Падение Берлинской стены

POV Charlotte — Идем… Слышишь? Идем… Высокий зловещий голос окутывает мой слух и побуждает идти дальше сквозь непроглядную черноту. Ветер завывает так, что будто сейчас снесет с ног, и я вот-вот упаду. Холодная рука обхватывает запястье и настырно тащит вперед. Черные сгустки медленно рассеиваются, и передо мной оказывается невысокий полузаброшенный дом. Сизый туман лежит на земле как ковер из облака легкой ваты. Тишина. Такая тишина, заволакивающая все остальные даже самые незначительные звуки, слышу, как кровь стучит в висках. — Помогите! — кто-то закричал так, что внутри все замерло. На разрыв голосовых связок, жалостно и протяжно. Тяжелая дверь со скрипом поддается, и пространство пустого дома озаряется тусклым светом. Где ты? Кто меня зовет? Что-то тронуло меня сзади. Оборачиваюсь и вижу перед собой существ какой-то неестественной природы. Их зловещий хохот переходит в стерео-атаку, терроризирующую мои уши. — Остановитесь, нет! Помогите! — снова закричал тот голос. Я бросаюсь с места, но ноги вязнут в чем-то черном и липком, как в смоле. Тело обездвижено, из груди вырывается невнятный хрип. Не в силах вырваться, я падаю на пыльный и грязный пол. Живот саднит от резкой боли, когда меня со всей силы оттягивают назад. В ушах еще бьются крик этого парня, который звал на помощь, плач детей и еще какие-то голоса. Дыхание замирает, ритм сердца учащается до предела, ужас растет во мне в геометрической прогрессии. Различаю сквозь всего звукового потока треск стекла. Рука на автомате тянется к источнику шума и натыкается на деревянную раму. Фотография. Наша маленькая фотография, где я в любимом платьице, а по обе стороны — мальчишки в полосатых футболках. Мы все улыбаемся, прямо как трещина, рассекшая стекло. Удар в солнечное сплетение выгоняет из меня остатки кислорода, расходясь по всему телу нестерпимой болью. Шумно выдохнув, в ужасе распахиваю глаза. Совсем рядом, у стены, блестят на тусклом цвету цепи. В уши вновь врезается какое-то мычание, и я с трудом приподнимаюсь, чтобы различить что-нибудь внятное, но вместо ясной картинки все плывет и двоится. Силы истлевали во мне, как горящая бумага на ветру, тело не слушалось. Лязг железа полоскал по ушам, смешиваясь с эхом. Карие глаза, которые я увидела перед собой, наполнились серой болью и отчаянием. Лохматый черноволосый паренек дергал руками, опутанными цепями, мычал что-то в накинутую на лицо тряпку. «Помоги мне!» — медным копьем, пронзающим сердце. Темные фигуры снова окружили жертву, которая попалась на поводок и была не в силах сопротивляться. Первый удар, второй, третий перебрасывались электрическим разрядом от паренька ко мне, заставляя разделять его боль и губительное ощущение безысходности. Собственная беспомощность выжигала и без того больную и потрепанную душу, а затем впитывалась черной копотью в ее стенки. — Билл… — шепчут мои искусанные в кровь сухие губы, но звук даже до собственных ушей не доходит. До них добирается новый приступ мычания, смешанного с рыком, как будто жертву собираются резать. Под зажмуренными веками плещется серый и пыльный, как этот дом, остаток моей жизни, тошнотный ком порождает головокружение, пальцы скользят по грязному паркету. Я даже не жмурюсь от покалываний мелких деревяшек, что занозами впиваются под кожу. Потому что не чувствую ничего. Ничего, что смогло бы привести в чувства. Последний удар отправляет в нокаут и окутывает темнотой. Я ничем. Не могу. Помочь. Тебе. Резкий толчок выталкивает меня из сна, как архимедова сила поплавок из воды, заставляет подскочить на кровати и в беспорядочно-безумном запале рассечь взглядом темноту вокруг себя. Ультразвук насиловал слух и остатки нервной системы, увеличивал страх и сдавливал грудную клетку тяжелым грузом. Сердце пропустило трепетный кульбит и сжалось от несуществующей здесь угрозы. Пара слез застыли в уголках век холодными каплями и, скопившись, побежали по щекам. Что это было, я так и не поняла, но явно что-то страшное. Недоброе. Но там был кто-то знакомый. Тот, кто заставлял замереть от неведомого ужаса до дрожи в конечностях и холода в груди. Фрагмент расплывчатой картинки застыл под зажмуренными веками. Билл звал меня на помощь, но я с каменно-безразличным выражением лица всего лишь проигнорировала эту просьбу, обрекая его на холодную и мучительную смерть. В его карих глазах плескалась серость, боль и мольба. Помогите! В моей голове бил набатом его крик, от которого все мои черти восставали