POV Charlotte
Palaye royale — redeemer
Мы всегда учимся на чужих ошибках. На своих — никогда.
Другого обоснования произошедшему просто напросто не придумывалось. Ошибка. Снова ошибка, выжигающая красный крест на коже и сводящая с ума как зависший компьютер. Ошибалась раньше и ошиблась снова. Отчаянно билась головой о стену в надежде ее сломать и наконец увидеть солнце. Довольствовалась лишь маленькой ниточкой-лучиком, которым удостоила меня судьба и уже приходила в восторг. Этот лучик так ловко послужил обманкой, а когда дунул ветер, тут же скрылся, и мои иллюзорные города тут же рассыпались в пыль, обернулись пеплом и выжгли доверчивую душу до угольков.
Шелестит что-то рядом с дверью. Не понимаю, что именно — такой надоедливый стук стрелочки часов, нервный тик, гул застывшего в одночасье сердца, что… Перед глазами мутно. Очень мутно, что я ничего не вижу, совсем не разбирая, откуда шла, где я сейчас, и главное — куда следую. Леденящий ком преградил все пути к поглощению такого нужного мне сейчас кислорода. Веки тяжело приспустились, а в горле противно закололо тошнотворной горечью.
Горечью бессилия, приказавшей мне немедленно сдаться.
Тихо. Безумно тихо и пусто, будто сейчас эта самая дверь передо мной отворится, и меня поведут на смертную казнь. В комнате по-прежнему валяются холсты и тюбики, не поместившиеся в шкаф, кисточки торчат из стакана, книги сложились на столе пирамидой. Еще недавно, казалось, тут все цвело и жило порывом творчества. А сейчас ничто иное, как кто-то в одночасье умер без единого шанса на воскрешение или перерождение. Под руками мягко поластился мой плед, и эти ощущения больно пронзили медным копьем насквозь. Все, что осталось от моей прошлой жизни. Дверь в настоящее закрылась, ударив прямо по лбу. А обходные пути неизвестны.
Табачный запах завитал в комнате. И всеми атомами всколыхнул фибры застывшей души, навеивая на мысли, что позади сидит тот, кто…
Обманул, предал?
Прямо как героиню из дешевого кино с двести раз повторившимся сценарием, где мужчины — главные злодеи, а дамы — конечно, же, чистые и безобидные. Обманутые. Просто ангелы во плоти. Но ведь это же полнейший бред. Ногти до боли впились в ладони, лишь бы прогнать хлынувшее наружу бессилие, всеми силами его заглушить и уничтожить. Прямо здесь и сейчас. Вместо этого — услышать хоть что-нибудь и поймать за хвост быстро убегающее рациональное мышление.
— Почему, Эми…
Так жалко. Низко и с предательски выступившей дрожью в голосе. А может, я просто хотела вырезать себе сердце, заковать в тяжелый ящик и зарыть на морском дне, опутать стальными цепями? Чтобы больше ничего не чувствовать. Ничего и никогда. Вокруг меня уже выла вьюга, ноги тонули в метровых сугробах, на лицо опускались удары морозными прутьями. В ушах свистел оглушающий ветер, не позволявший мне докричаться до самого главного. Отделявший меня от того, к кому бы я сейчас прижалась со всей силы, лишь бы забыть все, что я видела и слышала. Лишь бы убедиться, что все это очередной прикол жизни, и сейчас кто-нибудь выскочит из-за угла и прокричит «Розыгрыш!»
Тихое хихиканье сорвалось в такт с постукиваниями внутри. Первые слезы закрались меж плотно поджатыми губами, а все мое существо уже томилось в ожидании.
— Что почему? — с таким же сожалением, — да, у меня действительно есть сын. Вот уже как четыре года. К слову, я заранее знаю все твои вопросы…
Хриплый мужской голос пропитался насквозь прежде не свойственной ему тоской. Тоской, помноженной на пустоту вопреки всем законам логики и прочей ерунды.
