Падение Берлинской стены

POV Charlotte Tokio Hotel – Der Letze Tag Сентябрьский воздух, стоявший на улице, приятно щекотал листву и дышал в лицо, извещая о приходе осени. Едва ощутимая прохлада прокатывалась дрожью по неприкрытой ветровкой коже и приносила с собой запах свежести и сырости после ночных дождей. Но сегодня сентябрьская прохлада играет с листвой по-особенному. Именно в шестнадцатый день этого месяца ровно девятнадцать лет назад родилось такое ничтожество, прекрасное создание, как я. Я тихо усмехнулась себе под нос, записывая строки, которые никогда не скажу никому вслух, в дневник. Страдая бессонницей последний месяц, прям как Эммерих, часто сижу за столом со включенным ночником и размышляю о всякой ерунде. Беседую с книжкой на кольцах, которую считаю чуть ли не своим лучшим другом. Здесь было все – записи, глупые стихи, маленькие рисунки шариковой ручкой. Здесь был мой личный светлый мир, куда я могла прийти после тяжелого дня и найти покой. Впрочем, такого покоя было три. Первый – вещества. Второй – объятия человека, благодаря которому я чувствую в себе силы жить. Третий – рисунки. Эскизы с занятий, картины из головы, запах красок, стоящий в комнате тяжелым облаком и маркий графит на руках. Бог любит троицу. 4:20 – показывают электронные часы на тумбочке. Светло-желтая полоска задребезжала над горизонтом. Светает. Неплохо было бы лечь. Хотя бы ненадолго. Веки тяжелеют, рука сама тянется во второй ящик в столе и достает два пакетика. Мой проводник в вечную тишину и светлый Рай. Я уже не помню, когда могла обходиться без этого. Доза – и все проблемы кажутся фикцией, голограммой, несуществующей материей. Мир погружается в светлые краски – а вот уже на черном фоне плывут разноцветные существа, на стенах ползут неоновые змейки – красные, синие, розовые. Это все растягивается в вечность, загнанную в жалких пятнадцать минут. Перед школой это очень кстати. Второй пакетик – повторим ритуал, время ещё есть. Да, я стала употреблять больше. Во-первых, мир кажется лучше, во-вторых, так меня чаще посещает вдохновение, необходимое для творческих подвигов. Колени подгибаются, ноги елозят по мягкому пледу, который я забрала из теткиного дома. Руки падают на пол с низкой кровати, и неоновые нити перед глазами постепенно выравниваются в обычные контуры обычных предметов. Блять, как же я это ненавижу. Ненавижу это «пробуждение» и возврат в долбанную реальность. А еще ненавижу любые праздники, в том числе и сегодняшний. По крайней мере, мне стало намного лучше и легче до следующей ломки. Действие любимого галлюциногена расплывается по венам, как эйфоретик, и я могу ни о чем не думать. Мои черти на время уснули, а я должна подниматься. Уже ровно 6 утра. Сегодня меня ждет «увлекательный» тур, состоящий из школы и художки. Как по-праздничному то. Но зато я не одна, и это радует. Я с тем, кто может целиком и полностью разделить мои боли, понять самые потаенные страхи и внушить веру, что все, мать твою, будет хорошо. А будет ли? Я не знаю. Когда все утренние процедуры остались позади, я привычным делом вышла на кухню. Эми варил свой до омерзения крепкий кофе, запах которого буквально вынуждал пошире раскрыть все форточки. Завидев меня в дверях, он убрал турку с огня и поставил ее на соседнюю камфорку, а на огонь – чайник. – Доброе утро, милая, – его бодрый голос словно пробудил во мне маленькую жизнь. – Доброе, – как я очень часто делаю, подхожу к художнику сзади и обнимаю за пояс. Знаю, в этот момент он обязательно улыбнется. А затем поворачивается ко мне лицом, и этот раз – не исключение. Я вглядываюсь в его прекрасные малахитовые глаза и выпрашиваю поцелуй для еще большей бодрости. Незамедлительно получаю его, чувствуя себя почти самым счастливым человеком на земле. И, кстати, Эммерих не в курсе моего дня рождения. – Как