Падение Берлинской стены

Мне бы губы

Твои

Целовать,

Но судьба порешила иначе,

И приходится молча страдать,

И душа разрывается в плаче.

Где и с кем ты теперь?

Как живешь?

Знать хочу и пугаюсь ответа.

Говорят, меньше знаешь — уснешь.

Почему же не сплю до рассвета?

Если, дряхлый, впаду в забытье,

Если даже себя позабуду,

Буду помнить я имя твое

И меня оживлявшие губы.

POV Bill Wildways — Холст Понурый взгляд девушки я ощущал даже спиной. Мне стало так холодно в ее теплой квартире, которая служила лишь временным пристанищем, что я невольно обнял себя руками. Софи отвернулась от меня и тоже обняла себя руками, будто отгораживалась от такой больной, но необходимой правды. И для меня, и для нее. Не хотела этого слышать, наверняка успев возложить сотни надежд на наше будущее. Надежд, которых я не оправдаю. — Прощай. Последнее слово, которое я бросил на пороге дома девушки и унес в пустоту. Да, мне было тяжело все объяснить Софи, что я не могу идти вместе с ней дальше. Растерянные глаза уткнулись в меня печальным, даже в какой-то мере безразличным взглядом, словно этого и ждали. Но покорно приняли со всей стальной стойкостью. Спина Софи мелко содрогнулась, и я уже приготовился слушать девичьи всхлипы и всякого рода обвинения, но… Их не было, словно так и должно все сложиться. На полу стояли пара сумок, и я сделал вывод, что Софи скоро уезжает из Магдебурга. Куда — я не знал, и лишний раз не хотел спрашивать. На душе было безумно тоскливо и так пусто, что я невольно жмурился от вновь подступивших близко-близко к сердцу болезненных ощущений. Мне было жаль признаваться в том, что я так тщательно скрывал и маскировал под щитом новых чувств, но продолжать в том же духе я тоже не мог. Софи заслуживает лучшего. Заслуживает тоже быть счастливой. Но… Не со мной. А я — не с ней. Уж так вышло, что мы появились в жизни друг друга внезапно, помогли справиться с тяжелым душевным грузом, «вытащили» с морального дна, от которого лично я уже был на волоске. Как было наивно полагать, что смотря в синеглазые омуты, я навек забуду о той, которую раньше так сильно любил. Да, безусловно, я виноват перед Софи, сделав ее средством вытеснения внутренних болей, а уж тем более не заслуживаю ничего, кроме этого застывшего взгляда напротив, приправленного некой горечью и обреченностью. Горечью поражения. — Ты любишь ее? — тихо-тихо. Девушка смотрела куда-то в сторону, будто на подсознательном уровне не желала услышать ответ. Знала, каков он будет. Я помедлил, нарочно растягивая секунды. Словно сейчас меня шибанет током и отшвырнет на тысячи миль. — Да. Как ударило сотней отбойных молотков. Тяжело и глухо. Я задержал дыхание, ощущая нервный комок в солнечном сплетении. И еще какие-то слова, вертящиеся на языке, но так и не содрогнувшие пространство. Но я отчетливо видел, как ресницы стоящей напротив девушки намочились, слабо блеснули в тусклом свете кухонной лампочки. Идиот. Последний подонок на земле. Все остальное бы звучало так жалко и примитивно, так ненужно, когда главное уже сказано. И это главное — правильное. Наполняюсь ее взглядом и пораженно опускаю голову. Все же есть одно дело, которое меня волнует, но в то же время — боже, как глубоко наплевать. — Можешь написать обо мне любую чушь в какой-нибудь статье. О том, например, какая я сволочь. Так, словно бросил мешок с испорченной едой на съедение крысам. Девушка встрепенулась, и тут ее глаза разгорелись настоящей, безмолвной яростью. Искренней обидой, от которой у меня все на мгновение сжалось. — Спасибо, но это не в моих интересах. Это очень мило с твоей стороны, я даже немного горжусь, что хоть ненадолго побыла «той самой». Не беспокойся, твое имя не пострадает, — тихо, горько вымолвила она. Надеюсь. Мне хочется ей верить, но низины страхов навевают на мысли, что нихрена из ею сказанного не является правдой. А впрочем, вернусь к своей изначальной установке — глубоко наплевать. В мыслях у меня совершенно другое.

Может хватит делать вид, что это временно.

Временно навсегда.

