Падение Берлинской стены

halsey – gasoline POV Bill Мои глаза инстинктивно закрылись, когда в них ударил ослепляющий яркий свет. Дыхание участилось, а сердце замерло, словно вода заполняла мои легкие. Я тонул, игнорируя посторонние голоса вокруг. Затем приоткрыл глаза, надеясь увидеть хоть что-то. Незнакомое мне место, и тут так тихо... Здесь что, навсегда остановилось время? Задержавшись на точке, именуемой невозвратом, оно пестрило яркими, до ужаса одинаковыми фрагментами. Казалось, что я бреду по бесконечному лабиринту и каждый раз, морща ушибленный лоб, врезаюсь в тупик и так и не понимаю, где искать нужный путь. Их тысячи. Их миллионы. И все они уже заняты кем-то другими, но не мной. Где среди них тот самый? Мой? Бегу прямо – тупик Разворачиваюсь, потом опять до поворота Двигаюсь медленнее – снова тупик И все сначала... Призрачная пленка, пробежавшая перед глазами, резко разрушилась под натиском странных звуков. Знакомая и такая надоедливая трель будильника и громкий стук в дверь начали настойчиво сверлить мозг, вынуждая вернуться в реальность. Колющая и сдавливающая виски боль ударила в лоб, расползаясь к затылку, стоило мне приоткрыть глаза. Кто-то нагло сдернул с меня одеяло, отчего кожа тут же покрылась мурашками. – Э-э-э... – недовольно поморщился я и тут же обхватил себя руками. Не в состоянии даже встать и потянуться за одеялом, я выдохнул и зажмурился. – Вставай, пьянь! – гаркнул Том прям в самое ухо. – Уйди-ии, – профырчал я в подушку и отвернулся. Том загасил будильник, и сквозь манящую полудрему я услышал стук стекла где-то внизу. – Ты совсем больной, блять?! Я тебя спрашиваю! Билл! – орет брат над моим ухом, дергая за руку. Вероятно хочет, чтоб я встал с кровати и подал признаки жизни, но мое тело упрямствует, – Вот какого хрена я опять должен тебя выгораживать, а?! Йост опять на нас орать будет, ты этого хочешь?! – Иди... на...хуй, – я предпринял попытку отползти подальше, но Том резко развернул меня к себе лицом на кровати, заставив встретиться с его взглядом «строгой мамочки». – С таким подходом это ты пойдешь нахуй и пустишь по миру нашу группу! Это что?! – Том тыкнул мне в лицо бутылкой с недопитой текилой и демонстративно пнул еще пару бутылок возле тумбочки, уже пустых, – по-моему, это перебор, Билл! Ты так свой голос проебешь, совсем об этом не думаешь, нет? Наставительные речи брата с нескрываемым укором мигом полоснули по ушам и едва пробудили мою мертво-пьяную совесть. Лежа в кровати и прикрывая лицо волосами, попытался унять тупую боль и беснующуюся в груди тревогу. В его словах отчетливо читались упрек и обвинение вперемешку с осуждением. Да, брат, спасибо за такой охуенный будильник! Внутренний голос предательски подавил мое желание взбрыкнуть и найти тысячу слов в ответ, чтобы активизировать механизм самозащиты и огрызнуться в ответ. Совесть гаденько шепнула – а ведь Том, блять, прав. Я кое-как принял полусидячее положение и уронил безумно гудящую голову в ладони. – Сколько времени? – спросил я тихо-тихо. – Девять тридцать. Скажи спасибо, что это я разбудил тебя сейчас, а не злой Йост, готовый вынести твою дверь со всех петель, потому что мы уже давно собрались на первом этаже – раздраженно бросил он и дернул шторы, впуская в комнату ослепляющий утренний свет. Сощурив глаза, я приподнял голову, врезавшись взглядом в спину брата. Тот открыл форточку на откидной, взял со стола мой Marlboro Medium и щелкнул зажигалкой. Затянулся, просунув руку с сигаретой в узкое пространство между рамой и холодной улицей. То, что сейчас бы больше всего хотел я, уже делает Том. Но отголоски совести зашептали, что стоило бы мне присоединиться к брату с никотиновой палочкой, огребу еще сильнее. – Твои сигареты – полное дерьмо, как ты вообще это куришь? – откашлявшись, поморщился Том. – А свои не принес? Обязательно надо мои тырить? – буркнул я, нащупывая в куче скомканной одежды новую футболку. – Мои в номере. – Черт, холодно, – я сдернул со стула свою полосатую кофту и накинул на себя, а затем все же отыскал нужную футболку с любимыми Green Day. Том сделал вид, что не услышал, продолжая задумчиво курить и буравить взглядом утренний Франкфурт. Проснувшееся сознание более менее возвратило меня в реальность и породило несколько вопросов. – А как ты попал в мой номер? – я так и замер посреди комнаты с футболкой в руке. – Думаешь, цепануть симпатичную горничную в коридоре и попросить у нее ключ – для меня проблема, то нет, – криво усмехнулся Том, – В то время как мы уже с Гео и Густавом на завтрак спустились, тебя все нет и нет. Я долбился в твою дверь до посинения и понял, что ты опять нажрался, и надо тебя в чувства приводить. Я криво усмехнулся себе под нос, впитывая эту до чертиков трогательную братскую реплику, но скорее не от умиления. А от того, что ощущал я себя в этот момент никем иным, как нашкодившим дома ребенком в отсутствие родителей, что значительно ударило по моему самолюбию. Я опять нажрался, и надо меня в чувства приводить. Даже какие-то мерзкие кошки на душе заскребли, не то от смущения, не то от обиды, не