из могил и окатывали жаром все свободное пространство под кожей. Чернильные сгустки крутились перед глазами и издевательски корчили злые улыбки. В этот момент как никогда хотелось проглотить все содержимое баночки со снотворным, чтобы еще долго никогда не просыпаться. Чтобы отправиться в тот сон и помочь тому, кто так в этом нуждался, вырвать из лап чужих страшных людей, прижать к сердцу и подарить приют, в котором я сама нуждалась. Неужели в тебе осталось что-то человеческое? Но ты ведь давно прогнила изнутри, не пытайся! Голоса снова восстают из недр пустоты и с бешеной скоростью становятся громче и громче, вероятно добиваясь того, что я окончательно оглохну и потеряю всякую бдительность. Здравый смысл пробирается в едва проснувшееся сознание и ласково шепчет о том, что будет в таком случае? Эми избавится от обузы в моем лице. Неправильной, больной в прямом смысле обузы, которая лишь ищет поводы, чтобы задержаться в земном мире. Но тут же возникают и противоположные мысли — а может, не сейчас? Кому станет легче, когда действие таблеток кончится, и я буду с содроганием в конечностях подниматься по бортикам ванны и ползти до белого друга, чтобы поделиться с ним всей отравой? Оказавшись в тисках собственной слабости, я стояла на распутье, не в силах придумать, как поступать дальше. Мне было безумно страшно и мерзко. Страшно и мерзко от самой себя. Хотелось тихо скулить себе под нос, изрывая душу, еле живыми частицами треплющуюся о стенки ребер. Крушить, ломать все вокруг, а потом ужасаться тому, какой тут адский беспорядок. Может, я прихожу в дикий восторг от того, что делаю больно себе, и это как по цепной реакции распространяется и на других? Да, мне нравится делать больно тем, кто этого не заслуживает и вместо меня отбывает в аду, горит в объятиях чертей. Моих собственных чертей. Скрип двери заставляет шелохнуться еще раз. Держа в руке маленький ночник, Эммерих одаривает меня обеспокоенным взглядом, застыв на пороге. — Шэри, все в порядке? — тембр его тихого голоса с нотками заботы медовым слоем ложится на душу. Я поспешно киваю головой и второпях смахиваю пару слез, чтобы мужчина их не увидел. Больше всего на свете мне хотелось сейчас оказаться в его объятиях и понять, что ничто мне не страшно. Эми в очередной раз читает мои мысли, кладет ночник на тумбочку рядом с альбомами и садится на край кровати, не спуская взгляда. — П… Почему ты пришел? — спрашиваю тихо-тихо. — Снова бессонница. А потом услышал твой голос и понял, что что-то не так. Приснились кошмары? — Нет, все в порядке. Легкое смущение и неловкость заскребли на душе. Наверное, в свете ночника не видно того, как щеки заметно побагровели, однако я была очень рада появлению Эми. — Иди сюда… — шепчу еле слышно и отодвигаюсь, чтобы дать шатену достаточно места. Неумолимо и беспощадно совесть сдавливала холодной черной рукой сердце, душила все попытки расслабиться и отпустить в потаенный ящик различные тревоги. Эми аккуратно водил по спине и мягко касался волос, теснее прижимая к себе. Глаза все еще кололо от подступающих слез. В душе слишком холодно. Слишком пусто. — Прости, я наверное, тебя отвлекла, — поверженный вздох. Эммерих, мучаясь от бессонницы, проводил время за какими-нибудь зарисовками или эскизами, а затем показывал их мне наутро или уже после школы. Для меня не существовало большего утешения, чем видеть его работы и ощущать в них трепет живой, вдохновленной души. — Нет, ничего страшного, — мужчина поцеловал меня в макушку, а затем приподнял голову за подбородок. Наши взгляды встретились. Мой, возможно замученный и замыленный мнимыми страхами. И его — изумрудный, расслабленный, поблескивающий в слабом свете ночника. До чего же милый. Похож на нахохленного на морозе воробушка. И мой. Только я могу видеть его таким — домашним и взьерошенным. Днем Эммерих всегда серьезен и одет с иголочки, бросает на всех тяжелые взгляды, выражая независимость от чужих мнений. — Выкинь все, что есть в твоих мыслях. Боль, пустоту, печаль, — тихо проговорил Мейендорф и провел ладонью по волосам. — …Помнишь, как ты подарил мне лето, в то время, как был февраль… — завершила я цитату одного философа, на книгу которого мы с Эми как-то наткнулись на старом чердаке художки, а потом разбирали буквально на цитаты. — Да, именно, — в голосе я почувствовала улыбку. Время от времени философия помогала мне искать важные духовные ориентиры, порой даже наталкивала на мысли о ведении отстраненного образа жизни и исключении любого