*** — Билли… Сынок… — мама потормошила меня за плечи, и едва разлепив веки, я понял, что почти уснул на диване в гостиной. Сжался в комок, как бездомный котенок, и укрылся любимым красным пледом. Перед глазами была лишь серость и кружка с горячим чаем, которая опустилась на журнальный столик. Теплая рука коснулась моей головы, и мама уже, наверное, в трехсотый раз поинтересовалась моим состоянием. Последние две недели прошли в таком же ритме, беспомощном и наполненном неизвестностью. Мы с фрау Этингер держали связь, и после крайнего визита в клинику результаты оставляли желать лучшего. Слава богу, Шарлотт поставили все необходимые капельницы и своевременно откачали, взяли все необходимые пробы. Сейчас ее лечением занимались в наркологическом отделении… Я был готов проклинать все клиники мира и бить кулаком в стены от клокочущей внутри злости. Вскрыли ее историю болезни, стали рассматривать все необходимые бумаги. Еще в прошлом году Лотти приписали чьи-то чужие результаты, тем самым сбив с толку. По всей видимости, произошла какая-то путаница… Черт, блять, как же я был зол! Вы блять, живого человека чуть в могилу не свели, уроды! Но слава всем богам, что так сложилось. Иначе я бы не выдержал того, чтобы ты ушла навечно… Первичная детоксикация прошла успешно, но врачи сказали, что ты совершенно никого не хочешь видеть, а уж тем более с кем-либо контактировать. Глубокая депрессия от побочек, нестабильное психическое состояние. Лечащие врачи сказали, что посещать тебя нельзя, нужно еще время. Убрали острые предметы и веревки. Ты предприняла еще одну попытку суицида, слава богу, неудачно. По мне уже прокатывался холодный ужас от одного лишь этого слова. Безысходность, душащая по рукам и ногам, вызывала у меня неподдельный страх и то чертово чувство бессилия, что я совершенно ничем не мог помочь тебе. Я пытался… Пытался говорить с лечащим врачом, умолять хотя бы глазком взглянуть на тебя. На что он бросал сухое «Нужно лишь наблюдать, мы сделаем все возможное». Фрау Этингер заверила, что полностью оплатит все расходы на лечение, а я так и травился неизвестностью, как последний трус, не решался еще что-то предпринять. Том был рядом, знаешь, мы буквально каждый день говорили о тебе, что-то вспоминали. И нет, не подумай, я совершенно не злюсь на тебя! Уже не злюсь… не обижаюсь, и знаешь, если бы ты была здесь, рядом, я бы непременно сказал это тебе, сказал, как это все ничтожно и мелко по сравнению с целой жизнью. Да, я вел себя как последний придурок и эгоист, признаю это. Несколько раз брат звал меня в гараж, чтобы хоть немного отвлечься от этих мыслей, в буквальном смысле на что-то переключиться, но мы не могли. Том с виду держался камнем, но точно так же переживал, чем мое близнецовое чутье было не обмануть. И в конце концов мы присаживались на диванчик возле двери, и все начиналось сначала. Бесконечные разговоры, переживания. Нас затянуло в замкнутый круг, где мы столкнулись лицом к лицу со злейшим врагом — Ожиданием. — Билли, сынок, ты меня слышишь? Вот, возьми пожалуйста, это поможет тебе успокоиться… Ласковый голос матери вывел меня из монотонных раздумий. Я приподнялся на диване, чтобы потянуться к теплой кружке. — Спасибо… — Хочешь, мы поедем в город, я вижу, тебе нужно хоть немного сменить обстановку. Как считаешь? Сидеть тут и смотреть в стену это не выход, сынок… Сейчас единственное, что нам остается — это только ждать, — мама погладила меня по спине, а я отпил немного чаю. Ромашковый, как я в детстве любил… А Том его ненавидел. — Я не хочу, мам… Она заключила меня в объятия, чмокнув в макушку. Я поставил кружку обратно на столик и всем существом прижался к маме, как провинившийся мальчишка. — Билли, пойми, нельзя отчаиваться. Тем самым ты делаешь себе только хуже. Да, я понимаю, сейчас тебе и Тому тяжело, вы переживаете, но ведь… Шарлотт в хорошей клинике, и ей обязательно будет лучше. И как только она поправится, вы должны быть с ней рядом… Понимаешь? — Да, понимаю… Сидя в гостиной, мы еще долго разговаривали с мамой. Ее голос, как колыбель из детства, потихоньку успокаивали и ненадолго глушили