то от раздражения. Не то от всего сразу. – Я бы сам проснулся, и не надо со мной возиться, как с мелким. Привыкни уже к тому, что я младше тебя на десять минут, а не на десять лет. – По поведению иногда и не скажешь. Я не хочу, чтобы ты угробил себя в туре, – покачал головой брат, делая затяжку. – А я не хочу, чтобы ты раздавал мне свои тупые советы, которые не соблюдаешь сам, – сквозь зубы процедил я. Повисло молчание, в котором, как казалось, утонули даже звуки утренней пробки. По нервному «втаптыванию» ни в чем не повинного бычка в отельную пепельницу я смекнул, что брата это задело. Возможно, весь напрягся и сжал кулаки, чего под безразмерной толстовкой со спины не увидеть. Только дреды из-под кепки едва заметно подпрыгнули. – Что ж... Ладно! – выпалил брат, – Не хочешь советов, окей! Так сильно в этом уверен? – он убрал руки с подоконника и развернулся ко мне, – Кокаин – раз, твое пьяное поведение, за которое нас вышвырнули в клубе – два, просранный кошелек – три, но слава богу, там всего сто евро лежало, – Том демонстративно загибал пальцы и повышал голос, – драка в туалете – четыре, когда тебя чуть машина не сбила, больного на голову – пять! И я со всего тебя должен вытаскивать, в то время как ты безостановочно бухаешь и ноешь, как тебе плохо! О да, конечно, Тому надо подчеркнуть свою значимость и власть надо мной! Только когда мне действительно нужна помощь, хер его где сыщешь. – А я не просил меня вытаскивать! Я сам знаю, что для меня лучше! С чего вдруг такой порыв братской любви на тебя напал? Когда я действительно зову тебя, ты находишься где угодно и трахаешь телок, и тебе абсолютно фиолетово на меня! А сейчас вдруг приперся, вау! Или потому что ни одна тебе не дала сегодня ночью? Или ту горничную плохо закадрил? – я не упустил момента подколоть старшего. Он молчал. Десять секунд. Минута. Две. Три... Затем покачал головой и дернулся с места. Подлетев ко мне, Том вцепился мертвой хваткой в ворот футболки. – Знаешь, ты прав, братик. С этого момента я не буду с тобой носиться, раз такой самостоятельный. Но скажу только одно – повзрослей уже, блять! Последние слова он буквально выкрикнул мне в лицо, в подрагивающих кулаках сжимая футболку. Я замер в оцепенении, глядя то в подбородок Тома, то в его пылающие злостью и осуждением глаза. Эти последние слова выстрелили мне прямо в висок, вырубили насмерть и задавили протестующих чертей в отходящей от алкогольной боли голове. Отвратительное настроение было обеспечено мне с утра даже после таблеток обезболивающего и успокоительного. Весь этот шквал дерьма, который Том щедро вылил на мою голову, омерзительно растекался во мне, буравил мозг, взращивая стыд и позорную вину. Гневный хлопок дверью усилил и без того бешеную пульсацию в голове.

***

В ресторане гостиницы уже находились Георг и Густав. Болтая о чем-то своем, медленно потягивали наиотвратительнейший, по моему мнению, темный кофе без молока и сахара. Пытаясь усмирить головную боль, я решил отвлечься с помощью легких разговоров и подошел к басисту и барабанщику, усевшись рядом. Внутри меня так и пылали агрессия и обида, пляшущие в хаосе из-за ссоры с братом. – О, здарова, – мы по-дружески хлопнули друг друга по плечу, – чет ты помятый какой-то, – подметил Листинг. – Не обращай внимания, – отмахнулся я и заказал яичницу и кофе, попросив добавить молоко и сахар. Эту горькую бурду безо всего я на дух не переносил. Когда бодрящая кружечка уже стояла передо мной, я довольно втянул в себя ее запах. – Ты где зависал столько времени, брат? Что, хорошо оторвался? – вклинился Густав. Я покачал головой и криво усмехнулся. – Да наверное, лучше чем вы, – о перепалке с Томом я решил аккуратно умолчать. Наши личные разборки никого не касаются. – Не скажи, дружище, у меня такая клевая цыпочка сегодня была, ух, – Георг приставил к груди воображаемые «шарики» ладонями, чем вызвал у меня кривую улыбку. Что нередко подбешивало меня, так это бесконечные разговоры о каких-нибудь бабах и стремление вечно окружать себя дешевым женским вниманием. Это что, жизненно необходимо? Да, не спорю, в концертных перерывах я тоже не отличался стойкостью к такому «удовольствию», но никогда не любил рассказывать об этом во всех подробностях. И у меня были девушки на один вечер, на одну ночь, и было абсолютно наплевать на образ «одинокого романтика», который я должен был соблюдать, а так же на прочую чушь, которую печатали в журналах ради пиара – два года ни любви, ни поцелуев. Я же ищу «ту самую» и верю в чистую и вечную любовь... Когда мне принесли завтрак, в поле зрения появился Том. Увидев его, я уткнулся в тарелку и сделал вид, что не заметил его. Клокочащая изнутри злость тут же пробила тело током, но адекватный рассудок заставил подавить внутреннюю панику. Старший присел напротив меня и кинул Густаву какую-то фразу, в которую я не вслушался. Официант тут же подлетел к нашему столику, приняв от Тома заказ на пару тостов с джемом и стакан апельсинового сока. И конечно же, после того, как он записал все в блокнотик и вежливо удалился, брат не забыл бросить