контакта с внешним миром. В одночасье я решила, что буду просто жить по течению, клониться от сегодня к завтра, от завтра к послезавтра, и так до момента, пока не наступит мой конец. Я не имела представления о том, что чувствуют люди, знающие, что им предначертано судьбой. Безысходность? Скорое появление Костлявой, которая вот-вот протянет руку и безвозвратно уведёт за собой? Чувствуется ли тот замогильный запах, который царит на кладбищах у самой почвы и покрывает сизой дымкой могилы? Для меня не было смерти мучительнее, чем жалость. Я смотрела на других людей вокруг себя и даже немного завидовала им в том, что они могут позволить себе многое, живут моментом, живут манящей неизвестностью завтрашнего дня. Наверняка встречаются друг с другом, смеются, о чем-то мечтают, глупо шутят, грустят и временами думают о том, как все в жизни несправедливо. Наслаждаются потоком событий, дышат свежим воздухом, черт возьми, живут. Но я сама выбрала такую жизнь, не в силах бороться и изменить что-либо. Находясь в объятиях своего мужчины и жадно вдыхая запах его крепких сигарет, тонула в омуте сладкого и манящего экстаза, тепло разливающимся по венам и дарующим долгожданное расслабление. Шатен всегда оставался невозмутимым и с завидной стойкостью спокойным. Свободным. Тем, к кому я так стремилась, но не могла угнаться, как ребенок, бегущий за своей тенью. Рядом с ним я не стеснялась своих страхов или тревог, словно рождалась заново, но медленно тлела, как восковая свечка на нашей кухне, когда свет отключался. На сердце внезапно стало тепло, а на лице расползлась проступающая сквозь слезы улыбка. Точно, я ведь недавно рисовала портрет Эми и глупо прятала альбом, чтобы он не увидел ничего раньше времени. Воссоздавая его на белой бумаге, всей душой прорастала в осознание, что именно этот человек привносит в мою жизнь цвета, радость, музыку, гармонию, заставляет цвести в моем сердце цветы. Он ведь очень любит цветы. Он моя весна, лето в феврале. Может, благодаря ему я научусь делать то, что присуще другим людям — научусь ли я любить? Как-то преподавательница в нашей художественной школе обронила цитату — без любви невозможно жить. Если в вашем сердце ее нет — вас ждет неминуемая духовная смерть. Возможно, я пытаюсь ощущать это в своих картинах, вдыхая едкий запах масляных тюбиков и слушая шорох мягкого серого графита. Может там сокрыто то, о чем все говорят, то, без чего люди не представляют возможным свою жизнь и боготворят это чувство. Я тоже могу любить? По-дурацки, по-своему, с потухшими глазами и нестерпимой болью, но при этом отвечая своему мужчине очаровательной улыбкой и разделяя с ним все тревоги. Короткий сон прервала трель будильника, на котором красными буквами светилось 6:00. Я с трудом разлепила веки и обнаружила, что мы так и уснули вместе в обнимку, как два замерзших птенца в гнезде, жмущихся друг к другу. Нехотя поднявшись, подошла к столу и побросала в сумку нужные тетради. Снова в школу, блять. За окном кружились ноябрьские снежинки на сером небесном полотне. — Доброе утро, — тихо раздалось со спины. — И тебе. Если его можно назвать добрым, — криво усмехнулась я. Через час я уже была полностью собрана и готова к выходу — синие мешки под глазами требовали больше маскировки, а внешний вид — порядка и приличной одежды, скрывающей все недостатки. Хотя о чем я говорю, я сама по себе — один сплошной недостаток. Крутясь у зеркала, поправляла в уголках глаз макияж и заметила в отражении, как сзади подошел Эммерих. — Ты уже прекрасна, моя синица, — на талию легли чужие руки, а в шею — нежный поцелуй. На ней как раз поблескивал кулон в виде ключа, который шатен недавно подарил мне. — Спасибо, — шепнула я в ответ, прикрыв глаза. Расслабление завладело моим телом и словно обездвижило его, погрузив в сладкое удовольствие с ненавязчивым ароматом цветов. Я была готова простоять так вечность, лишь бы не идти в эту чертову школу. На работу мне предстояло идти только завтра, а сегодня я могу предаться всем тонкостям творчества и пойти в художку. — Я провожу тебя, — шатен чуть отстранился, и я повернулась к нему лицом, — не против? — Никак нет, — в мыслях пронеслось «Глупый вопрос, Эми». — Мне нужно потом будет заехать в галерею. Его глаза цвета блестящего в синем свете малахита смотрят с неподдельной обеспокоенностью и заставляют таять от осознания того, что кому-то есть дело до меня в этом мире, господи. Взрослый мужчина, уже добившийся определенных высот в этой жизни и