мою тревогу. Затем я решил пойти в свою комнату, чтобы хоть чем-то себя занять, и взял со столика кружку с чаем. В комнате был Том. Он искал свои наушники, которые я у него как-то взял, потому что мои сломались. А слушать тишину, в котором отчетливо звенел твой голос, твой смех, было мучительно. Перед уходом Том указал рукой на альбом, в который, кажется, еще давно сказал заглянуть, но я как-то не решался. Это ведь твой альбом. С твоими рисунками, твоими мыслями. Мне было интересно, чем ты жила, но я зарекся, что не буду смотреть, не хочу вторгаться в твое личное пространство. Словно это что-то запретное, слишком сокровенное. Дверь за братом закрылась, и я поставил кружку на письменный стол, где царил беспорядок. От этой гнетущей печали я сам пытался рисовать, представляешь? И каждый раз, комкая листы, искренне не понимал, как ты это делала. Я пытался и писать новые тексты для будущих песен, но выходила одна лишь несуразица. Я и не убирался на столе, любуясь этим хаосом в виде скомканных листов, стаканов, фантиков, пакетов от чипсов, которые когда-то безумно любил. Беспорядок царил как внешне, так и внутри меня, и я совершенно не хотел ничего менять… И именно сейчас любопытство вновь оживилось, увидев твой альбом на краю тумбочки. Открыв его, я тут же увидел оборванные рисунки. Некоторые из них не до конца были сорваны с пластиковых колец, и бумага небрежно торчала лохмотьями. Практически все листы были порваны или наполовину, или на добрую часть. Хаотично, резко, что я холодной спиной чувствовал всю твою злость и агрессию. Да уж, я не ожидал, что ты так обходишься со своими творениями. Ты любила, видимо, рисовать цветы. На оборванных листах я замечал какие-то разметки, части тела, однозначно то, что не являлось цельной композицией. Полистав дальше, я увидел оборванные рисунки с твоим бывшим и сразу понял, почему ты сорвала ярость на этом альбоме. Я предупреждал, не связывайся с ним, но ты не послушалась и позволила ему себя сломать. Да-да, знаю… Ты бы снова назвала меня занудой, но я ведь прав. И всеми фибрами презираю этого Мейендорфа, злюсь, ревную и будь моя воля, убил бы его к чертовой матери. За то, что он сделал с тобой. Все рисунки с ним ты порвала, и тут я с тобой согласен. Я бы тоже так сделал, будь я художником. А в случае с песнями — просто вычеркнул бы их из репертуара, и «Иди нахуй, дорогой Йост со своими угрозами о уплате неустойки». Но сейчас порванные и смятые клочки были страшнее всех неустоек мира, тяжелее любого груза. Пролистывая страницы, я натыкался на различные надписи, цитаты на разных языках. Вот, немецкий, дальше какая-то несуразица на французском, затем косо пристроенные в уголках слова на русском. Почерк у тебя понятный и складный, когда ты не торопилась, еще со школы это помню. Но кое-где роспись прыгала и сбивалась. А вот и единственный уцелевший отрывок, написанный на одном из листов по диагонали В раннем детстве мы верим в сказки и различные чудеса В подростковом возрасте мы верим в свои мечты и любовь. И только во взрослой жизни мы не верим практически ни во что. Я не верила ни во что, потому что моя жизнь уже была безумной мешаниной этих трех этапов, которые были в жизни у нормальных людей. Не таких, как я. Детство? У меня не было детства. Подростковый возраст? Наша заброшка, прогулы уроков и игры в снежки с близнецами и их друзьями. И нигде не было меня. Потому что я была воздухом, привидением, невидимкой, кем угодно, но не человеком. Потому что человек не выбрал путь добровольно умереть. Я не знаю, что значит жить. А дальше было порвано. Я глубоко вздохнул и сглотнул противный ком, подступивший к горлу. Нет, Билл ты же не собираешься опять плакать, а ну держи себя в руках. Но мутная дымка уже предательски застелила взор, перемешивалась с немыми негодованиями. Я снова злился, на тебя, на себя, на него, и черт возьми, никак не мог с собой совладать. Проморгавшись, я перелистал почти в самый конец. Листы явно были не из этого альбома и были аккуратно вклинены между корочкой и последней страницей. И на удивление, были совсем не повреждены. Протянув руку к первому