спалось? – заботливо спрашивает он и ставит на стол тарелки с салатом, хлебом и контейнер с маслом, а себе наливает всего лишь кофе. – Нормально. А тебе? – я села на стул, поджав ноги. – Бессонница не дает нормально спать. – А что, совсем никакие таблетки тебе не помогают? Мейендорф коротко усмехнулся и убрал со лба волосы. – Не хочу садить печень. Особенно лекарствами, – он сглотнул своего чернющего кофе из мелкой чашки, – кстати, сегодня история искусств, помнишь? – Да, конечно, – я откусила кусочек белого хлеба с маслом, запив чаем. Эммерих задумчиво уставился на настенные часы, а затем, будто завершая свою мысль, продолжил: – Значит, будет снова совместное занятие с вашим классом. Кстати, как твои эскизы? – с интересом отозвался он, ведь в прошлый раз я провалила одно задание, не справившись с кое-какими линиями. – Все в порядке. Спасибо, что помог переделать их. Эми и вправду не остался безучастным, чтобы как-то помочь мне выровнять подпорченную репутацию «лучшей ученицы». Хотя, чего греха таить, у всех есть свои недостатки и все совершают ошибки. В какой-то момент я поняла, что быть любимицей преподавателей и при этом девушкой Мейендорфа – равно быть негласным изгоем. На слух так и ложились шепотки, завидные слова, но нередко это касалось и Эми – если ты такой крутой, чего ж тебя отчислили, и что ты ходишь, как бомж из девятнадцатого века? Причину его отчисления я так и не знала, а Эммерих не рассказывал. А насмешки – ну и чёрт с ними. Я с ними всю жизнь живу. *** Утренняя прохлада так и норовила поиграть с кожей, вызывая мурашки. Мысленно ругаю себя, поправляя сумку – когда я уже научусь выходить вовремя? И уже давно прошу Эммериха не провожать меня до школы – зачем ему напрягаться? В кармане сумки звонит телефон. Интересно, кому я понадобилась? Номер неизвестный. – Да? – несмело отвечаю. – Приве-е-ет! – бодро подхватывает мужской голос на том конце. – Привет? – наигранно-вопросительно парирую я. Не могу понять, кому принадлежит голос. – Шар, ты че? Родного друга не узнаешь? – недоуменно ответили на том конце. И параллельно послышались смешки, как будто рядом с звонившим стоял кто-то еще. Шар. Только один человек называл меня так... – Томка... – не своим голосом просипела я, – Привет, Томка... Прости, сразу не узнала. Сто лет по телефону не болтали. Ты сменил номер? От внезапно накатившей на меня радости из глаз хлынули слезы, будто я ждала этого звонка всю жизнь. Рука, держащая телефон, сжалась. Эмоции разразились внутри яркой вспышкой, перемежаясь с болезненной, тянущей душу теплотой. Нервно поджав губы, я проглотила густой вздох, вот-вот норовивший выйти из легких. – Ну да, пришлось сменить! Да неважно! Че звоню-то? С днем рождения тебя, вот! Мы тут все передаем тебе поздравление и привет, – радостно отозвался Том. – Спасибо, – сдерживаться было тяжело, и я присела на ближайшую лавочку. Все. Даже Билл? – Эй, ты чего там? – видимо, Том уловил мои тихие всхлипы через трубку, – Я почему-то чувствую, что ты грустишь! – Нет, нет, все в порядке, – отмахнулась я. – В школу идешь? – Да, как раз иду... – я поджала губы, сглатывая соленую слезу, – а вы там как? – Через полчаса топаем на интервью, а потом саунд-чек, концерт. Это уже наш типичный график! Надеюсь, с тобой все хорошо, – последнее предложение прозвучало с уст Тома наиболее приглушённо и мягко. – Да, да, все хорошо, – смотрю на проезжающие мимо машины и тяжело смыкаю веки. – То-очно? – Да точно, точно! – Ну я рад, что оно так. С парнем своим планируешь сегодня отметиться? – Да не уверена вообще, что буду что-то отмечать. Великий праздник... – А я все равно пришлю тебе виртуальное объятие. Честно, скучаю по тебе жутко! И, кстати, передавай школе мой пламенный привет! И скажи, что я ее люто ненавидел, – довольно ответил Каулитц-старший, – Георг, да хорош