на меня тревожно-оценивающий взгляд. Видимо, Листинг заметил между нами что-то неладное, со смешным видом застыв с вилкой в руке и хаотично переметая взгляд то на меня, то на Тома. Густав допивал вторую кружку кофе, а я отвернулся в сторону панорамного окна, чтоб рассмотреть улочку утреннего Франкфурта. Над нами повисло молчание, рассекаемое лишь постукиванием столовых приборов. – Всем еще раз доброе утро, – к нам подошел Йост, – а тебе, Билл, говорю это впервые за сегодня, – от его тона по коже прошлись мерзкие мурашки. Брат не упустил момента хихикнуть, отпивая свой апельсиновый сок. В другой раз я бы обязательно дал ему пинок под столом. Желательно под зад, скрытый под оверсайзом. С набитым ртом я всего лишь вежливо кивнул продюсеру. – Через двадцать минут выезжаем на саунд-чек, так что поторапливаемся, – Йост окинул нас всех взглядом, держа в руке телефон. Да уж, в следующий раз надо просыпаться вовремя... *** Сколько я знал Густава, он всегда увлекался различными играми и приблудами в роде Монополии, карточек, головоломок или чего-нибудь еще. Недавно он купил... радиоуправляемый самолетик. Хоть и наслушался всяких подколов от парней, но отшучивался и приходил в восторг, когда мог позапускать этот самолетик во время стоянок на заправках, а потом бегать и подбирать его с земли. Самолетик был маленький и очень резвый, за считанные секунды набиравший высоту. – Гус, а можно я тоже поуправляю? – подбежал я к парню, наблюдая, как крылатое чудо техники парит по залу. Пока настройщики возились с аппаратурой и монтировали все необходимое оборудование, нам перед саунд-чеком делать больше ничего не оставалось. Георг с Томом пошли курить, а мне было очень интересно поуправлять этой штукой. – Конечно, брат, держи. Вот смотри – левый рычажок – высота, ну тут стрелки влево-вправо, разберешься, а вот этот рычажок – снижение и тормоз, – Шеффер кратко дал мне инструкции и сунул в руки пульт управления. Ох, а это не так просто, как я думал! Самолет стал резко терять высоту, и чтоб не разбить его об пол, я быстро дернул рычаг вверх. Густав помогал мне с пультом, и спустя буквально пять минут я привык к чуткому управлению и уже устроил целое «авиашоу» в пустом просторном зале. Словно вернувшись на десять лет назад, ощутил себя счастливым ребенком, радующимся любой мелочи. Этого мне сейчас крайне не хватало. Ан нет. Брат сказал, что мне надо повзрослеть! Наблюдая, как самолет нарезает круги вокруг меня, дернул рычажок чуть влево, чтоб летел прямо, и внезапно придумал ему кличку. – Джумби, лети прямо! – заверещал я пустил его в нужном направлении. Тут вернулись Том и Георг, и, наверное, я впал в самую глупую ситуацию – самолетик, именованный Джумби, на всех крыльях врезался моему брату в голову. – Эй, че за херня?! – вскричал он, ощупывая затылок. Самолёт тут же хлопнулся об пол с глухим стуком, но слава богу не разбился вдребезги, – А, это ты, – фыркнул он, смерив взглядом меня, затем крылатую игрушку. Я молча подобрал ее и заново подкинул в воздухе, дернув на нужный рычажок пульта для поддержания высоты. Мой Джумби, точнее Густава, рассекал пустоту с тихим жужжанием. – Ого, че это, у Густава отжал? – заинтересованно спросил Георг, подбегая ко мне со спины. Я слегка дёрнулся, из-за чего самолет начало трясти в воздухе. – Ничего я не отжимал! – Гус, а дай я тоже повожу! – Листинг, как маленький ребенок потянул свои ручонки к пульту, но я был всецело захвачен управлением этого маленького воздушного судна и не собирался отдавать «командование» Георгу. – Билл, посади самолет и дай Гео поводить, – усмехнулся Шеффер. – Да я только начал! – Детский сад, вторая четверть, – с нескрываемым раздражением фыркнул мой брат и потянулся в карман безразмерной толстовки за телефоном. Густав стоял позади нас и ел чипсы, наблюдая за своим самолётиком. – Нееет, Гео, левее, левее! – вцепился я в пульт и попытался вырвать его из «лап» нездорового интереса басиста. – Ребят, аккуратнее, – забеспокоился Шеффер. – НЕЕЕТ! – заорал я во весь голос. Джумби застрял на одной из конструкций высоко-высоко над нами. – Вот какого фига ты вообще полез? – с нескрываемой злостью шикнул я Георгу. Возмущённые вопли тут же заполонили помещение. – Да че я? – примирительно поднял он ладони, – и вообще-то это ты жадина, понял?! – Парни, – Густав обеспокоенно стал мотать головой, вероятно продумывая, как бы достать самолётик, – ну вы конечно оба дятлы, как доставать будем? Барабанщик не отличался чрезмерной импульсивностью, но беспомощно окидывая взглядом верхние конструкции, в сердцах крыл нас трехэтажным матом, в чем я был точно уверен. Я взял фонарик, что лежал на ближайшей установке, и направил луч в сторону застрявшего Джумби, – Вон он, я его вижу! Гео и Густав стали вглядываться вместе со мной. – Але, – нас отвлек хлопок ладонями, – детвора, вместо того, чтоб стоять тут, вон бы монтеров на кране попросили, они вашу дребедень и достанут, – предложил Том. – О, брат, спасибо, пойду попрошу! – завидев их невдалеке, Густав тут же побежал воплощать задуманное. Георг отвлекся на телефонный