я, затерявшаяся и запутавшаяся в себе девчонка в черном, как ночь, платье и плохими оценками в дневнике. Эми являл мне заботу, нежность, то, в чем я так нуждалась, защищал, как маленького ребенка. Наши губы оказались в близости друг от друга и синхронно потянулись навстречу поцелую. Шатен вновь положил руки на мою талию и прижал теснее к себе. Блаженно прикрыв глаза, я привстала на цыпочки, чтобы глубже почувствовать эту нежность и начать день с красивых и приятных эмоций. Положив руки на его плечи, зарылась пальцами в волосы, слегка их взъерошивая. Мы там, где никто не омрачит дурной вестью, там, где всегда безопасно и тихо, там, где царит мир и покой… За нами наблюдают снежинки, белые сугробы на пороге и скрывшееся за темно-серым занавесом солнце… *** Малый заряд на телефоне тут же омрачил весь мой свежеобретенный позитивный настрой на этот день. До начала урока оставалось еще несколько минут, и я решила уединиться в конце коридора, чтобы позвонить одному человеку. И в сердцах понадеяться на то, что телефон не бросит меня в этой ситуации, разрядившись окончательно. Я не могла показать Эми, что беспокоюсь до дрожи в коленях за этого черноволосого идиота. Сейчас мне было необходимо позвонить Тому и узнать, что с ним. Или же просто удостовериться, что с ним все в порядке. Хотя, с какой стати я так разволновалась за него? Много чести. Но зеленая кнопка уже была нажата, вызов ожидается. Новый номер Тома я сразу занесла в контакты и назвала «Томат 2». Как-то в седьмом классе после матча по баскетболу он вышел из зала весь раскрасневшийся. Так его и прозвали наши пацаны тогда, томат с дредами. Мне же приглянулось прозвище просто «томат». Ну возьми трубку, пожалуйста… Абонент временно недоступен. Перезвоните позже. А может, он еще дрыхнет? Хотя, как-то Том рассказывал по телефону, что теперь они с группой попрощались с любимым сном до обеда, плотный график не позволяет. Куча обязанностей, выступления, фан-встречи отнимают львиную долю сил, а восполнить их толком некогда. Что ж, ладно. Я нервно прикусила нижнюю губу и покрутила в руке устройство. Беспокойный вихрь надвигался на меня как цунами и порождал внутри тысячи неприятных ощущений. Ну вот чувствую, что-то случилось… Окинув телефон раздосадованным взглядом, сунула его в карман, сжимая пальцами в надежде, что мне обязательно перезвонят. Класс постепенно заполнялся учениками, а фрау Шульц дописывала на доске уже вторую задачу, попутно смотря в учебник. Нет, не говорите, что у нас очередная работа, зачет, срез или еще что-то в этом роде. — Хей, я присяду? — тишину моих мыслей прервал голос Реми. Я слегка дернулась, выкладывая на парту учебник, и растерянно посмотрела на парнишку. — Да, садись. — Чего грустишь? — участливо отозвался он, устремив на меня внимательный взгляд. — Все в порядке, — отрешенно бросила я. Совершенно не подумала о том, что если сядешь вместе с Ремом, то не отвертишься от пустой болтовни и примитивных вопросов по типу «как дела» и прочей бесполезной несуразицы. Но напрямую сказать парнишке об этом я не могла, а всего лишь молча смирилась, попутно думая о чем-то своем. Посмотрев в его сторону, остановилась на одной детали, моментально приковавшей мой взгляд. — Это сейчас так модно? — я аккуратно коснулась сигареты, заправленной за его ухо. — Что? А, — Рем сразу понял, что я имею в виду, — да мне так удобнее, чтоб за пачкой не лазить, — он очаровательно улыбнулся и достал сигаретку. Мило — подумала я. — Помню, как мы с Дэниелом еще в той школе закурили в туалете, но нас завуч поймал, и потом нам такой выговор от директора был, о-о-й, — парень, погрузившись в воспоминания, закатил глаза, — а потом отец на нас наорал, ну с тех пор я курю только на улице. — Здорово, — усмехнулась я, — а что, даже не захотел потом бросить? — Не! Закрыв глаза, я снова оказалась в ловушке. Точно так же было и с Биллом и Томом, когда им видите ли приспичило покурить прямо в школе, а затем оправдываться перед директором и ловить братский подзатыльник от Гордона. Смута захватила мой разум и уже упорно кричала о том, что все эти чертовы совпадения не случайны. Словно кто-то свыше специально посылал знаки судьбы, упорно напоминал о том, кого я больше всех на свете не хотела видеть и вспоминать. Никогда. — Эй, слышишь? — перед глазами замельтешила рука, в уши врезался полушепот. — Что? — я попыталась вынырнуть из прострации. — Я говорю… Пиши… — Реми указал ручкой на доску, и содержание написанного на ней совершенно меня не