ржать как идиот! Я улыбнулась, игнорируя бегущие по щеке горячие слезы. – Спасибо тебе, Томка. Вам всем. Ты первый, кто позвонил, чтоб меня поздравить, – едва сдерживая всхлипы, проговорила я. – Да я во многом становлюсь первым, – в голосе почувствовался характерный самодовольный смешок. Да, Том, ты в своем репертуаре, – Ну ладно, давай, пока. Нас уже тут Йост позвал. – Пока! Удачи вам там... – и нажала кнопку «отбой». Я шмыгнула носом и запихала телефон обратно в сумку. Про мой день рождения кто-то помнит... Как это мило. Затем горестно ухмыльнулась. Сейчас ощущаю себя особенно ненужной. Смотрю на прохожих, поднимаю голову – листва шепчет над моей лавочкой. Все куда-то идут. Едут. Бегут. Дети – в детский сад, в школу. Взрослые – на работу. Том и его товарищи по группе – на интервью, а потом на концерт. Я была уверена, что он и не вспомнит, но ошибалась. Так же было ошибочно и самонадеянно полагать, что обо мне вспомнит и Билл, который ровно год назад и перевернул весь мой внутренний мир, наполнил его страхом неизвестности. У всех такая разнообразная жизнь. И только у меня она застряла на мертвой несдвигаемой точке, как день сурка – школа, вещества, художка, объятия Эми, работа, выходные, рисунки, вещества, вещества, вещества. Наверное, мы все задумываемся иногда о том, почему люди бывают так одиноки. Я ощущала себя таковой всегда. А вроде бы и нет. Пара приятелей, с которыми я пересекаюсь в школе – Рем и Агнет. Человек, который подарил мне вторую жизнь – Эми. Заменил мне семью, в которой я чертовски нуждалась, но судьба распорядилась иначе, отняв все. Формально имею все, но в то же время – ничего. В кармане ветровки лежит смятый коробок, и меня нихрена не волнует, что там написано о риске развития рака легких. Поздно. Поджигаю никотиновую палочку, склонив голову, и подношу ее к губам. Скажи мне, дорогое мироздание, где я так проебалась? Хотя, не надо отвечать. Я все равно ничего не чувствую. Не чувствую никаких дуновений ветра, свистящего в ушах, не чувствую жизни, которая по нелепым законам молодости должна бить из меня фонтаном. Всюду за мной следует тяжкая гиря, не позволяющая бежать. Но я всюду таскаю её за собой. Всего лишь думаю – когда наступит этот день? Сегодня, завтра, через месяц, через год? Вместе с тлеющей на слабом ветру сигаретой тлеет и моя надежда обрести в этом мире что-то стоящее. Обрести себя в миллионный раз и в миллионный раз потерпеть поражение. Я устала бороться и чего-то вечно ждать. Невозможно все время травиться самообманом, что завтра будет лучше. Что завтра наверняка появится то, что взбодрит и пробудит силы жить. Тело слегка дернулось, как от коротковольтного удара током, принося осознание, что я стала бояться этих мыслей. Шагать в эту неизвестность, задумываться о ней, что-то загадывать. Все те люди, которые проходят мимо меня, живут свободно и ни о чем не задумываются, потому что не знают, когда придет их последний день. Когда настанет последняя секунда и сорвется последний вздох, отправит в вечную, беспробудную темноту. Что будет завтра? – спрашиваю я у этой темноты. Не думай об этом и живи сегодня – отвечает она. Сигарета отправляется в мусорный бак, стоящий рядом. А на первый урок я все же опоздала – осознается с досадой. Медленно побреду хотя бы к началу второго. Негоже с начала учебного года оставлять крупные пробелы в журнале посещаемости. Бьюсь как в клетке в холодном молчании, Оставлю слова на пороге, Здесь сказан весь мир прямиком из сознания, Как плач или крик юных птиц по дороге. Залечу все оставшиеся раны, Стихнет боль, и я дальше пойду Сквозь закаты, рассветы, туманы, Дожди и преграды – это путь в пустоту. Не жду, не молчу, не лелею Когда же мы полетим? В то небо, где парят воздушные змеи, И наш самолетик летит там один. Набросав этот своеобразный стишок в дневник, глупо