Падение Берлинской стены

POV Charlotte ≫Ludovico Einaudi — Low mist var. Day 2 Пожалуй, самым неприятным для меня было вернуться туда, где я прежде ощущала себя дома. Хотя кого я обманываю? У меня нет дома, и вряд ли когда-то был за последние годы. Тетя, увидевшая меня неподалеку от здания, где мы отчаянно пытались быть одной семьей, сперва застыла на пороге, а затем несмело подошла ко мне, бросившись в объятия. Наверное, я выглядела не самым лучшим образом — растекшийся макияж, смятое платье, и впридачу к этому — сумка с вещами, валяющаяся в ногах. И огромное чувство стыда, раз мне хватило совести вернуться сюда. Моя тетя, кажущаяся мне прежде энергичной и жизнерадостной, в данный момент выглядела такой же потухшей, как и я. Изнутри и снаружи, и я хорошо это чувствовала. Она что-то бормотала себе под нос, не то извинение, не то раскаяние, я не понимала, предпочтя всего лишь рвано выдохнуть и судорожно зажмуриться. Конечно, изнутри мое и без того находящееся на шаткой подпорке равновесие качалось ветром едкого стыда и даже растерянности. Я совершенно не знала, как себя вести с родственницей, которая, по сути, подарила мне билет в нормальную жизнь. Билет, который я безвозвратно потеряла, заключив сделку с дьяволом. Что должна делать… Что говорить… Может, тетя знала. Она, как мне показалось, совсем не удивилась моему появлению, а может, специально ждала. Странно, но в доме так пусто и холодно. Прямо как внутри меня, но я изо всех сил выдавливала подобие слабой, измученной улыбки. Мной даже ненадолго завладело вымученное спокойствие, хоть как-то осветившее мои внутренние ледники. Словно ничего и не случилось — фрау Этингер сокрушалась и извинялась, что так вышло, и «благодаря ей» я просто исчезла целый год. Долгие разговоры под бокал вина немного расслабили, но я с ужасом понимала, что их эффект — временный, и вскоре опять мои черти восстанут из могил. Единственным правильным решением было как раз вернуться сюда, откуда все начиналось. Однако я предпочла ни о чем не думать, полностью отдавшись диалогу и пытаясь хоть немного согреться. Оказывается, тетя со своим мужем уже три месяца как развелись. Что ж, видимо никому из нас не везет в любовных делах. Поблагодарив тетю за обед, к которому я даже не притронулась, я лениво встала с кресла. Еще раз обняв меня, фрау Этингер поцеловала меня в макушку, что заставило ощутить себя маленьким, зашуганным котенком, которого наконец приютили. Сославшись на усталость, я взяла с прихожей свою сумку и побрела в свою комнату. Сколько же я не была тут… Царила такая же тишина, как и в темной пустоте моей души, противным гулом отзывающаяся в ушах до пульсации в висках. Неспешно отворив дверь, я огляделась вокруг. Какая чистота. Не было адского беспорядка как в квартире художника, когда я искала живительную дозу. Настолько живительную, что я напрочь забыла, как еще существовать в этом реальном мире. Я присела на кровать, уставившись в одну точку. Этот шкаф, этот стол, за которым я делала уроки и рисовала, ковер — ничего из этого никогда не было моим. Я лишь живу на попечении других и не приношу в этот мир ничего нового и полезного. Я решила немного разгрузить голову, занявшись вещами. Выудив немного всяких предметов из сумки прямо на кровать, я наткнулась на альбомы и расположила их по порядку на полу. В каждом из них были сокрыты мои тайны и переживания. В них была вся моя жизнь! Рваная, неправильная, никчемная, но моя и ничья больше. Открыв первую страницу одного альбома, я тут же наткнулась на Эммериха, кого прежде считала своей музой. Пошел к черту! Первый рисунок, второй… С ними слетают с колец