звонок, и мы с Томом остались считай наедине, поочередно проглатывая комок повисшей над нами неловкости. С самого утра мы с ним не разговаривали, и я не хотел первым нарушать молчание. Брат скользнул по мне взглядом без толики злости, но с прежним отголоском осуждения и даже насмешки, мол, посмотри, какой я весь из себя деловой, а ты так и не вырос с детского сада. От этого взгляда мне резко стало холодно, будто по залу прокатился сквозняк и нагло забрался под кожу. – Что, наигрался? – безэмоционально бросил Том, будто хотел поставить точку в своем превосходстве. – Тебя то это как ебет? – грубо процедил я. И вновь этот осуждающий взгляд, который размазывал меня как муху по стеклу. Я не хотел больше ни о чем разговаривать с братом. Просто иногда бывают такие моменты, когда лучше побыть в одиночестве и прислушаться к собственному голосу, а не к чьему-либо. Но ведь он хочет как лучше. Хочет, чтобы я перестал перебирать с алкоголем и не провоцировал любопытных журналюг на «интересные» снимки в журналах. Продажи наших пластинок и прочей фанатской атрибутики активно росли, на афишах нередко выделялось sold out, что не могло не приковывать внимания представителей СМИ к нашим персонам. Последнее время они вились вокруг нас, как рой пчел возле улья – ответьте на то, ответьте на это, и обязательно все вопросы сводятся к неприятным личным темам. Делая каменное лицо, надо было отвечать, но журналюгам было совершенно наплевать на границу личное – публичное. Ко мне как к фронтмену, как назло всегда проявлялось повышенное внимание и предназначалось большее количество надоедливых однотипных вопросов. В погоне за одобрение со стороны наших продюсеров, народной любовью и уважением я переживал бешеный вихрь эмоций, проглатывал как шерстяной комок, а чтобы проглатывалось лучше, запивал коктейлями и танцевал до упаду. Разве это плохо? Но без этого уважения и любви я был бы никем. Это делает меня счастливым и не дает окончательно утонуть в болоте монотонно-тревожных мыслей.

***

Беру в руки мегафон с прикрепленным к нему микрофоном и обращаюсь к залу: – Вы хотите молчать?! Толпа визжит в ответ. – Тогда кричите так громко, как только можете! Том заводит свою гитару, наигрывая первые аккорды Schrei Кричи! пока не станешь самим собой, Кричи! Даже если это самое последнее, Кричи! Даже если это причиняет боль, Кричи так громко, как только можешь. Кричи! пока не станешь самим собой, Кричи! Даже если это самое последнее, Кричи! Даже если это причиняет боль, Кричи так громко, как только можешь. Кричи! Поднимаю руки вверх и бьюсь в сладком экстазе от довольных воплей девчонок. Кричите, кричите еще! Некоторые песни из сет-листа мы решили исполнить в акустическом варианте, и под размеренные ритмы девчонки все, как один, делали волну из рук. Я словно управлял этой стихией, ведя ладонью то влево, то вправо, и тихо тянул любимый мотив: Я был готов доверить тебе самое сокровенное. Почему ты ушла? Вернись, Возьми меня с собой… Вернись и спаси меня, Я таю с каждым днём. Вернись и спаси меня, Я не могу без тебя. Вернись и спаси меня, Спаси меня, Спаси меня… Наши мечты были ненастоящими, Слёзы тоже были неискренними. Скажи, что это неправда, Скажи мне это сейчас. Возможно, сейчас ты где-то Слышишь по радио сигналы SOS, которые я подаю. Ты меня слышишь? Ты меня слышишь?! Голос всегда дрожит на одних и тех же строках. Отыгранные на репетициях до автоматизма, на концертах, под вниманием сотен взглядов и ушей, строки словно оживали, сдирая швы с незалеченного сердца. Вскрывали скорлупку, за которой все так же прятался тот наивный мальчишка. Теперь я не носился по сцене, не размахивал руками. Сидя на высоком стуле, пел тихо и размеренно. По щеке щекотливо что-то пробежало. Но я сослался на то, что меня ослепил свет софитов, а не внезапно накатившие чувства. Освещение в зале погасло, но зрительские трибуны светились передо мной, как звездное небо. Обычно мы делаем так, когда мне нужна небольшая передышка перед следующей песней. Спокойный барабанный ритм и неторопливый шепот гитарных струн начали Vergessene Kinder. Я встал с места и подошел к краю сцены. Просто обычный день.. Улицы превратились в могилы Следы стёрты Потоков не ведётся.. В ночи так холодно.. Кто замерзает, тот слишком слаб.. Никто не принимает их.. Никто их не видит.. Одинокие и потерянные.. Рождённые невидимыми. Замерзающие с первым криком - Забытые дети.. Имена не известны.. Вечно убегающие.. Изгнанные из мира - Забытые дети.. Они видят, Они чувствуют, Понимают.. Так же, как и мы... Они смеются И плачут, Хотят жить, Так же, как и мы! Несчастные глаза Все мечты задушены Паника, при виде света. И страх каждого лица.. Долг никому не отдаётся, Время не лечит. На припеве фанаты поют вместе со мной, а я вновь невольно морщусь от щекотливо пробежавшей по лицу слезинки. Как болезненный удар, эта песня из раза в раз заставляет сердце ныть. Оглядывая перед собой бесчисленное количество людей, я снова терялся в дебрях своих восставших так невовремя чувств вперемешку с наслаждением. Терялся в этой толпе. Терялся в себе.