усмехнулась. Да, жизнь, она – сегодня. Ни в сумеречном вчера, ни в неизвестном завтра, ни ровно девятнадцать лет назад. Нарисовала на полях ручкой бумажный самолетик и воздушного змея. Вышло даже как-то глуповато, по-детски. С ромбиками и треугольниками. Затем, финально окинув импровизированное произведение, закрыла дневник и положила в сумку. Небо над Магдебургом смешивается из голубого в серый, как на большой палитре. Кажется, будет дождь и запах осенней сырости. На улицах постепенно пустеет, и лишь цокот моих шагов рассекает устоявшуюся тишину. Бреду по узким переулкам, чтобы срезать путь и поскорее добраться до школы. Надо бы поспеть быстрее, чтобы не угодить под дождь. Снова звонит телефон. На дисплее светился контакт, который вызвал тупую боль во всем теле. Я не хотела отвечать, но большой палец рефлекторно нажал на зеленую трубку. – Да? – Здравствуй, Шарлотт. Ты сейчас в школе? – Нет, теть. Мне ко второму, – отрешенно отвечаю я. – С днем рождения, дорогая, – бодро проговорил женский голос. – Спасибо, теть... – Хочу пожелать тебе все самого наилучшего, в первую очередь счастья. Заходи сегодня к нам, будем рады тебя видеть. Да и приходи, когда захочешь. Наш дом всегда будет и твоим домом. Можешь и со своим спутником заглянуть. Я приготовила твой любимый вишневый пирог... Простите, но я не знаю никаких вас. Знала только тебя, теть, до того момента, как ты меня предала. – Спасибо... – уже подхожу к школе. Мелкий дождик уже забарабанил по козырьку и полетел серыми капельками. – Кстати, на твоем счете лежит подарок. Думаешь, я не помню про твой праздник? – бодро напомнила фрау Этингер. – Не нужно... – к горлу снова поступил колючий ком. Деньги? Как мило. – Нужно, дорогая, нужно. Сегодня особенный день. – Спасибо еще раз. Постараюсь как-нибудь зайти. Пока... – положила трубку. Прислоняюсь к холодной стене школьного коридора, устало опустившись на скамейку. Урок еще не кончился. Тишина бьет в уши заунывным свистом и погружает сознание в бесконечный поток бредовых мыслей. *** – Хе-е-е-й! – на меня налетела довольная приятельница, – а вот и наша именинница пришла! – Агнет обняла меня настолько крепко, что даже ноги подкосились. – Привет, – со слабой улыбкой ответила я. – С днем рождения, подруга! А что на первый урок не пришла? – рыжая поставила на подоконник свой рюкзак и стала в нем рыться. – Да так, проспала чего-то, – решила соврать. – Оу, тебя можно поздравлять? – к нам подбежал Рем, видимо, услышавший отрывок разговора, – у тебя сегодня день рождения? – его брови взлетели вверх, а на лице нарисовалась улыбка. – Ну... Да, – потупила глаза я. – Да что ты скромничаешь, Шар, вот, в общем, это тебе, – Агнет протянула мне маленькую коробочку со смешным бантиком сбоку. – Спасибо, – я польстилась и приобняла рыжую. – Прости, я не знал, – Рем, видимо от неловкости, почесал затылок, – О, а можно я тебя тогда обниму? – Ну... Можно, – несмело отозвалась я, и Рем тут же воплотил задуманное. Оказавшись в его объятиях, я словно остановилась и не дышала какие-то секунды. Тело опутали цепкие лапы невесть откуда взявшейся паники. Теперь было неловко уже мне. Неловко, боязно и некомфортно. Куртка Рема пахла искусственной кожей и сигаретами. Прямо как куртка Билла... – Спасибо вам, – безэмоционально бросила я, и мы пошли на уроки. Усевшись на одну из задних парт вместе с Агнет, я распаковала подарок – это был стеклянный шарик с маленьким домиком и со снегом внутри. – Он чудесен, спасибо... – шепнула я ей. – Я рада, что тебе нравится... – так же приглушенно ответила она и вернулась к записи конспектов под диктовку учителя. Так я и просидела остаток своего учебного дня, глядя на мелко сыплющийся в шарике снежок и думая о чем-то своем. О бесконечном... Ведь мое время так же, как и этот снежок, катится с неба, падая на землю. Крупица