—… Из-за этого мне пришлось уйти из Университета. Честно, я не хотел такой судьбы, семья это точно не то, что входило в мои планы. Но Амалия сама все решила, и на удивление, даже не стала держать. Все бы ничего, но… Ее отец — очень влиятельный человек. Накануне выставки перед Рождеством он сказал мне, чтобы я женился на его дочери и создал прекрасную по всем канонам семью… Таким образом, я смогу продвинуть свои работы на более масштабных аукционах. Разумеется, я бы этого хотел. Музеи Нью-Йорка, Парижа, Лондона… Какой творец не мечтает об этом? Свою свободу обменять на пожизненные скандалы, хоть и с зеленым шелестом — такая себе перспектива…
На секунду мир в глазах почернел, а сердце пропустило удар, сковываясь плотным льдом.
Двуличная сволочь, волк в овечьей шкуре. Хочется вырвать всю эту горькую правду из себя и закрыть свои уши ватой, лишь бы не падать в эту пропасть.
— Но ты ведь… Не любишь ее, — словно умоляя мужчину прислушаться, тихо вымолвила я.
— Первый курс. Гормоны, после взрыва которых расхлебываешь массу проблем. Конечно, ребенок не виноват, и я очень его люблю, но… Именно поэтому мне пришлось уйти. Мои картины, вещества — вечная свобода, которую я больше всего ценю. Но Брауну это надоело — или женюсь, или он уничтожит мое имя на музейных страницах. Хочет, чтобы его внук рос в полной семье, но не спросил, хочу ли этого
я.
Он бежал. Тоже бежал от проблем, что следовали по пятам в его мрачной реальности. Пропадал в иллюзорном вакууме, так же употреблял и пытался просто жить для себя, наплевав на все последствия. Упомянув про все, что он ценит, даже ни разу не упомянул меня. И кривая усмешка, до ужаса неестественная, расцветает на губах.
— И что теперь?
Я не хотела кричать, переворачивать предметы, как типичная истеричка в мыльных операх. Не хотела закатывать сцен и вести себя, как последняя стерва. Всего лишь… Выяснить все до конца и вместе с этим разрушить свой тщательно возведенный мирочек. Попрощаться с ним, сравняв с пепельным полем.
— Я думал, что найду снова то счастье, которое так быстро ушло от меня. Ты могла меня сделать навсегда счастливым, Шэри, создать наш собственный мир, просыпаться со мной с первыми лучами солнца и банально заставлять чувствовать,
что мы нужны друг другу. Ведь ты как никто другой понимала меня, но… Признайся, ты тоже не безгрешна. Тебе никогда не был нужен я. А кое-кто другой.
Кажется, обратный отсчет уже стартовал. И я позволяю. Позволяю забраться в мою зияющую черным цветом пустоту, прикрыв веки. И моментально вызвать тот образ перед глазами, прекрасно зная,
кого Эммерих имел в виду.
— Не говори глупостей, Эми, — во мне из последних сил кричит сопротивление. Как железный колокол, заглушающий любые версии, а главное, самые что ни на есть правдивые версии.
— Ты так хотела все знать обо мне, что напрочь позабыла о себе, дорогая. Я ведь знаю все твои секреты. И про детдом. И про твою неверностью… Ты все это время жила со мной, потому что тебе больше некуда было идти. Я прав?
Медленно. Дико медленно он растягивает гласные, как будто наслаждается этими минутами, как палач. Еще чуть чуть, и моя жизнь точно кончится, голова полетит с плеч. Табачная вишня щекочет нос и смешивается с горечью слез, текущих по щекам. Мы не видим лиц друг друга. Стоило мне чуть-чуть обернуться, как на противоположном краю кровати чуть сгорбилась спина, а левая рука сжала меж пальцев сигарету, почти докуренную до самого фильтра.
Но он молчал, надеясь услышать что-то в ответ. Но что? Может, мои оправдания, ничтожные, дешевые, что точно размажут по стене мою жалкую душонку здесь и сейчас?
— Твои рисунки, Шарлотт. Помнишь, я говорил тебе, что они говорят за художника намного больше, чем миллионы слов? Так вот, это действительно так. Безусловно, там были и мои портреты. Но линии того мальчишки, который выступал в клубе, просто не идут ни в какое сравнение. Ты понимаешь, о чем я?