обрадовало — маленькая самостоятельная на десять минут в виде трех задач на закрепление материала. Что ж… — Поможешь? Пожа-а-алуйста, — одними губами шепнул Лайохт, устремив на меня полный жалости и просьбы взгляд. Кое-как справившись со своими задачами, я помогла Рему с одним непонятным для него действием, и мы сдали работы. — Слушай! А ты не знаешь, что с Агнет, где она? — после звонка Рем помотал головой, словно хотел отыскать нашу подругу. Я сделала то же самое и даже немного постыдилась, что не заметила ее отсутствия. — Честно, не знаю, давай ей позвоним. — Оке-е-ей, — улыбчиво протянул брюнет и достал из кармана телефон, уже тыкая по кнопкам. — На громкую поставь, если что, — попросила я. — Да? — бодро отозвалась девушка на другом конце. — Привет прогульщикам! — проскандировал Рем. — Эй, сам ты прогульщик! — Агнет, что случилось, почему ты не в школе? — вклинилась в беседу я. — Хаген опять какую-то ерунду с детского сада принес, кашляет опять и температура. Родители на работе, Карл в школе, вот меня оставили как старшую. — Оу, оу, понял вас, мамочка! — Реми попытался сострить, за что получил от меня несильный толчок в бок, — а может, мы навестим тебя и твоего братика? Заодно конспекты мои за сегодня перепишешь, м? От этого предложения Рема мои брови удивленно поползли вверх. Надо же, какой заботливый и участливый. — Весьма неожиданно, но буду рада, если вы заглянете. Мне все равно в тишине скучно, сейчас Хаген вроде как уснул. Шарлотт, адрес ты знаешь, — весело отозвалась Агнет. — Ага, тогда после уроков жди нас, — усмехнулась я, и парень положил трубку. — Ну ты изобретатель, Рем! — А что? Мы с друзьями всегда так делали в той школе — когда кто-то заболел, мы его навещали. Да и родители нам с Дэном говорили, что нужно помогать другим, если им плохо, — брюнет запрыгнул на подоконник, довольствуясь своей идеей. — Ты большой молодец, — тихо сказала я и присела рядом с ним. — А может, пойдем покурим? — карие глаза напротив излучали интерес и желание воплотить задуманное. Реми напоминал мне юлу, которая всегда крутится и не останавливается. Глядя на него, я тут же рисовала в голове образ любопытного, веселого мальчишки, который радуется любым мелочам в роде мороженого в ближайшем ларьке или сигареты, спрятанной за ухо. Ничего личного, всего лишь ищу вдохновение в людях, которых привыкла избегать. Так странно и противоречиво, будто я на съемках какого-нибудь сюрреалистичного артхаусного кино. — Нет, спасибо, я не курю. Лживая улыбка поселяется на моем лице и тут же угасает. Смотрю на то, как парнишка задумчиво сводит брови к переносице и как-то опечаленно склоняет «ежиную» голову. — Так, а ну слезли с подоконников! — неподалеку раздался громкий голос математички. Пришлось спрыгнуть. — Хаха, слезают обычно с девчонок, когда уже получил удовольствие, — Реми тихо смеется и показывает фак удаляющейся вглубь коридора ворчащей училке. Мы синхронно взрываемся смехом, и я отмечаю, что у Лайохта он очень звучный. Даже красивый и приятный на слух. Господи, Шарлотт, ну перестань ты всех идеализировать и смирись с тем, что все парни — пустоголовые идиоты. Кроме одного. — Да-да, все ржут с этого, я сам придумал шутейку! — Рем поворачивается ко мне. — Зато это было весело, — приступ тяжелого до хрипоты смеха потихоньку смолкает. Брюнет стряхивает с рваных джинс невидимую пыль длинными пальцами с кучей колец. Прямо мечта любого музыканта или художника. Я снова застываю как ледяная фигура под натиском его добродушного и теплого взгляда, безуспешно избавляясь от образа того, кого Рем даже не знает. — Раз ты не куришь, тогда, может, купим в столовой вафли? Ты знаешь, я обожаю вафли… *** — Как думаешь, какую лучше взять? Эту или эту? В руках Рема были две игрушки на выбор. Первая — медведь в полосатой футболке и медведь побольше, но уже с бантом. После школы мы решили, что не совсем удобно будет идти в гости с пустыми руками. Недалеко от дома Агнет находился магазин, где Рем уже купил торт, а сейчас мы были заняты выбором небольшого подарка для «больного мелкого», как шутливо назвал Хагена Рем. — Мне больше нравится тот, что слева, — указала на медведя в футболке я. — Окей, значит берем его! — брюнет с охотой одобрил мой выбор и отложил вторую игрушку обратно на полку. — Да, только давай заплачу я. — Ну хорошо. Как только второй, «ненужный» медведь плюхнулся обратно к своим «товарищам», я задержала взгляд на его выразительных черных глазках из блестящих пуговиц. Они вместе с улыбкой