за крупицей, снежинка за снежинкой... *** После занятия мы с Агнет обняли друг друга на прощание, и она, как обычно пошла на остановку, пробурчав что-то про «преподшу, которая раскритиковала ее эскиз». Я же пошла в свое «обиталище» в надежде остаться наедине с мыслями, пока Эми еще о чем-то говорил с преподавателем. На нашем чердаке художественной школы воздух по-прежнему тяжелый и спертый, пахнущий масляными красками и елью. Матерясь про себя, что дверь не сразу открылась, прохожу чуть вперед и буквально замираю – на столе возле окна, в компании скрученных холстов и мятых листов стоит высокая ваза, а в ней – пышный букет из кроваво-красных роз. – Ты думала, я не знаю, какой сегодня день? – раздался бархатный голос позади меня. Я обернулась, увидев Эммериха, и смущенно улыбнулась. Художник быстро сократил расстояние между нами и уверенно накрыл мои губы поцелуем. – Я не очень люблю его отмечать, Эми, – томно прошептала я, когда мы оторвались от губ друг друга. – Почему, Шэри? – недоумевает он низким, с хрипотцой, голосом. – Просто не люблю и все, – на грани раздражения бросила я и развернулась к столу, – и... спасибо за цветы. Эммерих присел рядом со мной на низкой табуретке и словно не решался продолжить разговор, то и дело вздыхая. Я смотрела сквозь красные бутоны на алеющий закат в окошке и тоже не знала, что сказать. Казалось, что все слова склеились в горле крупным комом и встали в мертвой точке. На плечи опустился огромный камень, мешающий дышать, а меня саму будто поместили в холодные объятия зимы. Никакое тепло не смогло бы меня согреть, растопить хоть верхушку того айсберга, застрявшего где-то в глубине души. Но что если попытаться? Просто попытаться? – Шэри... Если ты не любишь розы, то... – залепетал Эммерих, но я тут же его остановила. – Все в порядке, правда, – чуть улыбнувшись, я положила ладонь на его колено, – розы – мои любимые цветы. Стоило мне взглянуть на Мейендорфа, как в груди поселилось чувство, имеющее двойное дно. Первое – я без малого год знаю этого человека и тянусь к нему, как к родному. Второе – живу с ним только потому, что мне больше некуда было идти. Иногда это болталось в безумной мешанине различных тревог и отягчающих душу мыслей, а затем просто застывало в нуле, как вода холодной ноябрьской ночью. Эммерих поставил свою потрепанную кожаную сумку и стал активно в ней что-то искать. Если и он полез за подарком, то умоляю, не нужно... – Смотри, – мои мертвые раздумья прервал рисунок, появившийся на деревянной шершавой поверхности. На нем... Была нарисована я. А Эммерих говорил, что не занимается портретами. Только архитектура и не больше. – Это... Для меня? – глуповато и непонятливо спрашиваю подрагивающим голосом. На губах расцветает улыбка при виде этого рисунка. Несмело тянусь к нему, хочу потрогать. Серый графит и несколько выразительных черт блестящим линером. На портрете Эммериха я улыбалась. ... Чувствую слабый запах цветов, корицы и вишни. – Ты опять дрожишь, – на плечах оказался теплый бархат пиджака, а Эммерих задумчиво смотрит в сторону окна, – рама видимо где-то сломалась, вот и сквозит теперь... – Спасибо, Эми... – произношу тихо-тихо. Он прижимает меня к себе, а я, забывшись, прячу лицо на его груди, рвано выдыхая. Такой подарок отозвался изнутри приятной, яркой вспышкой. Словно он – последнее, что я увижу в своей жизни. А Эми – последний человек, к которому я прикоснусь и просто послушаю с ним тишину. – Я просто хочу, чтобы ты улыбнулась. Ведь у тебя сегодня праздник, – бормочет он, поглаживая по макушке. – Спасибо, – уже в трехсотый раз посторяю это слово, затираю его до дыр. Да, мне определенно стоит выражать благодарность своему мужчине намного чаще и намного больше, – но как ты узнал? Я вроде тебе не говорила... – Твоя преподавательница сказала, – Эми заправил мне