You can't wake up, this is not a dream

You're part of a machine, you are not a human being

With your face all made up, living on a screen

Low on self-esteem, so you run on gasoline

***

Гостиничный номер встретил меня холодной пустотой и до омерзения противным лично мне запахом освежителей и одноразовых шампуней. Ноги были ватными от усталости, глаза не желали смотреть на что-либо. В голове орали голоса. Десятки. Тысячи. Сотни. Миллионы голосов. Орали как в громкоговорители, оглушая и без того затуманенное сознание. Парни отправились на афтепати, а я остался здесь, вновь в компании терзающих мыслей. Я совсем не хотел говорить с Томом, с журналистами, не хотел сводить челюсть наигранными улыбками для фото. Не хотел ничего. За что я обожал концерты, так это за полтора часа чистых и искренних эмоций, не приправленных никаким житейским дерьмом в роде ссор или каких-нибудь недопониманий. Том на одной песне лажанул, но я был более чем уверен, что публика этого не заметила, продолжив орать как бешеная. До концерта мы с ним так и не разговаривали, а на сцене улыбались друг другу девчонкам на радость. Толпа визжала, кричала, желая прикоснуться ко мне, а злопыхатели вероятно, вырвать волосы и отпиздить в ближайшей подворотне, смыть с меня весь грим, а затем отыметь, как дешевую шлюху. Такое на интернет-форумах мы тоже читали, затем долго находясь в осадке. Под смешными никами кто-то писал, что я – бесполое существо, которому бы надо вправить ориентацию, и чтобы «гомики, поющие в этой поганой группе, сдохли и не позорились». Что я «баба, крашеный пидорас и недоебыш». Брат не разрешал мне заходить на такие сайты и читать все эти черные фантазии, а мне, впрочем, было все равно. Йост и другие продюсеры, наша команда придерживались такого же мнения – пусть пишут, что хотят. Собаки лают, караван идет. Но иногда я совсем терялся, находясь в призрачной прострации между сценой и реальностью. Да, слава безусловно стала моим наркотиком. Отними ее – и это станет настоящим ударом. Иногда ловил себя на мысли, что вдали от сцены реальная жизнь уже казалась мне невозможной. А если бы я не выступал, кем бы я был? Затравленным из-за внешнего вида школьником, который прятался в тени своего популярного брата, держась за его толстовку, или как говорят, за «юбку»? Простым Биллом, учеником захолустной Магдебургской школы, которого уже насильно убил в себе? Доверчивым, открытым миру мальчишкой, наивно и мечтательно верящим в чудеса, которые может сотворить истинная любовь? Не для меня. Не я. Тот, кто живет на этой сцене – уже другой. Другой я. Свободный, уверенный в себе, живущий секундой! Теперь я жил, казалось бы, той жизнью, о которой мечтали бы многие – мы останавливались в крутых гостиницах, успешно поднимали рейтинг как самая «прорывная» молодежная группа, а с Томом воображали себя самыми богатыми и всемогущими подростками. Я безо всякого зазрения совести игнорировал родительские речи по телефону, что не следует распыляться на всякие мелочи и тратить деньги по пустякам. Опустошал минибары, заказывал в меню все, что пожелал, расплываясь в тупой самодовольной улыбке, от которой глядя в зеркало бы стало не по себе. Опирался спиной о кровать, сидя на полу, пил вино и виски с колой, залечивал открывал ноющие раны, сыпал на них солью в виде песен о любви, флегматично ухмыляясь. Заедал все это великолепие любимыми Bifi и Haribo, которые покупал чуть ли не на каждой заправке, но больше никогда не брал Skittles. Расслаблял горячительной жидкостью уставшие от пения связки и развивал еще большую сонливость, но круговорот различных беспокойных мыслей держал в напряжении. Проигрывая в собственной борьбе, подбирался к отметке бутылки, именуемой дном, и запрокидывая голову до хруста в шее, погружал последнюю горькую каплю в горло. Несколько дней подряд я мог забываться, закрывая за собой дверь гостиничного номера и таким образом отрезая себя от реальности. Там за дверью и за стеной соседнего номера происходило всякое – мой брат вместе с Георгом и Густавом обсуждали девиц, которых трахнули еще где-нибудь в углах клубов, компьютерные игры, напивались пивом и объедались орехами, смотрели картины всем известного и неприличного характера. Я лавировал на грани и рисковал вот-вот упасть в болото собственного бессилия и такого блядского одиночества, съедавшего меня изнутри. Понимая, что не вписываюсь в веселые пьяные разговоры парней, вежливо уходил под предлогом усталости и не кричал на всю гостиницу komm und rette mich, растягивая гласные, как в собственной песне. Имея семью, поддержку, группу, брата, славу, полные карманы, не имел