из коричневых ниток показались мне такими… грустными и безмолвно просящими «возьми именно меня, пожалуйста, я тоже хочу пойти вместе с тобой домой!» Шарлотт, ты в своем уме? Ты с игрушкой разговариваешь. На полке их было великое множество. Разных, таких не похожих друг на друга. Лисицы в разноцветных платьях, котята, собачки в милых костюмчиках, и почти все эти прелестные плюшевые существа улыбались мне неживыми искусственными глазами. В свое время я могла только мечтать о таких игрушках, но теперь эта мечта уступила место губительному сожалению о том, как все несправедливо. Именно эта мечта о таком же светлом, как у всех, детстве с красивыми сказками со счастливым концом, милыми игрушками и сладостями однажды и убила меня, не оставив шансов на какие-либо надежды. Я смотрела на всех этих плюшевых чудиков и с ужасом осознавала то, как снова слышу плач своих соседей в детдомовской комнате и ворчание злых воспитателей. И то, как я отчаянно боролась за право на нормальную жизнь. Отшатнувшись от полки, словно от несуществующего удара, зажмурилась, утонув в полотне воспоминаний. Точно, когда-то же так и было со мной. Первое — когда отвесили грубый подзатыльник за попытку воровства. Второе — за наш неудачный с Фредом побег. Взгляд упал на мягкого серого котенка в синем комбинезоне в конце полки. Он лежал одиноко вдали от остальных игрушек, словно его все бросили и забыли. Прям как меня. У меня почти такой же был, — доходит с оттенком болезненного сокрушения. Третье. Пожалуй, третье навсегда оставит трепещащий под кожей ужас и вскроет тщательно затянутую швами рану. Высвободит наружу все темные сгустки крови, смешанной со слезами и детскими рыданиями от удушающей боли и обиды. Это был вечер Рождества. Елка у нас стояла посредине, небольшая и потрёпанная, с облезлыми игрушками. Дети водили хоровод вместе со старшей группой. Я была всецело увлечена танцами и задержалась немного в хореографическом классе, из-за чего вернулась не к началу праздника. Моя попытка «вклиниться» в хоровод обернулась крахом в виде сомкнутых ладошек других детей и презрительных взглядов в мою сторону. — Эй, зануда, иди сюда, мы тут тебе показать кое-что хотим! — после этого обратилась ко мне одна из девочек, приоткрыв дверь детской. Я послушно зашла и с щелчком замка поняла, что это какой-то тупой розыгрыш, в который меня так нелепо заманили и обвели вокруг пальца. Барабаня по двери, умоляла выпустить, но в ответ на это слышала лишь гадкое хихиканье детей даже из старшей группы. Потом послышалась возня и щелчок. Фред. Фред был единственным, кто почти всегда приходил мне на помощь. Выйдя из «плена», я тут же пошла вместе с мальчишкой в нашу комнату. Мой альбом, лежащий на кровати, порван. Мой плюшевый котенок в милом синем комбинезончике и стеклянными глазками-пуговками, которого я считала своим верным другом, убит. Разорван прямо по шву на пузике, из-за чего все его «внутренности» из ваты торчали лохмотьями. Нет, котенок… Они… Они убили тебя… Нет! — Нет! — я со всей силы отшвырнула ни в чем неповинную игрушку в сторону, словно меня опалило огнем от картинок темного прошлого. Тело лихорадочно затряслось, ногти до боли впились в ладони, оставляя белые вмятины. Хотелось разнести все к чертям, рыдать в голос так, чтобы все нормальные люди, находящиеся в этом магазине, шарахались от меня и крутили пальцем у виска, на что мне будет глубоко наплевать. — Шарлотт, — сквозь пелену этой безмолвной истерики зовет меня чей-то голос. Я дернулась, почувствовав чужую ладонь на своем плече. — Это ты, Рем… — Что случилось? — глаза парнишки удивленно распахнулись, и он поспешно поставил на пол пакеты с тортом и прочими сладостями, — ты… ты плачешь? — он аккуратно протянул ладонь к моему лицу, но я отошла на полшага назад. — Нет, Реми. Мне нечем плакать, — обжигаясь о слезы еле выдавила я, по-прежнему смотря на полки с игрушками. — Что случилось, скажи! Или… — брюнет перевел взгляд в то же направлении, что и я, — ты выглядишь такой напуганной, тебя что, в детстве лишали игрушек что ли? — Да, — еле слышно шепнула я, — и у меня не было детства. — То… Есть? Как? А родители?.. Обеспокоенность Рема я понимала, но в то же время считала источником своего раздражения. Парнишка ведь обо мне ничего не знает, и, столкнувшись с моей истерикой во всей красе, стоит рядом и нихрена не понимает, что происходит. Я позорно всхлипывала и подрагивала плечами, жалея о выпущенных из тесной клетки эмоциях и проклиная себя за то, что попалась