и хаотично набросанные записи и недоработанные углем эскизы. Шорохи и удары содрогают мой слух. Рисунки, один за другим отправлялись на пол, в мусорное ведро, на кровать, беспощадно летели в пустоту. Я бешено срывала их с пластиковых колец. Как исказилась картинка моей реальности — те самые прекрасные образы, эмоции, порой даже архитектурные наброски, которые рисовала ради него, безнадежно разрывались пополам, затем на треть, на четверть, на миллионы мелких кусочков, которые не склеит ни один скотч и ни один даже самый прочный супер-клей. Я ненавижу это все. Ненавижу себя, эти наглые зеленые глаза, обманывавшие меня столько времени, а значит и то, что совсем этим связано. Больше ни единого напоминания о моей очередной ошибке. Уничтожаю прекрасное, превращая его в труху, бесполезный порошок. Десятки часов и множество бессонных ночей, проведенных за созданием этих шедевров теперь превратились в ничто. Но бумажки, теперь мертво валяющиеся в разных углах комнаты, от этого не перестали быть «шедеврами». Ты говорил, что я могу стать великим художником, если мир увидит мои картины. Но я никогда не продавала свое творчество и прекрасно знала жестокую изнанку этого пропахшего красками мира, где все лишь продается и покупается на аукционах, а о смысле творчества можно не задумываться. К чему это, если смысл жизни так и остается неизученным? Жизнь — мгновение, секунда, преходящее удовольствие, нужно творить сейчас и не думать ни о чем, — говорил ты. И погряз во тьме, где всему правители — деньги и признание каких-то тупоголовых критиков. Бумага жалобно скрипит и мнется под ногами до боли в неживом сердце. Я зажмурилась и на секунду увидела сидящую на полу девчонку, спина которой сильно согнулась, тело сжалось до размеров атома. Кажется, это я, только со стороны. В этом беспорядке, казалось, я и сама стала намного меньше. Хотелось разнести все к чертям, сравнять это место, а заодно и себя, с землёй, утонуть в Марианской впадине, задохнуться в ней, укрыться в сугробе, лишь бы меня не видели нормальные люди и не испытывали ко мне отвращения. Я буквально видела, как мои руки погрязли по локоть в грязи. Рву последний рисунок, чтобы не видеть его больше никогда. Того, кто воспользовался моим доверием, предал и выкинул меня, как надоевшую куклу. От альбома уже не осталось и живого места… Слезы жгучим потоком покатились из глаз, когда я заметила еще несколько не тронутых моим гневом рисунков. Я судорожно сглотнула и приоткрыла рот в рваном вздохе, прежде чем расфокусировала взгляд на свое же творение. Казалось, это было так давно… Сначала боль пронзила затылок, а затем сердце. Билл смотрел на меня со слегка помятого в уголке листа своими прекрасными карими глазами. С теплотой, нежностью, заботой. Смотрел так, как мог только он. Улыбался так, как мог только он. Я помню, как гневно стирала и перерисовывала заново некоторые линии, лишь бы воссоздать этот взгляд до мелочей, выводила каждую черточку… Горькая, тянущая и ноющая в груди боль охватила меня с головой. Я подалась ближе, чтобы рассмотреть внимательнее каждую деталь, каждую ресничку, каждый блик в глазах этого юноши. И ощутить на своих плечах его руки, которые вот-вот протянутся ко мне прямо с рисунка, чего, естественно, не произойдёт. Погладят по дрожащей спине и вселят в меня надежду. Его улыбка могла согреть весь мир и растопить любой айсберг. Но только не холодную пустыню моей почерневшей, как ночь, души. Тяжелая боль разошлась по всему телу вперемешку с чувством вины. Той самой вины, которую я никогда не смогу загладить перед тобой, мой светлый прекрасный мальчик… Я уже ничего не видела