в то же время ничего, любуясь зияющей дырой, пробитой в сердце. Но не нуждался ни в спасении, ни в чужих советах, ни в промывании мозгов на манер, как я неправильно и безрассудно поступаю. Теплая вода, хлынувшая из душа, опалила мою кожу. Я просто сидел сжавшись комочком в углу кабины, чтобы не намочить волосы, и ждал, когда наконец согреюсь. А согреюсь ли? Ко всему прочему, я хреново спал, в сладком предвкушении ожидая отыграть очередной концерт и вобрать в себя восторг всех тех девчонок, приходивших увидеть нас. Насытиться их энергией, как безумный вампир, и хоть где-то почувствовать себя счастливым и нужным. На время заглушить как обезболивающей таблеткой монотонно шепчащие беспокойства и впасть в эйфорию. Такая шаткая, но уже такая вожделенная слава, стремительно пришедшая к нам, стала моим наркотиком, без которого я бы точно бился в ломке, а затем загнулся. Наркотиком улыбаться фанаткам, петь для них, подписывать диски и футболки на автограф сессиях, ловить громкие визги от восторга, чувствовать себя важным, желанным, обожаемым, черт возьми, любимым. Ухватить за хвост ту радость, которую девчонки разделяют со мной, когда тянут ко мне руки с грязного потного танцпола. Они верят в любовь. Меня заставили верить в эту чертову любовь. Дурное, разрушающее, обесцененное чувство. Иногда я размышлял и о другом. Например, о том случае, когда я подрался в клубе с теми парнями. У одного из них глаза горели страшным злым пламенем, полным мести. Он припомнил, что его сестра покончила жизнь самоубийством из-за меня. Меня охватывал дикий страх, липкий холод, заставляющий душу замирать. Может, эта девушка – не первый случай. И с ужасом думал, что не последний. Метался из крайности в крайность, взваливая на свою совесть тяжкий груз, который был не в силах сбросить. Да, мы становились все популярнее, но все же не как какая-нибудь Металлика или Битлз... Хотя нам пророчат успешную карьеру, награды и все прочее. И чем больше я об этом думаю, тем сильнее загоняюсь в рамки страха. Я ведь уже никогда не стану прежним. Количество наших поклонниц будет расти, но мне и всех слов мира не хватит, чтобы выразить каждой свою благодарность. Это уже станет невозможным. Внутренний мир застывает во льдах при мысли еще о каких-нибудь девушках, которые уйдут из жизни подобным образом. Это ведь так глупо... Глупо! Выйдя из душа, я подошел к раковине и пустил воду. Снова ненавистный ритуал – смыть с себя весь грим и вернуться к обычной жизни. Глаза от теплой воды и средства для демакияжа покалывало и пощипывало. Они даже покраснели. Цвет лица напоминал какой-то мертвенно серо-синий, как будто я сто лет не видел солнца. Когда-то в зеркале мне улыбался мальчишка с забавной прической-ежиком и задорными глазами-угольками. Когда-то я любил часами стоять у зеркала, наводить марафет и краситься, а потом думать, что стану самым красивым пацаном во всем мире. Даже если я сейчас разобью зеркало, все равно не достучусь до той грани, после которой все оборвалось. Как на смену школьнику-провинциалу пришла восходящая звезда рок-сцены. Нынешняя версия меня рвано выдохнула и прикрыла веки, чтобы не смотреть на уродливого двойника. Волосы как пакли, лицо от усталости словно уехало вниз, в ушах неистово гудит. Если еще чуть-чуть пробуду в таком ритме, то просто развалюсь и больше никогда не соберусь. Горло начало противно саднить, ногти впились в ладони в сжатых кулаках. Надо срочно закурить. Надев куртку, открыл стеклянную дверь и вышел на балкон. В кармане болтался коробок любимого Medium и зажигалка. Последняя сигарета. Неприятно. На улице уже темно, в соседних домах светятся окна. Помню, как шел по нашему частному сектору еще в Магдебурге и заглядывал в окна, воображал, как в каждом из них бурлит своя жизнь, что-то происходит. Невыносимая боль от воспоминаний врезалась в виски, сжала их в тесной хватке, приправляясь слезоточивым серым дымом. Начало декабря дышало мне в лицо снежным ветром и запахом холода, отчего пришлось прикрывать ладонью тлеющую сигарету. Нет, любовь – это отвратительно. Больно, как уколом иглой в вену и неприятно, когда возвращаясь в пустой номер, осознаешь, что никому нахуй не сдался. Любовь лишь убила меня изнутри, втоптала в асфальт, как тяжелый каток, вырвала с корнем весь некогда цветущий в моем сердце сад. Я больше не хотел никого и ничего. Только лишь оградиться от всех, в то время как я открыт всему миру, как бы абсурдно это ни звучало. Для остальных людей моя душа – потемки, и я был уверен в том, что принял правильное решение. Жить с той зияющей внутри меня пустотой и пускать на самотек все свои боли, не