в очередной раз в ловушку собственной слабости. — У меня не было родителей. Точнее, только мама. До семи лет, — хриплым голосом отчеканила я. — Оу, — Рем полез в свой рюкзак и достал оттуда пару салфеток, — держи. Я… Я правда не знал, ох черт… Чшш, все хорошо, пойдем... — захотел поиграть в психолога, но получается очень плохо. Лучше подыграю, чтобы Лайохт уверовал в свой талант успокоения. — Ага. Очень, — я промокнула ресницы. И очень хотела бы в это верить, внимая бесполезным словам, которые лживо намотала на ус. И снова оглушительным выстрелом пронзила свое сердце, вновь пустила туда дух жалости, от которой и медленно умирала. Рем поднял с пола швырнутого мной котенка и вернул на место, после чего одной рукой приобнял за плечи. Я тяжело вздохнула, опустив голову и пораженно последовав за парнишкой, которому так тупо дала возможность увидеть свою позорную слабость. — Рем, я… Я наверное, не пойду, — вытерев щеку рукавом, дала ему купюру, чтобы он смог расплатиться за игрушку. Боль атрофировала все мои остальные желания и наступила на горло былому настрою, заполонив черным дымом сознание. Так хотелось подарить маленькому брату подруги этого милого медведя, почитать какую-нибудь сказку и просто расслабиться, увидев его искреннюю улыбку. Но точно не пугать мальчишку кислой миной, которая совершенно не может держать в узде свои эмоции. — С тобой все будет в порядке? — спросил Рем, когда мы уже вышли из магазина на холодную улицу. — Да, не беспокойся. Передай им привет от меня, хорошо? — тихо выдавила чуть сиплым от короткого плача голосом. — Жаль, конечно, что ты не идешь. Но хорошо, передам. Не дав Рему обнять себя, а только обменявшись «пятеркой», побрела в противоположную сторону. Натянув шарф на нос, смотрела на падающие с неба снежинки и пыталась отыскать в городской суете тишину. Отойдя на приличное расстояние, обернулась и увидела, как «ежиный» силуэт Реми растворяется в гуще других людей, и как одиноко болтается в его руке пакет с тортом и игрушкой. *** Занятие выдалось самым обыкновенным, и, досадно осознавать, раздельным с классом архитекторов. Студенты нашей группы тут же столпились у преподавательского стола, чтобы сдать свои эскизы и, по всей видимости, задать какие-нибудь вопросы по построению тех или иных фигур. Мне было незачем об этом думать, свои контрольные эскизы я сдала еще ранее, получив заслуженное «отлично». Хотя некоторые преподаватели с плохо скрываемым ехидством порой пытались подкалывать и нарочно занижать оценки, зная, что я встречаюсь с самым одаренным студентом старшего архитектурного класса. Возможно, покажусь им чересчур самоуверенной, но и без Эммериха я могу рисовать, соблюдая все нужные правила по построению анатомии и расстановки светотени. Дверь тихо скрипит, и я различаю тихий бубнеж, а затем отчетливое от старушки-архитекторши «великолепно, герр Мейендорф, в следующий раз воспользуюсь вашими работами как образцом, вы не против?» — Никак нет. Благодарю вас, фрау Эдингурт, — мягко отвечает бархатный любимый голос, пробирающий до дрожи даже через стену. Я поспешно удаляюсь дальше, на ходу пихая в сумку свой альбом. Надо бы ничего не помять, потому что Агнет еще не сдала эскиз для зачета, надо потом дать ей материалы за отсутствие — доходит с опозданием, когда уголок одного листа предательски завернулся. — Шэри, — голос застает меня в нелепой позе возле подоконника, где я так и замерла с раскрытой сумкой. Эммерих светится своей очаровательной улыбкой, но при этом внимательно смотрит сначала на меня, а затем на торчащий из альбома лист. Черт, это тот самый, который еще не время показывать! — панически проносится в голове. — Что у тебя там? — Пойдем на чердак. Там я тебе покажу, — намеренно тихо, заговорщически говорю ему на ушко. Эми усмехается, и мы, как опасливо крадущиеся дети, проходим мимо вахтера и поднимаемся к заветной двери. Между пальцев шатена гремит связка ключей от чердака. Именно это место, которое мы оба считали своим вторым обиталищем, сейчас как никогда грело сердце светом керосиновой лампочки и смоляным сосновым еле скрипящим под ногами паркетом. Мы приносили сюда старые пледы, которыми дома уже не пользовались, чтобы было еще уютнее и теплее в этом своеобразном «гнездышке». Мужчина устало садится на расстеленный возле стола плед и облокачивается на стену, вздохнув. — Представляешь, наш преподаватель хочет взять мою работу в качестве образца для других классов, — в голосе Эми не читалось никакого самодовольства