Дрожу. Как осиновый лист, как страдающий нервным тиком, как продрогший под толщей снега птенец, не умеющий летать. Океан боли уже подходил к берегам и начал потихоньку выходить, затапливать мои светлые миры, сносить улицы моих желаний, дома моих надежд…
— Эми…
Жмурюсь, силой пытаясь сглотнуть горький ком, вставший поперек горла. И утопая в полнейшем непонимании, к кому больше мое сердце разрывается от жалости и уничтожающего сожаления — к тому, что мы оба жили во лжи друг друга? Или может, что я во всем виновата сама?
— Не обманывай себя и меня. Ты ведь любишь этого мальчишку, правда? Билл Каулитц, если я не ошибаюсь.
И все снова вернулось к тебе.
Эми пробрался до самой истины, раскопал все тайники. Лучше бы я действительно делала вид, что забыла тебя.
Но теперь нет. Ни тебя, ни Эми. Ни меня.
Ни теплых объятий под одеялом, ни неловких пауз, ни ночных разговоров под слабую лампочку и шорох графита. Я слушала его, впитывая каждое слово и снова стремилась к недосягаемому, надеялась подпалить мост, ведущий в прошлое, но вместо этого подпалила лишь себя. Рассказывала истории, в которых у меня якобы была семья, и шаг за шагом путала узлы лжи. А Эми подпирал кулаком щеку и вновь курил свои сигареты…
— Знаешь, один русский писатель сказал — одна капля лжи портит океан доверия. Хотя, тебе виднее, наверняка ты знаешь, как она звучит в оригинале.
И правда знаю.
Таков уж современный мир — все играют с чувствами друг друга. И я играю, и со мной играют. Вердикт, тихо сошедший с уст Эммериха одним резким ударом обрушил на мою голову тяжелое-тяжелое небо и вырвал с корнем крылья. Думала, что оторвусь от земли и полечу навстречу своим воздушным городам. Туда, где нет тревог, печалей и горьких сожалений, а главное — нет отсчета по времени, потому что ангелы никогда не стареют и не умирают.
Но кто сказал, что я ангел?
Да, действительно. Мое место в самой низине, жаркой лаве собственных грехов, в которых мне предстоит вариться и начать девятикратный путь по адовым кругам.
Щелчок, и краешек новой сигареты загорается, высвобождая наружу тянущийся вверх дымок.
Никуда не могу деться от этого запаха, которым пропахла эта квартира, эта постель, одежда, волосы и бесчисленные шарфики с цепочками на шее Эми. Добавить сюда еще коньяк с шоколадом — ударная смесь.
Просила его бросить курить, потому что искренне боялась, что он дойдет до такой же запретной черты, как и я. Но эта черта — пожалуй, единственное, о чем Эми не узнал и не узнает.
Он продолжал и по-прежнему покупал пачки в магазине напротив и возле художки, когда ждал меня после занятий. Потому что никогда не слушал меня. Эммерих Мейендорф — произведение искусства с меланхолично-поэтичным взглядом, не желающее вслушиваться в мнение других, а уж тем более следовать ему.
Художник должен быть свободным.
Отвернулся. Молчит. Наверное, встречает весну, этот первый порыв ветерка свежести после ста лет этой вечной зимы. Словно спящая красавица, пробужденная поцелуем прекрасного принца. Но только я вот не спящая красавица, а он стал прекрасным принцем уже для кого-то другого. Тушит неаккуратно свой бычок в пепельнице и разворачивается. Ветер, дующий с форточки, уложил и без того вечно лохматые волосы. В глазах напротив зеленело море перед очередным надвигающимся штормом, в котором точно затонут наши корабли. Смотрит. Смотрит не на меня, а куда-то насквозь, пытается найти ту самую границу, после которой все пошло не так.
До пересечения которой мы с тобой были бы счастливы, но жизнь любит пошутить. Мы в ней всего лишь пешки, легко убираемые с шахматной доски опытным игроком.
В вазе на столе, в помутневшей воде стояли завядшие цветы, которые Эми купил неделю назад, а я сказала, что засушу их и буду хранить в альбоме. Теперь я знаю, какое назначение им придумать теперь — главное не класть их на мою могилу, так будет лучше. Парень продолжает смотреть и молчать, ведь он и так все знает. Обо мне и «том мальчишке».