листу, я ощутил, как вся кровь сосредоточилась в районе солнечного сплетения, и тело замерло, как статуя. На рисунке был я. Со спутанными черными волосами, улыбающейся мордашкой и едва прищурившимися глазами. Реалистичный, как на фотографии. Которая существовала только в твоем воображении. И я уверен, ни одна фотовспышка дешевой желтой редакции не воспроизвела бы даже копии. Несколько серых линий бегло расползлись по белому пространству, складывались в незамысловатые зигзаги, решетки… И еще несколько фраз рваным, торопливым почерком Я не люблю тебя Я не люблю тебя Я люблю тебя, моя пельмешка Три раза. В столбик. Зачёркнуто. Но не третья строка. Сердце пропустило удар, отбивая бешеные ритмы в районе затылка. Ты рисовала меня. Возможно, на уроках, на подоконниках на переменах, и никогда не показывала. Стеснялась? Я опустился на пол, скользя спиной по стене и проглатывая сдавленный стон. Время для меня словно замерло, перестало существовать, и я как помешанный, смотрел на этот рисунок, цеплялся взглядом за линии, детали. Надо же, но у тебя я очень забавно выгляжу. Мне искренне льстит, что ты видела меня таким, веселым, улыбчивым и смешливым. В глазах неприятно кольнуло, и я поспешил смахнуть непрошенные слезы. На втором рисунке был Том. Надо же, какой симпатяжка, — подумал я и сдавленно улыбнулся. И подпись в углу: Самому классному другу на свете! Я вздохнул, откладывая листы и наткнулся на еще один рисунок. Здесь я пытался играть на гитаре в нашем гараже, да, точно, вспомнил. Мы тогда еще с тобой вернулись из магазинчика, ты ела мармеладных мишек, а я настойчиво хотел утереть нос Тому и доказать, что я играю не хуже него. — Нет, Билл, смотри! Том говорил, что колки не так подкручиваются, — ты подползла ближе и с умным видом стала мне помогать. — Хах, нет, я обещал, что без Тома разберусь! Ты в меня веришь, м? — я повел бровью и глянул на улыбающуюся тебя. — Конечно-конечно! Давай, Пельмешка, ты сможешь! Ты захлопала в ладоши, а я наконец-то заиграл и вскоре запел… Грудь сдавило снова. Твой смех силился вырваться за пределы моего воображения и распространиться в этой закрытой комнате. Красиво… Я хочу прижать эти рисунки к самому сердцу и просто греться мыслями, что когда-то ты сидела над линиями, думала о нас. Ого, тут есть что-то еще? Привет, Пельмешка. Как мне правильнее начать это письмо я не знаю, просто вспомнила, как называла тебя в девятом классе. Представим, что по счастливой случайности ты прочитаешь это, хотя… пишу скорее для себя. Нельзя вечно держать это за семью замками. Ладно-ладно. Билл. Билли. Биль. Все эти прозвища… Такие теплые, родные, и вряд ли я когда-то уже скажу их вслух. А ты и не захочешь меня больше видеть и слышать, я уверена. Знаю, ты не простишь меня. Чего греха таить, я бы и сама себя не простила. Наверное, все мы все делаем глупости, за которые будет стыдно до конца жизни. И я их сделала. Но беспокоиться не нужно, я уже знаю, что мне уготовано. Жизнь меня уже и так наказала… За мою черствость, за мою бездушность. Ну уж… Вот такая я, что поделать. В детдоме хорошему меня не научили. Да и меня вообще не учили любить, мне всегда было непонятно — как вы это делаете? Что это вообще за чувство? Почему все так боготворят его и не представляют без него жизни? Увы, но поняла я это уже слишком поздно. И ты, только ты мог показать мне это чувство, но вместо этого я сбежала. Правда глупо? Да знаю… С самого детства я была сломлена и уничтожена. Я росла никому не нужным сорняком. Меня ненавидели. Меня предавали. Меня били. И у меня не было человека, который научил бы чему-то хорошему… Ни матери, ни отца, ни сестры, ни брата. Тетя была классной, но она не смогла заменить мне маму, а мне не хотелось грузить никого своими проблемами, понимаешь? Думала, что со всем сама справлюсь… С Эми нас связывали лишь любовь к творчеству, к свободе, к веществам, но только не друг к другу. Ты все время был со мной рядом, Билл, в мыслях, в чувствах, в сердце. Я думала, что никогда не испытаю того же, что когда-то испытывал ты ко мне. Если бы ты только знал, как мне было страшно от этих чувств, но именно тогда