочный фейерверк эмоционального подъема и воодушевленности сменяется тяжестью во всем теле и тишиной вокруг. Теперь, когда на меня никто не смотрит, все разошлись по домам, я прижимаюсь к стенке своей койки и комкаю в ногах полосатый плед, ведя немой диалог с самим собой. Обессиленно вздыхаю, прикрыв глаза. Мне даже лень смыть с себя весь концертный грим и привести волосы в привычное состояние. На автограф-сессии ко мне подошла девушка, попросив подписать диск. А рядом с ней была девчушка лет девяти, ее сестренка. Она сказала, что я похож на ежика, и что это первый в ее жизни концерт… Я улыбаюсь в темноте, воспроизводя в голове нежный детский голосок, полный искренности и восторга. Звуки в голове стихают, по венам начинает течь тяжелый свинец, заполняя меня усталостью до отказа. Я любил быть один и в то же время безумно нуждался в ком-то, кто бы разделил со мной это «счастье» под названием одиночество. К сожалению, Том не всегда меня в этом понимал и предпочитал общение с Гео и Густавом, со своими знакомыми или временными подружками. Свет фонарей на улице ложится на стены тур-баса желтоватыми пятнами, до ушей доносится дружный смех моего брата, Георга и Густава. Они что, тоже решили сюда пойти? Я остаюсь собой несмотря ни на что. Даже вдали от сцены я должен быть честным в первую очередь перед самим собой и усмирять демонов, которых сам же и подкармливал. От себя не убежишь.