желая что-то изменить. Мне не нужна ничья забота, любовь и уж тем более жалость. Если вырванное сердце вырубает как пуля в голову сразу и мгновенно, то все остальное лишь медленно интоксицирует. Но ведь кто-нибудь бы сказал, что так невозможно жить. Любовь – двигатель существования, мотивация творить, да и просто источник счастья. Но я дал себе слово, что буду сильным. Буду каменным и безразличным ко всему, что потенциально может меня ранить снова. Борись. Борись изо всех сил – шепчет ветер. А завтра будет все сначала. Переезды, новый город, новые выступления, интервью. Давление пунктов контракта выжимало все соки и требовало лишь крупных гонораров, наплевав на все постороннее. Заткнись и терпи. Ебало попроще и делай то, что скажут. Я так устал. Устал быть для всех красивым фантиком, за которым прячется невкусная и разломанная на части конфета. Устал от самого себя. Я совсем не успел осознать то, как моя жизнь перевернулась со спокойной и размеренной на безумную и бушующую событиями. И в какой момент я успел потеряться настолько, что даже не знаю, куда идти обратно в точку отсчета. А нужно ли? Весь кайф, который я получал после концертов, забирал из меня последние силы, требуя платы. Сладко убивал мои нервы, навевая мысли о том, что за все, сука, в этой жизни надо платить. Бесплатный сыр – только в мышеловке. Я велся на удочку своих внутренних угрызений, как мотылек, неосторожно опаливший крылышки на открытом огне, а затем сгоревший там заживо. Одни города сменялись другими, что я уже путался, где засну, где буду выступать, а где проснусь затем. Докурив, я зашел обратно в номер и зажег лампочку на прикроватной тумбочке. В дверь постучали. Вроде я ничего не заказывал в номер, кому что от меня понадобилось? Повесив на крючок куртку, открыл дверь. На пороге стоял... Том. С пакетом мармеладных мишек Haribo в руках. – Чего пришел? – устало протянул я. – Все еще дуешься? – тихо ответил он вопросом на вопрос. – С чего ты это взял? – Может, впустишь? – Том едва заметно стушевался. Я отошел в сторону, впуская брата вглубь номера. Он тут же сел на край кровати, так же держа в руках пакет со сладостями. Я оперся на спинку стула напротив него и сложил руки на груди. – Я думал, ты уехал на афтепати. – Нет, – Том тихо усмехнулся, – наоборот, я остался здесь, а после того, как поел, решил зайти к тебе. Так ты все еще обижаешься на меня? Если да, то... – он сделал паузу, – прости, я не хотел сегодня на тебя орать. Сам знаешь, нервы ни к черту. – Что-то не припоминаю, чтобы ты мирился первым хоть когда-либо. – Ты можешь хотя бы сейчас не ерничать? Я с тобой поговорить хочу, – брат посмотрел на меня так, что изнутри все похолодело. Но он тут же смягчился и открыл пакетик, – на, держи. Ты ж любишь эту дрянь. – Спасибо... – вполголоса ответил я и присел рядом, взяв одного мармеладного мишку. – Я ведь просто правда переживаю за тебя. Тебя что-то мучает. Скажи, что? Не пытайся ничего скрыть от меня, я твой близнец, и чувствую, что тебе нужна помощь. Снова брат загоняет меня в ловушку, из которой я отчаянно ищу выход. – Мне не нужна помощь, Том. Не придумывай лишнего и не проводи мне проповедь лишний раз, – я погрузил в рот двух мишек разом. Том тяжко вздохнул и посмотрел в стену. – Не расскажешь? Его голос казался мне спокойным и ровным, но в то же время озадаченным. Тяжелый ком, не дающий мне открыть душу, встал поперек горла вместе с мармеладными мишками, а тело пробила волнительная рябь. Почему я так боялся рассказать собственному брату обо всем, что меня тревожит – не знаю. Скорее, я ушел в себя настолько, что уже поселил там внутреннего собеседника, и с ним же вел немые диалоги. Боялся, что если раскроюсь, выставлю на показ свои раны, вновь окажусь слабаком, сломаюсь. В груди покоилась тень усталости, в голове – недосказанность и беспокойство. Брат не собирался отступать. Сейчас или никогда. – Билл, если без шуток. Почему ты стал таким? – Каким? – криво усмехнулся я. – Закрытым. Даже я не могу до тебя достучаться. Мы ведь достигли всего, чего хотели... Фанатки, деньги, выступления, команда, все есть. Чего тебе не хватает? – Ты когда-нибудь жил с пустотой внутри? Жил с тем, что когда-то наполняло тебя, делало счастливым, а потом все раз – и рухнуло? – проигнорировав вопросы Тома, отстраненно и безэмоционально проговорил я. – Подожди, ты что... – Том призадумался, – Кажется, я понял. Уже столько времени прошло, а ты все опять за свое? Уголок губ натянуто полетел вверх – все-таки близнецовая связь сработала, раз Том с полуслова понял, что я имею в виду. Я молчал, не зная, что еще добавить. – Знаешь, это прозвучит