я уже медленно умирала. От любви к тебе, которую никак не могла выразить. Да, звучит глупо, но это так. Я не умела никогда выражать свои чувства. Слышала, ваша группа сейчас популярна в стране, я тебя даже по телеку видела. Ты так искренне улыбался, хлопал в ладоши, беседовал с ведущими, и в этот момент я так хотела, чтобы ты перешагнул через экран и оказался рядом. Надеюсь, ты счастлив… Наверняка у тебя появилась девушка, которая намного лучше меня. Во всем лучше меня… Знай, если меня не станет, то я обязательно буду приглядывать за тобой, моя Звездочка. Рядом с другими звездочками. Возможно, стану той, которую ты найдешь в Большой Медведице. Буду солнышком, освещающим путь, чтобы ты никогда не оступился. Обернусь дождиком и буду щекотать твои щеки, играя с волосами, а ты будешь бегать по лужам, напевая свой любимый Муссон. Стану теплым воздухом, чтобы ты никогда не замерз. Р. S. Да, кстати, я надеюсь, ты больше не гуляешь под дождем. Простудишься. И не покупаешь Скиттлс, они слишком кислые. Бери с собой зонтик, когда идешь гулять! P.P.S. Ты лучшее, что было в моей жизни. Иди к своей мечте, не останавливайся на достигнутом. Жизнь большая, и ты в отличие от меня, можешь брать от нее все, что захочешь. Борись за свои мечты и не ссорься с Томом :) Передавай ему большой привет, как самому классному другу на земле, господину Кепке ;) У тебя все получится, моя милая черноволосая Звездочка. Или Пельмешка? Хорошо-хорошо, Билл. P.P.P.S. Это последний постскриптум! И связан он с последним желанием. Мне хочется снова обнять тебя, уткнуться в твои волосы, пахнущие лаком. Немного жестковатые. А еще пахнущие сигаретами. Интересно, ты до сих пор куришь? А как же голос? Хочется поцеловать тебя. В последний раз, если это когда-то представится возможным… И сказать, что я люблю тебя. Теперь я точно знаю, что это так. Лучше поздно, чем никогда. Сердце не обманывает. Прости меня за все… И вот… скажет ли мне кто-нибудь, как отойти от всего, что я только что прочел? Перед глазами все плыло. Все было мутным и расплывчатым. Между строк я видел твою улыбку, видел тебя. Где-то ты торопилась, потому что почерк косился, где-то он шел стройно. Может, ты старалась написать это письмо как можно быстрее… В груди горел комок, состоящий из всех моих сожалений, болей, печалей и той самой любви, которой, я, милая, тоже не смог тебе нормально выразить. Получается, мы оба с тобой глупцы и дураки. Горечь, что колола изнутри, разошлась к конечностям, заставив их мелко дрожать. Ох, тут что-то и на обороте есть. Стихи? Ты писала стихи? Пусть нестройные, зато трогательные. Я расплылся в улыбке, глупо посмеиваясь, а слезы уже вовсю кололи кожу моих щек. Я безумно хотел, чтобы ты сама прочла мне их. И мы бы осознали, как больно и нелепо мы отказались друг от друга, пойдя по неверному пути. Только вот я сижу в своей комнате, прислонившись спиной к дверному косяку, запрокинув голову, а ты там — среди противно пищащих аппаратов на больничной койке под давлением белых стен. Я не понимал, отчего лист становился влажным — то ли от взмокших дрожащих ладоней или же слез, которые водопадом стекали по моим щекам. Ну как же так? Я вновь почувствовал, как что-то сдавило мое горло, не давая даже пошевелиться, только шумно и прерывисто выдохнуть. Я обещал тебе, что всегда буду рядом. Что буду твоим другом. Но тут же забыл об этом — концерты, концерты, города, фанатки, визги, домашнее обучение, злой Йост, льющийся рекой алкоголь в гримерной после очередного зажигательного выступления. Не сдержал, не вспомнил. Я хотел быть твоей сильной опорой, оберегать тебя, защищать. А хотя… где был я? Меня окружали слащавые девочки, не спорю, они действительно были крутыми, но дальше коктейля в свете клубных софит разговор не шел. Или шел в чилл-аут зоне, но только иным способом, как учил Том… А я ведь искал тебя! Искал там, где ты никогда бы не появилась. Я зло улыбнулся своим мыслям, подавляя подступившие слезы. Прижал лист к губам, рвано вздохнув, чтобы никто не услышал. Хотя я же один, кто здесь есть помимо меня? Только я и отголоски моего счастья, которое продлилось