за ухо выбившуюся прядь. Тепло его рук контрастирует со льдом кожи моих ладоней. Мужчина приподнимается с ветхой табуретки и тянет меня за собой. Обхватив обе мои ладони, он приближается, склонившись чуть ниже, и я оказываюсь во власти его светлых, внимательных малахитов. Нежно поглаживая большими пальцами мои руки, смотрит. Прямо на меня. С теплотой, заботой, чужой моему сердцу, но при этом со всей серьезностью. И с нескрываемой мольбой «я хочу, чтобы тебе стало лучше». Смотрю на него в ответ и пытаюсь разгадать ответы на вопросы, которые меня мучают, утолить боли, выбивающие из колеи. Он – тот, кто помог мне выбраться из люка с чертями и вернул хоть немного сил к жизни. Он – тот, кто всегда остается собой, со своими тараканами, со своими убеждениями, дурацкой антикварной одеждой, бесконечным потоком мыслей и вдохновения и любовью к свободе. Он – тот, на чье плечо я могу опираться и в ком я пытаюсь отыскать себя. У нас общий дом. Общие переживания, общие боли. Общие чувства, мысли, пристрастия, даже бессонница. Общее вдохновение, когда мы потеряем счет времени и будем рисовать поздней ночью – он положит передо мной холсты из тубуса, а я буду пытаться учиться рисовать архитектурные эскизы. Это так интересно, хоть порой непонятно и очень сложно. Все таки геометрия и построение ровных линий мне не давались. – Не пытайся повторять, просто рисуй так, как требует твое сердце. Ведь если ты скопируешь, кто же тогда будет тобой? Настоящий художник – это тот, кто сам создает свой мир, – изрекал Эммерих, как будто обозначал мировые истины. А затем мы прикладывались к открытой наполовину бутылке Дэниелса, передавая ее друг другу и поочередно поглощая прямо с горлышка. От этого мир становился еще прекраснее, поцелуи – жарче и горче, близость – страстнее и безумнее. Прямо на скомканном пледе и в окружении раскиданных кругом листов с неоконченными шедеврами. Прекрасно. У нас много таких ритуалов, после которых я на седьмом небе от галлюциногенного счастья. И в жизни Эммериха, и уж тем более в его доме, я не выгляжу вырвиглазным диссонансом. Я слегка пошатываюсь, боясь упасть, но Эми ловко удерживает меня, положа одну руку на талию, второй – обхватив ладонь. Со стороны это наверняка выглядит по-дурацки, а для нас – своеобразный бал, где залом служат ветхие доски и голые стены, пропитанные запахом сосны и красок. Первый шаг в сторону, и в голове звучит первый аккорд любимой песни Мейендорфа Non, je ne regrette rien Помимо родного языка Эми превосходно владел и французским. Любил шансон пятидесятых, частенько напевая его себе под нос, горячо проникался творчеством эпох Возрождения и Ренессанса. Множество произведений с мировым именем нашли свое пристанище именно там. Я увлеченно слушала его рассказы о том, как он бывал в Лувре и видел воочию великие творения. Знаменитая «Мона Лиза» Да Винчи, «Венера Милосская», «Коронация Наполеона» и множество других величайших произведений искусства... Так было приятно узнать о них из первых уст, а не только со страниц художественной литературы. Я слушала Эми и поражалась его способности к запоминанию и знаниям вплоть до мельчайших подробностей, годов создания тех или иных произведений. Мне казалось, что Эммерих Мейендорф – сам как произведение искусства. С серьезным, внимательным и проницательным малахитовым взглядом и своеобразным ощущением мира и жизни. Нечто хрупкое, но в то же время такое крепкое. То, к чему меня каждый раз тянуло с маниакальным упорством, нескрываемым любопытством и желанием прикоснуться к прекрасному. Произведение искусства с очаровательной улыбкой, смешным пучком на затылке по утрам и таким родным запахом цветов и вишневого табака. Ниточка между нашими взглядами перерастает в полноценную духовную связь, когда мы одновременно понимаем, чего хотим. Эми останавливается, но