перед собой из-за слез, хлынувших градом по щекам и заполонивших взор мутной пеленой. Зажмурилась так сильно, чтобы не смотреть на этого прекрасного юношу, от любви к которому меня уже ничто не могло спасти. Вот что это было за чувство… Рисуя его снова и снова, постепенно умирала, игнорируя бушующий в груди трепет, любовалась этими идеальными чертами лица. Его чертами, его мягким голосом, милым смехом и по-лисьи щурящимися глазами. Умирала без единого шанса на воскрешение, любила до ненависти, перевернула черное на белое, белое — на черное. Но я не умела любить… Меня не научили. Меня жалели. Меня покупали как вещь. Меня предавали. Меня ненавидели. В моем мире просто не было места этому чувству, к которому люди так трепетно относятся, порой считают смыслом своей жизни. Единственным выходом было лишь уничтожить в себе цветущие чувства, безжалостно искоренив все живое, поддаться глупым страхам и исчезнуть в иллюзорном пространстве. Молодец, об этом ты мечтала, да. Я смотрела на этот рисунок и не могла остановиться, задыхаясь в рыданиях. Дрожащие пальцы, словно отделившись от тела, потянулись к нарисованному лицу, поглаживая парнишку по щеке. Как было когда-то в реальности… Сейчас я была готова отдать все что угодно, лишь бы снова услышать его голос, звонкий смех с глупых фильмов, оказаться в его теплых объятиях. Снова пробежать вместе с ним через ливень, почувствовать на своих плечах его теплую кофту в полоску, снова почувствовать, что я нужна кому-то. Ощутить мягкий вкус его губ и поговорить о всякой ерунде. Вернуть того Билла. Который был уничтожен собственноручно. Он заботился обо мне. Заставлял банально что-нибудь съесть, потому что видел, как остатки моего контроля над собой и нормального восприятия чего-либо к чертям. Он тщетно пытался вытаскивать меня из этого состояния, за что даже не был удостоен простого «спасибо». Эти напуганные, тревожные карие глаза были переполнены любовью и заботой к такому чудовищу, как я. … Просил доесть вафлю в школьной столовой, когда сам был готов есть эти вафли целыми пачками. Тратил на них свои карманные деньги, чтобы меня хоть немного покормить. Сейчас я была готова выпить хоть яд, если он бы этого попросил. Потому что другого исхода я не заслуживала, и это избавило бы от всех мучений. Но он не попросит. Уже никогда. Приступ боли снова сдавил грудную клетку, и я закрыла ладонями лицо, жалобно заскулив и зарыдав в голос, как сбежавшая из психбольницы. Почти опустилась грудью к самому полу, едва покачиваясь. Стыд, раскаяние и противная жалость к самой себе затуманили разум и обуяли с головой. Глаза противно жгло от непрекращающихся слез, и картинка стала совсем мутной… — Девочка моя, господи… — я не заметила, как дверь отворилась, и ко мне подсела фрау Этингер и положила руки на мои содрогающиеся от боли плечи. — Те… еть, — поморщившись от покалывающих щеки слез, простонала я, — ну почему-у-у… — добавила шепотом. — Я понимаю твои чувства, деточка. Хочешь поговорить? Как я могу тебе помочь?.. — прохрипела женщина, поглаживая меня по сгорбленной спине. — Я… Я люблю его! Но его больше нет, теть, понимаешь?! Его больше нет и никогда не будет из-за меня! Таким, как я, нет места в этом нормальном мире! Он ушел насовсем, и я его убила, просто ненавижу себя, тетя! — закричала я, вновь морщась от разъедающей душу похуже серной кислоты боли. — Родная, что ты такое говоришь? Про кого ты? Про своего художника?.. — НЕТ!!! — завопила я во весь голос, перебивая тетю, зажмурившись. Кивнув на рядом лежащий рисунок, дала ничего не понимающей женщине подсказку, потому что произносить это простое, до боли родное