или превосходства. Только искренняя радость. — Знаю, — улыбнулась я, доставая из сумки свой альбом. — Как? — Услышала возле двери. Ты действительно очень талантлив, — одарила его щеку поцелуем. — Мм, понятно. Что ищешь? — шатен подался вперед. — Смотри, — я достала из альбома нужный лист. Брови Эммериха буквально взлетели, а губы приоткрылись. Малахитовый взгляд забегал по белому полотну, на котором он был изображен он сам. — Это прекрасно, — еле слышно шепнул он, — даже и не мог представить, насколько хорошо ты чувствуешь меня. Очень хорошо даже чувствую — с ноткой обиды проносится ниточка-мысль, но сказать это вслух я не решусь. — Рада, что тебе нравится, — я смущенно положила ладони на скрещенные по-турецки ноги и украдкой взглянула на Эми, разглядывающего рисунок. В его взгляде проплывали и интерес, и огонек, и даже некая гордость. — Искусство — это живая душа. Это я должен радоваться, что так ты чувствуешь жизнь и получаешь от этого удовольствие, — Эми откладывает рисунок в сторону и поворачивается ко мне. Его руки смыкаются на моей талии, ведут к спине и невесомо оглаживают плечи, словно я — легкая глина, а он — скульптор, который творит идеальную фигуру, пробует ее и боится разбить. — Спасибо, — ловлю его тихий шепот и обнимаю в ответ. — Помнишь, ты говорил о музах, Эми? Так вот ты сам по себе муза, — зарываюсь пальцами в его волосы и стаскиваю шляпу, прижимаясь к виску. Слегка лохмачу, потому что так мне нравится больше. На губах поселяется его неторопливый, даже осторожный поцелуй. Однако тишина снова норовит сгустить тучи моего внутреннего едва проясневшего от объятий Эми мира, и к ним присоединяются еще кошки, надрывно скребущие душу. — Эми, — не выпускаю из ладоней его лицо и чуть опускаю голову, вдыхая аромат мяты и лаванды от старомодного пиджака. — Да? — А если бы ты… Увидел, как в каком-нибудь общественном месте, неважно… В магазине, в школе, в кафе… Плачет человек и бьется в истеричных конвульсиях, что бы ты сделал? Малахитовые глаза ответили непониманием и полной растерянностью, утонувшей в молчании, и я уже на подсознательном уровне жалею, что задала такую глупость ничего не подозревающему мужчине. — Подошел бы и узнал, что случилось, — невозмутимо ответил Мейендорф. — Не прошёл бы мимо? Не стал крутить пальцем у виска и называть сумасшедшим? — не унималась я, опасливо продолжая начатый разговор. — К чему ты это спрашиваешь, Шэри? Что-то случилось? — чувствую, как мои холодные ладони стали согреваться под хваткой его, теплых и мягких. — Нет, — твердо ответила я. — Каждый человек имеет право на эмоции. Любые, даже самые неординарные, — Эми возвел взгляд к потолку, — Это как одежда. Без нее ведь нельзя выйти на улицу, правда? С эмоциями точно так же. Если хочешь засмеяться — смейся, хочешь плакать — плачь, и совершенно безразлично, что скажут другие. С сердца упал огромный камень, вернув чувство легкости и спокойствия. — Спасибо, — я уткнулась носом в шею Эми и мягко улыбнулась беспокоящим меня мыслям, которым тут же помахала ладошкой. — Кстати, ты бы не хотела поучаствовать в закрытой выставке? Сегодня я был в галерее, и… Там очень заинтересованы в молодых и талантливых художниках, не хотела бы поучаствовать? — тон Эми сменился с обеспокоенного на мечтательный, даже какой-то… покровительский. — Понимаю. Но я тебе говорила, что свои картины в массы не готова выставлять… — Мир должен видеть прекрасное, Шэри. У тебя много интересных работ. Особенно последняя композиция… — мужчина заправил одну прядь мне за ухо и мягко провел ладонью по затылку, — Так почему бы не воспользоваться шансом, чтобы все узнали, что ты уже — гениальный художник? — А мне не нужны эти все, — поймав его ладонь, прислонила к губам, блаженно прикрыв глаза, — мне нужны только мои картины. Для наших глаз. Нужны мы, Эми. Остаток вечера утонул в различных обсуждениях искусства, мужчина с огоньком в глазах посвящал меня в тонкости художественного анализа и всем, что с ним связано. Затем, последовав излюбленному ритуалу, доверились всемогущей молекуле, синхронно отправившей нас в разноцветный сон. Остатки памяти сквозь галлюциногенную смесь вырывали отдельными моментами наши поцелуи и жаркие объятия. Мой личный сорт рая. Мое собственное произведение искусства — вопреки всем моим убеждениям совершенное, иногда отрешенно-радостное и такое не похожее на всех остальных. Ночь прорезается в глазах ярким белым пятном от внезапно включившегося телефона. Пропущенный звонок от «Томат 2»