руки не отпускает. Хочет прижаться своим лбом к моему, но вот незадача – козырек шляпы мешает. Я медленно освобождаюсь из его хватки и снимаю этот широкополый убор, кладя на стол рядом с розами. Эми улыбается уголками губ – как-то говорил мне, что шляпа помогает закрываться от чересчур пронизывающих душу взглядов. И в этом случае я была исключением, которому позволено снимать этот аксессуар. Именно тогда, когда хочу избавиться от широкой полоски тени, скрывающей глаза, и прикоснуться к каштановым прядям, пахнущим яблоком. Улыбаюсь в ответ, почти касаясь губ художника. Он перемещает обе ладони на талию, продолжая прожигать меня заинтересованным, полным тепла изумрудным взглядом. Мы даже не пытаемся что-либо сказать друг другу, потому что слова излишни. Нам достаточно вздоха или прикосновения, чтобы выразить абсолютно все. Я чувствую Эми всегда, когда он начинает бубнить что-то о своем, философском, на грани шепота при включенном ночнике на кухне. А он чувствует меня, когда я посреди ночи приду в его комнату с подушкой и попрошу укрыться, потому что мне до боли тошно и одиноко в темноте. Я чувствую его на своих губах, оттенок нежного, холодного поцелуя. Наполняюсь его губами. Прижимаюсь теснее, обхватывая за плечи. Эми ныряет под пиджак, накинутый на меня, смыкает руки на талии, нежно поглаживает и ведет к спине, углубляя поцелуй. Пальцами зарываюсь в его волосы, чуть спутанные и примятые из-за шляпы. Парень бормочет в поцелуй что-то невнятное и перемещает ладони на щеки, обхватывая мое лицо. – Я танцую не очень, извини, – звучит с его уст как-то по детски и глуповато, словно он – оправдывающийся за какую-то оплошность подросток на первом свидании. – Ничего страшного... Мейендорф кладет подбородок на мое плечо, тяжело вздыхая. В сотый раз убеждаюсь, что духовная связь с ним у нас работала идеально. И одно я знала точно – я нуждаюсь в этом человеке, как в глотке воздуха, как в укрытии во время шторма. Хочу жить с ним одной реальностью, одним миром, одним домом, одними объятиями. Там, где безопасно, не больно и где царит полный штиль. – Синица моя, – шепчет Эми рядом с ухом. – Почему синица? – срывается с уст тихо, с частинкой любопытства. – Немного пугливый, но такой прекрасный птенец. Прям как ты, – мужчина слегка отстраняется и вновь убирает мне за ухо выбившуюся прядь, целуя в лоб. Внутри меня заметно потеплело, словно взошло солнце и отогрело теплыми лучами. Смешанные чувства заставили меня вновь грустно улыбнуться. Мы устало опускаемся на паркет возле порванных холстов, не размыкая объятий. Я, слегка смущенно, прижимаюсь щекой к груди Эми, вслушиваясь в удары его сердца. Частички пыли витают в тяжелом воздухе тесной комнатушки чердака, так и норовя попасть в нос. Закат прощается с городом темной полосой, проскользнувшей в окошке, и в свете уходящих лучей розы на столе горят багровым пламенем. Художник прижимает меня теснее к себе, а я не возражаю. В его объятиях вижу защиту от злого мира, от людей, от себя самой. Мужчина устало вздыхает и касается рукой моего подбородка, вынуждая приподнять голову. Встречаемся взглядами, а затем губами, параллельно утопая в море нежности. Кладу руки на плечи и не могу надышаться сладким ароматом вишни и цветов. Ароматом цветущего сада где-то глубоко внутри меня. – Ты прекрасный человек, Шэри... Печаль навсегда останется твоим непобежденным врагом, если не будешь сражаться за свое счастье сейчас, – он потерся щекой о мою макушку, а после чего поцеловал в нее. – Мне так хорошо с тобой... – отрешенно шепнула я и прижалась к Эми всем телом, крепко обнимая. – Я рад, что смог подарить тебе душевное равновесие. Это очень важно и для меня тоже. Для нас, – подчеркнул он и погладил меня по щеке. На улице зашумело. Кажется, начался дождь.

...И все мечты идут спать

Мы вместе в последний раз?