так недолго. Рождалось, трепыхалось испуганным воробьем в груди и падало наземь. Умирало, а потом воскрешалось, когда взгляд цеплялся за письмо и третью строчку Я люблю тебя, моя пельмешка Пусть ты не сказала мне это вслух. Но я все знал и сердцем чувствовал, что ты раскаиваешься и просишь о помощи. Пересохшие губы силятся прошептать что-то в ответ, словно я обращаюсь к тебе. Я тоже раскаиваюсь, мой Маячок. *** Следующие несколько недель тоже прошли как в аду. Ждать было самым мучительным, но мы с Томом держались стойко. Я каждый день смотрел на твои рисунки и засыпал с улыбкой, что когда-нибудь обязательно увижу тебя вновь. И наконец сообщили, что можно теперь тебя навестить, хоть и ненадолго. На входе мне дали халат, и, нервно поправляя его на плечах, я замер невдалеке от едва приоткрытой двери в палату. Спутя несколько минут оттуда вышла медсестра, сообщив, что к тебе можно зайти, и обозначила время, которое мне позволено тут находиться. В висках застучало, а из легких вновь пропал воздух. Всего одна преграда теперь отделяет нас. *** POV Charlotte Пустые, белые стены. Как же они давят, и мне действительно кажется, что я скоро сойду с ума от этого однообразия, тошнотворных смесей, препаратов, процедур, капельниц, всего. Медсестры каждый день насильно пихали в меня какие-то лекарства, но лучше мне не становилось. Наоборот, желание сдохнуть росло с каждым днем, а после каких-то таблеток весь мир становился серым и расплывчатым… Шутку от судьбы с перепутанными медицинскими картами с анализами я оценила. Оказывается, мою рентгенограмму, как и все последующие пробы при обследовании год назад просто-напросто перепутали. Какая незадача. На этой неделе сказали, что меня можно будет посещать, и я могу ожидать гостей. Первой пришла тетя, а потом… Томка. Неужели настолько жалость задавила к такому ничтожеству, как я? Каждый раз, как заканчивался утренний врачебный осмотр, прием всех необходимых препаратов, и воцарялась в палате тишина, перед глазами горел вопрос — Зачем? Зачем меня спасли? Зачем надо мной хлопочут десятки людей, которым нахрен не сдалась моя жалкая жизнь? Я все равно не принесла в этот мир ничего нового и полезного, лишь порчу жизнь другим и так и не умею ничего чувствовать, как это делают нормальные люди. Они любят, переживают, волнуются, а я… Живу лишь в кожаной оболочке, называемой телом. Поэтому зачем это все — непонятно. Телефон лежал на прикроватной тумбочке, и стоило мне его включить, я сразу увидела несколько пропущенных. Вау, кому-то есть дело до меня, надо же! Тетя, Том, Агнет, даже Реми. А вот одного контакта не было. Ну правильно, чего я хотела? Даже перезванивать никому неохота, хотя уже спокойно и дышу сама, и на двух ногах хожу, не немощная. Рядом на подносе стояла небольшая тарелка с едой, к которой мне даже не хотелось прикасаться. Интересно, сколько еще килограммов ушло? Даже знать не хочу. Свернувшись калачиком на своей койке, я решила, что хоть сейчас можно оградиться от всех и наконец, задохнуться, если в один прекрасный момент я не выберусь из «купола». Стану мумией… Может, в таком виде меня и похоронят, наконец? По крайней мере, никто не увидит моего лица. Просто неопознанное тело, завернутое в белую ткань. Так ведь лучше, правда? Из таких приятных для меня раздумий вывел голос медсестры, появившейся в дверном проеме: — Фрау Этингер, к вам пришли. — Кто там еще? — я лениво вынырнула из импровизированного «убежища», приподнявшись на постели. Она ничего не ответила и удалилась. Я была уверена, что это Том. Сейчас будет расспрашивать, как я и что я, может, заполнит висящее молчание парой плоских шуточек из своего репертуара. С ним было хорошо. Чувствовалось расслабление. А я буду кивать как болванчик и слабо улыбаться ему в ответ, потому что ни на что больше не способна. Но я ошиблась. В дверях стоял высокий брюнет, при виде которого мне хотелось заново заползти под простынь. Как сюрреалистично он смотрелся в стенах этой больницы: темные джинсы, футболка с серебристыми черепушками, черная кожанка и поверх всего белоснежный халат, накинутый на плечи и выделяющийся вырвиглазным