банально, но ты не должен жить прошлым. Ты теперь вон у нас какой – красивый, богатый, знаменитый, вмиг подцепишь настоящую и преданную девчонку, а не будешь убиваться по той, с которой изначально ничего не светило, – Том приобнял меня за плечи и подбадривающе похлопал. – Подцепить девчонку? Я – не ты. Если я и хочу с кем то мутить, то... – Да да да, будешь искать «ту самую», это я уже понял, – оборвал меня близнец. – Я не буду ее искать, Том. Я ее уже нашел, как ты не понимаешь?! Знаешь, я какое-то время совсем не мог спать. Думал, что еще немного, и разорвусь к чертям от этих чувств. Ты ведь знал, что я с тринадцати лет ее люблю, да! Я все искал, искал тот самый момент, чтобы выйти из роли друга, но так и не нашел. Из друга я стал врагом. Знаешь, я совсем не этого хотел. Вместо того, чтобы все выяснить, она спуталась с этим наркоманом, стала наркоманкой вместе с ним. Черт возьми, хотел быть с ней рядом, и чтоб она знала, как сильно я ее люблю. Я ищу ее на концертах. Я ищу ее везде. В каждой девчонке, в каждом голосе. Все не то. Не родное. А она родная, Том! Она безумно одинокая и отстраненная, но при этом всегда хочет казаться сильной. Когда мы были помладше, помнишь, как она меня защищала. Я и не знал тогда, что девчонки дерутся. Ты еще сказал, что я опять нашел проблемы на свою ежиную голову. Ты и она... Вы были единственные, кто надо мной не смеялся. Не толкал в столовой, не дразнился. А помнишь, как я исподтишка клал ей в шкафчик ее любимые конфеты и сваливал на то, что это от тайного поклонника? Она еще так забавно по сторонам озиралась, а когда заподозрила меня, я с искренней честностью смотрел в ее глаза, – шепчу задушевно, мечтательно. В уголках век уже скопилась влага, – Я понимал ее. Я знал ее, но потом мы начали взрослеть. Думал, перерасту, забуду, мальчишка же, кто из мальчишек не влюблялся и не дергал девчонок за косички? Наивный. Ты ушел за колой на ее восемнадцатилетие, а я поцеловал ее. Не сдержался. Знаешь, она такая сладкая. Нежная. Любимая. Теперь я никогда не покупаю Skittles. Я видел, она испугалась меня... Хотел узнать почему, но она не давалась, не открывалась и убегала. Я люблю и ненавижу Durch den monsun одновременно, если б ты знал, Том! Потому что там слышу шум дождя и ее мягкий смех, когда мы прятались в той хижине. Сильный тогда был дождь. Я ей кофту свою полосатую дал, а она попросила меня напеть про «чего-то там про муссон, что через него надо пройти». А потом поцеловала так трепетно, медлительно. Я уже думал, что у нас будет все взаимно... Но она и тогда убежала, а я в хижине ночевал. Потом сказала, что нам надо все забыть, и стать как прежде друзьями. Я еще и обещание дал... Потом все как в тумане. Она и дальше меня боялась, а в тот день, когда все произошло, насовсем убежала. Насовсем закрылась. Я не стал догонять, теперь уже сам побоялся. Разозлился тогда страшно, думал, приду на вечеринку Георга, напьюсь и сгоряча точно трахну кого-нибудь. Нет, не смог. Никто не нужен. Только она нужна мне, Том. В Потерянных детях я вложил ее историю, то, что пришлось ей когда то пережить. Мой потерянный ребенок, рожденный невидимым, – последние слова вырвались едва слышным полушепотом. Нос снова закололо. – Братишка... – Том легонько погладил меня по волосам, а мне от холода свело конечности. Я наклонился ниже, забыв уже про мармеладных мишек. Дышал отрывисто, нестройно, боялся быть слабым и плакать, как ребенок. Том положил мою голову на колени, а мне до жути неловко. Мальчики не плачут. Сильные парни – тем более. – Первая любовь не всегда взаимна, брат... Но, может, вы еще помиритесь? – Я не смогу ее простить. – Упрямый... Мы с Томом молчали. На тумбочке так и горела тусклая лампочка. Подступившая боль сдавила виски, даже сглотнуть было неприятно. Брат поглаживал меня по голове, как будто мы с ним вернулись в детство и успокаивали друг друга от ночных кошмаров. Сейчас эти кошмары всецело проникли в мое настоящее и даже служили угрозой для будущего. Влага смочила мои ресницы, ладонь, поднесенная ко рту, чтобы не зарыдать в голос, согревалась дыханием. Внутри снова ныло от разрастающегося вакуума, хотелось плакать и смеяться одновременно. Стать безэмоциональным мешком в кожаной оболочке и больше ничего никогда не чувствовать. Мой мир треснул, как стеклянная фигурка. Не выдержал такого давления. – Хочешь, я останусь с тобой? – рассек тишину Том. – Да. И я больше не мог сдерживаться. Горло обожгло комом позорной слабости и горьких слез. Мои губы нервно задрожали, и я понял – прорвало. Стало ли мне легче? Вопрос времени...

Well, my heart is gold and my hands are cold