имя вслух было невыносимо. Женщина аккуратно взяла в руки листок, на котором уже красовались пара капель от слез и рвано выдохнула, сглотнув. — Это… Тот мальчик из школы, который один из близнецов? Твой друг Билл? — Друг… — я поежилась, услышав это слово, все еще содрогаясь в рыданиях, а затем криво улыбнулась, — если бы друг… Он самый внимательный, заботливый и прекрасный парень, который вообще был в моей жизни! Он любил меня… Любил по-настоящему, и я чувствовала его любовь, но испугалась ответить ему тем же. Билл ревновал меня к Эми, боялся, что он может навредить мне, и был прав. Я не слушала его и отталкивала, когда он пытался снова хоть что-то сделать для меня… Теперь у него карьера, теть, фанатки, девушки, он всего достиг. Я все упустила, тетя! Его больше нет… И никогда не будет! Если у меня нет сердца, то почему оно так болит, что вот-вот разорвется?! — выдавила я сквозь слезы на грани истерики. — Деточка, послушай, все люди ошибаются, — вздохнула она и убрала с моего лица намокшие от слез пряди, — и силен тот, кто осознал свою ошибку и готов на все, чтобы исправить ее. Это не каждому дано, но ты сильная, я знаю. И почему не будет? Недавно разговаривали с Симоной, она сказала, что близнецы вернулись домой. Вам с Биллом стоит просто поговорить, и все обязательно встанет на свои места, — ободрила меня тетя. Да, точно, и Том ведь говорил, что они уже должны были приехать, но… Легче сквозь землю провалиться. Вечно сбегать и не попадаться на глаза. Никому, совершенно никому… Ему в первую очередь. — Если этот юноша все еще любит тебя, то он будет рядом с тобой и никуда не отпустит. Вы будете вместе, если оба захотите этого. Важно, чтобы вы были честны друг перед другом. Вот здесь, — тетя аккуратно переложила мою ладонь на бешено вздымающуюся грудь с беспокойным трепетом внутри, — и сердце всегда подскажет тебе, как правильно. — У меня нет сердца, теть… А у него уже наверняка появилась девчонка, и она лучше меня. Намного лучше меня во всем… — Не говори глупостей, все будет хорошо, моя девочка. Ты не узнаешь об этом, если не поговоришь. С такими вещами не шутят, поверь, я уже совершила одну ошибку в своей жизни, из-за чего и потеряла тебя. И видишь, что получилось? Но я верю, что у тебя все получится. Пока вы оба молоды, построить разрушенное еще не поздно и не так болезненно. — Он не захочет меня теперь видеть… Он не простит, — проныла я, потихоньку успокаиваясь. — Это всего лишь твои мысли. Не отчаивайся раньше времени. — тетя погладила меня по голове. Внезапно стало приятно от того, что моя, казалось бы, равнодушная ко всему родственница поверила в меня. Не ругала, не орала, не стыдила. А просто… Поверила. Поверила в то, что я могу измениться и стать такой же, как все… Стать нормальной и дать волю своим истинным чувствам, вернуться в реальность. — Спасибо, тетушка… — слезы перестали литься из глаз, оставалось лишь легкое жжение под веками. Я выдохнула. — Не за что, дорогая. Может, ты чего-нибудь хочешь? Заварить чаю? Или дать тебе таблетку? — Ничего не нужно, спасибо. Я справлюсь, теть. Пойду немного прогуляюсь, тут, рядом… Свежего воздуха нужно, — приподнявшись, я стала собирать обрывки своего альбома, чтобы бросить в ведро. А уцелевшие рисунки сложила в сумку. *** ≫Blessthefall — sakura blues Холодно. Пальто совсем не греет. Промозглый, сбивающий с ног ветер въелся в мою кожу, оставляя после себя миллиард мурашек и неистовое желание просто уйти туда, где не будет ничего, кроме тишины. Птицы… Почему вы не поете? Солнце… Почему ты не светишь мне и не согреваешь? Хотя льды под толщей воды никогда не видят света. Ветер жалобно