пятном на темном фоне. Надо же, неужели и он вспомнил о моем существовании? Как ми-ило. — Привет… Внутри все задрожало, стоило парню приблизиться и сесть на край моей койки. Так рядом. Так близко. Стыдясь своего усталого больничного вида, я опустила глаза в пол, боясь встретиться с шоколадными омутами брюнета. Я не хотела, чтобы он видел меня такой — слабой, беззащитной и уродливой. Как внешне, так и внутренне. — Привет? — бесцветно буркнула я. И что я должна говорить дальше? Спасибо, что пришел? Я в порядке, проведал, можешь идти, тебя ждет девушка? Тебя ждут нормальные люди, а не такие поехавшие, как я? Внезапная горечь в груди дала о себе знать, подплывая к горлу тяжелым комом. Сейчас мое сердце не могло найти себе покоя, начав быстрее разгонять кровь по сосудам. Липкий страх, смешавшийся с неловкостью и пустотой, опутавшей язык, пустили первый залп мурашек по телу. Красная нить, связывавшая нас, возможно, ранее, вот-вот затянула бы на моей шее петлю, но такую смерть я готова покорно принять. Особенно от того, кто впивался в меня внимательно-вопросительным взглядом. Парень молчал, словно сам не знал, с чего начать. И я не знала. Между нами зияла пропасть, бездонная и черная, куда уже упал не один десяток сожженных мостов. А мне захотелось посмотреть на юношу, даже коснуться, чтобы убедиться, настоящий ли он, или я действительно схожу с ума и по мне плачет психиатрическое отделение? Внешне не изменился, разве что стал немного выше, тело чуть окрепчало, волосы стали длиннее и прежняя угловатость скрасилась мягкостью его изящных черт. Черное солнышко спустилось с небес и присело рядом, и теперь оно смотрит на меня накрашенными ореховыми глазами. — Это правда ты?.. — я так и не решилась коснуться его, подумав, что если это голограмма, плод моего больного воображения, то не выдержу этой пытки. — Да, я. А кого ты ожидала увидеть? — Билл улыбнуся уголком губ, взяв мою ладонь в свою, — Ты все такая же холодная. И не ешь ничего, — перевел взгляд в сторону тумбочки, а затем возвратил его на меня, выражая строгость. — Тебя волнует только это?.. — так же безэмоционально бросила я, дернув руку, но Билл не дал мне этого сделать. Противная жалость, как жвачка, прилипла ко мне своим скользким слоем, побудив зажмуриться и вновь закрыться, даже отодвинуться дальше. Неистовая дрожь вновь пробила тело током, когда парень погладил мою ладонь большим пальцем. Я не хотела, чтобы Билл видел меня такой. Но и чтобы он уходил, тоже не хотела. Черт, я снова в ловушке, и сейчас счет идет на минуты. Надо немедленно найти ключ, открыть десять замков этой стальной клетки и выбраться, как в какой-нибудь экстремальной игре. Иначе проиграю. Билл спрашивал меня о самочувствии, а мои слова, томящиеся на языке, рассыпались, как прах на ветру. «Да, все отлично, лечусь». По-моему, хороший ответ. Исчерпывающий и уверенный. — Рад, что ты идешь на поправку. Я говорил с врачом, он сказал, что еще несколько недель — и тебя выпишут. Мы с Томом и с твоей тетей очень ждем тебя… И все будет хорошо, — тихо проговорил он. Я вновь подняла глаза на Билла, всматриваясь в обеспокоенные, но такие воодушевленные проблески. Действительно повзрослел. Я больше не видела перед собой наивного мальчишку, не видела своего друга, который был готов на все ради меня. А чего я ожидала, это и есть расплата. Горькая и жестокая, бьющая под сердце. — А разве в этом есть какой-то смысл? — так же тихо ответила я без грамма эмоций. Взгляд юноши резко похолодел, и он убрал руки, заставив меня поежиться от мелкого сквозняка в палате. — Почему, Лотти… — прошептал он отстраненно, — Почему ты так относишься к себе? Ну скажи, почему… Выход, что ты искала, привел тебя сюда. Разве об этом ты мечтала? Я не видела лица Билла в этот момент, потому что он отвернулся вбок и прикрылся «шторкой» из волос. Он говорил отрывисто, твердо. Горло обожгло от внезапно подступивших слез. Я снова чувствую невероятную вину. Перед ним. Перед собой. Интересно, а что и кому я упорно пытаюсь доказать… Но сопротивление не отстает. В голове неприятно запульсировало, обволакивая взор серой пеленой.