И «тот мальчишка» ни на секунду не покидал ни мои мысли, ни мои сны, ни мое сердце.
Бежали-бежали по большому лабиринту, врезались лбами в высокие черные стены, снова побежали, и затем застряли.
Эммерих устало кладет руки на затылок, словно сам хочет закрыться от шквала, сносящего с ног. А я даже не смотрю ему в глаза. Запоздало осознаю с резью под ребрами, что все это время была недостойна его. Ни его заботы, ни его объятий, ни уж тем более его любви. Мы оба выставляли себе призрачные запреты и хранили в тайных чуланах скелеты.
И это я все разрушила. Это только моя вина.
Ты врал мне.
Точно так же, как и ты мне, дорогая.
Я уйду сегодня.
***
Все в этом месте напоминало о нем. Все дышало легкими полевыми цветами и старыми, пожелтевшими холстами. Все пело его голосом и светилось ярким изумрудным морем, которое прежде окружало меня своей любовью и заботой.
Как мерзко и неприятно осознавать, сидя у разбитых стеклышек, что сам послужил толчком к смертельному падению. Такому, что собраться заново воедино невозможно.
— У вас есть полтора часа на выполнение этого эскиза, — голос фрау Браунфельс, нашей преподавательницы, слабо выводит меня из сумрака.
Рука даже не берет в руки уголь — словно закоченела прямо в воздухе. Другие ученики уже набросали разметки и приступили к штриховке, а передо мной — голый лист. Идеально чистый, ничем не запятнанный, не обезображенный ни серой тревогой, не цветным галлюциногенным бредом, потребность в котором у меня возникла еще в начале занятия.
Тру лицо ладонями, воспроизводя последнюю, уничтожающую реплику в памяти
Убирайся.
Сильное, резкое, пробивающее насквозь. Пожалуй, это и стоит нарисовать. Взмах. Разметка. Фигура, стоящая в профиль и скрючившаяся от удара копьем. Один конец выбивается из кровоточащей раны на спине, второй, острие, выглядывает прямо из груди. Таков мой эскиз, кто бы что дальше не говорил.
Преподаватель по-прежнему сидит за своим столом, заваленным всякими учебниками и слегка испачканными от карандашей и красок тканями. Что-то читает. Одноклассники со старательным видом выполняют задание, надеясь получить хорошую оценку. Агнет, сидящая неподалеку на большом кубе, что-то гневно стирает, елозит ластиком по листу. Сколько раз я ей помогала, даже что-то перерисовывала за нее, а сейчас даже себе помочь не могу. Хорошо, что сегодня у нас занятие не с архитекторами. Столько раз, прямо в этой аудитории, нам с Эми делали замечания за шепотки и подсказки. А мы всего лишь улыбались друг другу и обменивались маленькими поцелуями, как ненасытные дети.
Когда-то мы вдохновляли друг друга. Я даже не позировала тебе, а ты в идеале знал мои черты и переносил их на лист. Мои уродливые, безобразные черты, тонущие в черном акриле…
— Пять минут. Если уже кто-то завершил, можете сдавать сейчас.
Я подняла руку.
— Да, можно я сейчас сдам?
К чему тянуть, когда можно со всем этим покончить немедленно?
— Оу, Шарлотт, конечно, я нисколько в тебе не сомневалась, дорогая, — доброжелательно отозвалась преподаватель, и я последовала к ней вместе со своим «рисунком».
Возможно, я бы придала значение тому, как ее глаза расширились и стали размером с линзы очков. Возможно, я бы вслушалась в ахание класса и самой фрау Браунфельс, но сейчас как никогда было… Все равно.
Вот так, как потухшей лампочке. Ей все равно, есть электричество, нет — если что-то внутри сломано, значит, она не горит.
Под удивленную реакцию класса, в том числе и подруги, которую я раньше считала очень близким человеком, взяла свои вещи и просто вышла из класса, уже жмурясь от подступающих слез.
Да-да, уже ухожу.