скулит, выдыхая мне в лицо, заунывным свистом щекочет уши. Я уже почти добралась до Нойе-штрассе, куда мы бегали после школы в кафе. Лавочка, куда я нередко приходила, казалось еще так давно, была по-прежнему затеряна между домами и голым деревом. Проведя рукой по холодной поверхности, я рвано выдохнула и подняла глаза к небу. Темные облака быстро плыли по серому фону, а рука уперлась в пачку в кармане. Плевать, если эта сигарета будет моей последней. С первой затяжкой роняю голову на ладони, смотря под ноги, и вижу бредовые сны с открытыми глазами. Некрасивые, ужасные, сцепляющие грудь холодной ладонью. Снег и упавший ангел, лежащий на льду. Кожа на спине сочится кровью, из нее торчат обрывки перьев… Ах да, это реальный мир. Тот мир, что стынет в глазах кристальным слоем и падает на воротник холодной сталью. — Девушка, вам плохо? — прозвучало откуда-то сверху. Да, мне плохо. Парень, иди куда шел и просто забудь обо мне, живи своей жизнью и радуйся. Возможно, ты не пережил даже и десятой части того, что перепало на мою несчастную долю. А почему… голос такой знакомый? Этот тембр, эта интонация пробили меня на сквозь невидимой иголочкой, которая заставила меня дернуться. Я машинально убрала руки от лица и подняла голову, встретившись с тем, кого совершенно не ожидала увидеть. Что, уже галлюцинации начались? Зрительные, слуховые, какие еще? — Шар? — глаза подошедшего расширились, став размером с блюдца, — боже мой, это действительно ты? — Томка… — на выдохе прошептала я, бегая взглядом по своему другу. Совсем не изменился. Та же красная кепка, в которой в школу бегал, огроменная куртка и таких же гигантских размеров белые джинсовые трубы. Нет, это невозможно. — Почему ты здесь? Что с тобой? Господи, ты вся зареванная, — парень засуетился, машинально скользнув рукой по моему лицу и взяв в свои теплые ладони мои, как у снежной королевы, ледяные. Моя недокуренная сигарета тут же упала и сама потухла. Я моргнула, не пытаясь ничего отвечать. Но Том не собирался уходить. Привел мое жалкое бренное тело в полусидячее положение, присел рядом, не спуская пристального взгляда. В полумраке этого двора и звенящего холода я отчетливо видела перед собой застывший, обеспокоенный, неподдельно встревоженный проблеск. Эти карие глаза пытались молча выпытать из меня правду, поочередно дергая нити этого запутанного клубка. Но ни один из них не желал распутываться. В ушах резко стихли гул проезжающих вдалеке машин, звуки живого города. И лишь Том Каулитц собственной персоной застыл напротив меня как мраморная статуя, контрастируя светлым пятнышком на фоне серости. В его ярких, живых глазах трепетали миллионы вопросов, плескалось беспокойство, усугубляемое лишь моим молчанием. Мне так хотелось обрадоваться и обнять Тома, но все внутри словно льдом сковалось. Налилось тяжелым свинцом до отказа, что я не могла пошевелиться и выдавить даже жалкое подобие улыбки. Еще одна заботливая «мамочка», свалившаяся на мою несчастную голову. — У тебя что-то случилось? Почему ты одна? Я тебе как раз звонил, но ты не отвечала. Ты плакала что ли? Не молчи… Я все равно не уйду, пока не расскажешь! Положа ладони на мои плечи, сыплет вопросами, тем самым запутывая еще сильнее клубок моих тревог, беснующихся в груди. Я уставилась в одну точку, прокручивая кадры из своей никчемной жизни. Сколько сразу вопросов. И ни одного ясного ответа. Глаза неприятно колет, стоило их призакрыть и немного расслабиться. Какая-то маленькая вспышка разразилась радостью от появления друга, но ни физическое тело, ни моральное состояние ни за что этого не покажут, а лишь натянут на лицо до ужаса неестественную эмоцию. Вместе с этим доходило противное понимание, что если я сейчас не выговорюсь, то просто слечу с катушек и потянусь за новой дозой. Последней дозой. Но зачем кому-то нужны мои проблемы? Близнецы недавно вернулись из тура, они счастливы, знамениты, и на кой черт пристало Тому со мной возиться? Тело пробила мелкая дрожь, пальцы судорожно закололо. Усиленно прячу грусть за фальшивой улыбочкой. — Ничего не случилось. Просто воздухом дышу, — тихо и рвано. Так, что холодная слеза неприятно жалит губу. И надеюсь поскорее задохнуться, так чтобы холодный воздух разодрал глотку и выбил из легких последний миллиграмм кислорода, но об этом я, конечно же промолчу. — Ты до сих пор не научилась врать, Шар. Видимо, забота у близнецов это что-то наследственное. С этим рождаются? Это приобретается? Почему я так не могу? Почему со мной не так? Почему со мной вечно что-то не так? Стало больно слева. До противного скрежета в груди, словно резь по металлу. Стиснутые зубы. Больно до звона в ушах. Кожу щекочет новая побежавшая по щеке слеза, а сердце уже задохнулось. Связки словно склеились и замерзли, не в силах выдавить хоть что-то. — Томк… тебе серьезно нужны мои проблемы? Ты ведь куда-то шел, не так ли? — Я тебя слушаю. Словно он священник, а я грешник, пришедший на исповедь. Отчаянно глушу в себе всю трусость и убираю все волнение за тяжелую дверь с семью замками. Пришлось ему рассказать. Все-все. Надрывая душу, ломая свои внутренние города, сдирая швы с незатянутых и кровоточащих ран. Том слушал и не перебивал меня, а мое тело предательски дрожало не то от холода, не то от распирающих эмоций. Или же это пустота внутри меня так воет волком. По окончании своей «исповеди» я зажмурилась что есть сил, чтобы помешать слезам потечь по холодной щеке. Стыдно. Ужасно стыдно за все. Но как назло, легче не стало. Только намного хуже наоборот. Будто передо мной — обрыв, над которым я должна воспарить, чтобы преодолеть глубокое ущелье. Но не смогу, на месте моих крыльев — косточки и два потрепанных перышка, испачканных кровью. Меня держут перед обрывом две теплые руки даже без перчаток, что согревают мои и так трепетно, нежно, невесомо, тепло водят большим пальцем по холодеющей коже. Том в своей привычной манере начал причитать, что я обязательно со всем справлюсь. Надо быть сильной, я поправлюсь, а неизлечимых болезней не существует. Я обязательно буду жить. Я буду жить, но нужно побороться. Ведь смысл жизни — это борьба. С обстоятельствами, с другими людьми, с собой. Борьба за наше собственное счастье. То, что Томка пытался меня успокоить и поддержать, немного польщало. И я затаила дыхание, чтобы поймать момент. Его теплый, шоколадно-карамельный взгляд забирается мне под кожу и нездорово будоражит сердце. Прижимает теснее к себе, укрывая от холода своей большущей курткой. Руки тяжелые, свинцовые, не могу даже обнять друга в ответ. Вторая слеза болезненно обжигает холодную кожу и оседает маленьким пятнышком на ткани. — Я не могу красиво говорить и все такое, ты ж знаешь. Поэтому просто… Посмотри на меня. Пожалуйста. — Том приподнял мою голову за подбородок, всматриваясь в мой застывший и такой безжизненный взгляд. Теплые. Красивые карие глаза, полные того, чего у меня нет. Нежности, заботы и сострадания. Глаза, идентичные тем, которые я так полюбила и избегала при любой возможности. Родные из тысячи. И все же немного другие, с проблеском чего-то неизученного, загадочного и такого взрослого. Сухие. Слегка шершавые губы с прохладным шариком пирсинга приземляются на щеку, забирая слезу. Боюсь пошевелиться, находясь в замке рук Тома, но совсем