***
На чердаке до сих пор витает воздух, наполненный теплом и уютом. Наполненный жизнью. Шагнув за порог, я осторожно, даже опасливо остановилась, не в силах пройти дальше. Хотя перед занятием я оставляла здесь свои вещи, забрав не так уж и много. Что-то выбросила. Подаренное — оставила, посчитав, что просто не вправе это забрать с собой.
Ключ, звенящий в ладони, когда-то мог отворить дверь в безоблачный и счастливый мир. А сейчас это всего лишь железка на кольце с милым брелком в виде Эйфелевой башни, который Эми купил в Париже. Это определенно было нашим любимым местом, и все вещи тут нас знали и помнили. А я помню, как мы здесь убирались, рассматривали кем-то исписанные и изрисованные холсты, что-то даже дорисовывали сами. Благодаря нам в шкафу и на столе был наведен порядок, ведь мы свято верили, что это наш второй домик.
Тяжелое отчаяние сковывает ноги, и я опускаюсь на колени. Прямо как монах, застывший у святого лика, или грешник, пришедший на исповедь.
Исповедь, которая воет холодной вьюгой за окном.
This internal sadness
now I fade the blackness
— Шарлотт…
Снова чей-то голос. Неужели это Агнет пришла меня, вечно проблемную подругу, пожалеть-поддержать-погладить по спине?
— Чего?
Фальшиво-наигранно-грубо. А мне хотелось поделиться, чтобы отпустить эту гирю, но… Внутренний протест кричал о том, что раскрывать карты и так позорить себя, унижаться до уровня плинтуса — непозволительно.
— Что случилось? Расскажи… Эй… Ну пожалуйста, — рыжая подошла ближе и стала тормошить за плечо, но я не оборачиваюсь.
Колет изнутри, только уже от стыда. Показывать эмоции — глупо, низко, порочаще. А уж тем более позволять кому-то проникаться к тебе жалостью равносильно смерти.
Рука вцепилась в краешек кофты, которая никак не могла меня спасти. В глазах подруги читалось и сожаление, и негодование, и вся прочая гамма чувств и мыслей. Такая, даже немного мне забытая, но за долгий разговор вся наша пропасть, казалось бы, сошла на нет. Все же ее мир не схлопнулся на одном лишь Реми.
Жалкое, ничтожное создание позволило наносить новые раны и сдирать швы со старых, вызывая во всем теле невообразимую боль, заливающую воротник холодными кристалликами. Холоднее самой лютой январской стужи где-нибудь в Арктике.
Конечно, все будет хорошо, просто это надо пережить. Ведь когда-то и ты помогла мне, теперь я хочу помочь тебе.
Да, конечно, я же сильная.
Единственный выход — прийти в себя и вернуться к тете. Тебе легче будет, слышишь…
Дурацкий совет, Агнет, но отчего-то я хочу тебе верить.
***
Никто из нас не выиграл — каждый проиграл.
Надеюсь, я не забыла дорогу, которая когда-то приводила меня домой? Интересно, живет ли там еще кто-то, или тетя уехала со своим мужем куда подальше? В Берлин, например? А этот дом… Он или пуст, или там уже новые жители, которые меня даже не знают.
Ветер.
Шепчет, что во мне больше нет ничего, что бы укрыло от холода и подарило дом. Думала, что детдомовская девчонка с перечеркнутой жизнью и уродским восприятием реальности, научится любить, прислушиваться к себе и жить как все нормальные люди. Как многого я хотела…
Подойдя к двухэтажному коттеджу, где, пожалуй, провела лучшие годы своей жизни, остановилась и окинула взглядом знакомый, но такой забытый частный сектор. Бросив сумку и рюкзак с вещами прямо на асфальт, устало присела на них, как потерявшийся в походе путник. Закрыв лицо ладонями, я сокрушаясь, поняла, что плакать больше нечем. Все пусто и сухо. Как в пустыне без единого кактуса, который сохранил бы хоть немножко воды…
— Шарлотт? — рядом раздался лязг металлической калитки, а затем знакомый голос. Я нехотя подняла голову и обернулась, одарив обладательницу голоса наикривейшей улыбкой и взглядом самого жалкого существа на свете.
— Привет, теть…
With the revolver and a note
Will you please come back home?