этому не противлюсь, тянусь к ним как к огню, что нашла посреди морозного леса, чтобы согреться. Выдох получается рваным и чересчур тревожным, режущим слух. Скользит нижней губой выше, подбираясь к почти к влажным ресницам. Склоняет мою голову и оставляет легкий поцелуй в лоб, утыкаясь козырьком кепки. Все тело будто заледенело и забыло, как двигаться. — Том… — почти простонала я, замерев в его объятиях. Парень в буквальном смысле слова собирал мои слезы, невесомо касаясь губами щеки, гладил по волосам. Он что, целовал меня? Оцепенение сменилось яркими взрывами, вспышками где-то под сердцем, расходящимся к кончикам пальцев импульсом неведомого, но такого приятного ощущения. Мои глаза осторожно опустились в пол, выпустив еще пару слезинок. Каулитц-старший прижал меня ближе к себе, укрыв толстовкой и склонив мою больную голову себе на грудь. Я даже допустила мысль, что на ткани точно останутся разводы от моих нескончаемых слез. Вот дожили. Я невольно просунула руки под его куртку, обхватывая парня за пояс в ответ. Тёплый такой, совсем как батарея. Такая близость грела изнутри, но в то же время так душила — веки закрылись и затемнили черным стеклом весь мир. Неустанно мечусь из крайности в крайность, пытаясь еле живыми участками мозга проанализировать, что это только что было, и невольно сжимаюсь в комочек. И совершенно точно выпускаю из легких протяжный судорожный выдох. Я даже согрелась, впустив в свое сердце маленький огонек, будто на несколько мгновений ожила. Это было приятно… — Пойдем со мной, замерзнешь. *** ≫Palaye Royale — Eternal Life Перед глазами стоял выключенный телевизор и книжная полка, слабо освещенные кухонной лампочкой. Том поерзал рядом со мной на диване, приблизившись. Чужие руки сомкнулись на моей спине и вновь прижали к теплому телу. Отчетливо слышу, как там внутри бьется сердце, и ощущаю возле уха согревающее, нестройное дыхание. Даже криво улыбаюсь, потому что парень не успел убрать назад свои дредлоки, что мягким покалыванием проехались по моему плечу и щеке. — Еще что-нибудь будешь? — на меня опускается что-то теплое и колючее. Слегка потертый красный плед, которым Том любил укрывать в детстве своего брата. Еще чуть-чуть, и я начну фантазировать себе его присутствие. Но здесь никого нет. Ни твоих родителей, которые еще не пришли с работы, только брат твой рядом. Когда я спросила, где ты, Том не хотел мне сначала отвечать. Но я настояла. Надеюсь, ты счастлив со своей новой девушкой. У вас дома так тихо… Разве что шум чайника на кухне выдает то, что здесь кто-то есть. Здесь кто-то жив, и этот кто-то — не я. В вашем доме все по-старому, разве что не хватает раскиданных пустых банок от газировки и пачек чипсов на ковре. Мама к порядку приучила. Чистота, вещи по местам, чего вы с Томом никогда не умели и не хотели делать. Едва слышный смешок срывается с моих уст. А ведь почти на этом же самом месте мы с тобой впервые поцеловались. А эти твои шоколадные глаза… Смотрели на меня с такой нежностью, с такой искренностью, наивностью, и в них проскальзывала искорка нетерпеливости. Помню, что в тот момент меня словно ударило током, и я не знала, что думать. Что делать, что говорить, как разрушить все прошлые страхи и жить как все? Мое сердце уже разрывалось, тем самым размазывая жалкую душонку. Увижу ли я вновь эти глаза? Боюсь думать. А если и увижу… Что скажу? Боже, как я по тебе скучаю… Тишина нарушилась звонкой мелодией телефона на столике. — Я сейчас подойду, буквально пару минут… — Том моментально дернулся и отстранился. Закрыв за собой дверь в кухню, снова оставил меня в полном одиночестве. Отлично, сейчас самое время выполнить последнюю миссию. Тело жадно просит дозу, и нужно это сделать как можно быстрее и потише. Шорох маленького пакетика из внутреннего кармашка сумки, медленные шаги в ванную. Взяла с ними и баночку, отложенную «на черный день». Закончу то, что начала. Доза-то последняя. Моя святая молекула духа, проводник в вечную пустоту, дорожка в рай, призрачный, бредово выдуманный, мой личный сорт отчуждения. Щеколда на двери. Ванная какая-то тесная у вас. Осматриваюсь вокруг и пугаюсь себя в зеркале — волосы цвета грязного ореха, чёрные дорожки высохшей туши, раскрасневшиеся глаза. Потухшие, как последний уголек догорающего костра. Take me out of my mind And into the light I wanna crawl away into eternal life Take me far from me My worst enemy I wanna crawl away into eternal life Баночка пестрила таблетками. Похоже, он наконец настал, этот черный день. Чернее некуда. Сперва забрасываю молекулу. Затем в одной ладони — горсть таблеток, во вторую набирается прохладная вода из-под крана. Не всухомятку же их пить. Затылок устало запрокидывается вверх, а мой желудок наверняка охреневает от такой дозы. Так и кричит «покорми меня уже чем-нибудь нормальным, сволочь ты такая». Боже, я разговариваю с собственным желудком? Челюсть сводит от криво натянутой усмешки, тихое поскуливание ударяется о кафельные стенки, отскакивает и бьет каком обратно в воспаленный мозг, который уже давно отказался работать. Ушел в свой мир, предал меня, оставив умирать здесь, на холодном полу с маленьким серым ковриком. Кажется, действует. Тело содрогается, как от удара током, сковывается ледяной пленкой, а затем оттаивает, как на огне. Жар плывет от низа живота, останавливается в горле, меняя температуру с бешеной амплитудой, от плюса в минус. Впрочем, как и все в моей жизни в сплошной минус. В дверь настойчиво стучат, но я сижу под водой и не умею плавать, чтобы выбраться на поверхность. Только не говори мне, что твой братец тоже хочет поиграть в мальчика-спасителя. Я не люблю этого, разве ты не сказал это ему? Воображаю себя капитаном корабля с пробитым трюмом, который клонится вниз, как Титаник, идет ко дну, скрываясь в толще океана, отправляется в морское царство. И на моем корабле нет спасательных жилетов и кругов. Время оборачивается в пыль, секунда — в вечность, голоса смолкают, сменяясь непроглядной тишиной, свет над головой мрачнеет ночью без звезд. Звуки за дверью становятся все громче и настойчивее. — Черт, Шар, ты чего удумала?! Открой немедленно! Я знаю, что ты там! Думаешь это смешно?! Настойчивый стук. Томка, иди к черту, будь другом. Говорю же — я не могу выплыть на поверхность, не пытайся. Я без спасательного круга плаваю. Уже утонула. Мама, я знаю, что ты была бы недовольна такой дочерью, как я. Но у меня осталось последнее желание — поскорее попасть к тебе. Ты желала мне счастья, улыбаясь с того света. Только ты в раю, а я паду в объятия чертей. От меня одни проблемы. Мир станет чище и лучше. Ты ведь не хотела этого, мама? Я так хочу к тебе. Я так люблю тебя, хоть и забыла, что это такое и как это делается. … Тебя и, кажется, еще одного человека. Но он умер в моем прошлом. Я сама закрыла ему дверь в свое настоящее. Его больше нет, мама. И меня тоже нет… Рука дрожит. Веки закрываются, как тяжелые шторы из алой парчи, заполоняя картинку темным акрилом. С уст слетает почти беззвучный вздох, а в дверь барабанят все сильнее. Цветные круги плывут мимо, легкие руки тянут меня в свой мир. В мир, куда и предначертана мне дорога согласно сделке с дьяволом.

It's too late

It's too late

The ground's breaking under me

I can't breathe, I'm underneath