Не под стать ему — тоска, как бумеранг

И сердце вновь мишень от дартс

— Узнаю твою манеру. Снова читаешь морали… хах, — поджимаю губы, дабы сдержать слезы, — а мне никто никогда не говорил, как правильно. Разве ты не видишь, что вся моя жизнь — это одна сплошная ошибка? Неужели бы ты поступил иначе, оказавшись на моем месте? Но какой смысл сейчас все это обсуждать?.. Ты всего достиг, зачем ты спустился на такой низ, ко мне, и снова возвращаешь меня в этот проклятый круг? Я заслужила все, что должна была. Смирись, Билл! Все уже решено. Ре-ше-но! Во мне кипело отчаяние, сожаление, даже злость, и вся эта смесь рвалась наружу горькими и ядовитыми слезами, прожигавшим душу насквозь, — Какой уже к черту смысл… Когда все уже давно сломалось, и постепенно разваливалось на части? Детство, будущее… Я все равно никому не нужна. Я просто отказалась от этого мира точно так же, как и этот мир в свое время отказался от меня, что тут неясно? Почему ты так за это беспокоишься? Наверняка у тебя есть дела поважнее, я уверена, есть девушка… Я все равно лишь только все порчу! Точнее…испортила уже давно… — Нет! — брюнет дернулся и моментально приблизился, сократив расстояние между нами, — Послушай меня! Больше ничего не отрицай и пойми наконец, что тебя тоже любят! Ты просто ничего не видишь и скрываешься за стальной маской, а я вижу! Все вижу и раньше видел, черт, возьми, Этингер, как я могу еще это внушить тебе?! — Билл обхватил мое лицо обеими ладонями, суть ли не срываясь на крик, — Ты нужна мне, как ты этого не понимаешь? Даже если тут соберется миллион девушек, я все равно никуда не уйду! Не уйду, пока ты меня не услышишь! Билл уже по-настоящему повысил голос, даже потормошив меня за плечи. Стало снова страшно, тело сводит от этого резкого порыва, за которым стоит уничтожающая неизвестность. Снова этот взгляд, от которого по телу прокатывается миллион мурашек, разливается жар, а затем остывает до абсолютного нуля. — Неужели ты винишь меня во всем?.. — еле слышно пролепетала я, глядя в ореховые глаза напротив. — Нет… Нет, ни в коем случае я не виню тебя! — залепетал Каулитц, смахивая слезы с моих щек большими пальцами, — Я всегда хотел быть рядом. Ты снова назовешь меня занудой, но я старался столкнуть тебя с неверного пути, но при этом я тоже страшно виноват. Но сейчас я точно знаю, что мы оба ошибались. И у меня нет никакой девушки! Я сходил с ума каждую секунду, думая о тебе в туре, и ты не представляешь, что чувствовал, когда ты попала сюда! И как я был счастлив, когда сообщили, что тебя можно навестить… Знаю, я дурак. И я боялся… Мы оба боялись. Билл прижался холодным лбом к моему, дыша рвано, шепча на выдохе. Зажмурился, будто после всех этих слов ему выстрелят в висок и размажут по стене. Я смотрела куда-то насквозь, невольно дергалась от покалывания его острых смоляных прядей. Так же пахнут чем-то сладким, дурманящим… Меня словно ударили в солнечное сплетение, остановили на скором бегу, вынудили остановиться и послушать тишину, где прятались простые истины. — И что нам теперь делать, Би?.. — шепот вырывается нестройной вибрацией. Юноша по-прежнему держит мое лицо обеими ладонями, вглядывается бегающими бликами. А я теперь искренне жалею обо всем, отчаянно хватаюсь за любую, даже самую тонкую веточку, чтобы выбраться из этого болота. И тону в нем снова, потому что веточки попадаются хлипкими и ненадежными. — Ты так сильно ненавидишь себя, что готова вечно терпеть эти страдания? Ненавидишь, когда кто-то видит твои слабости, и любое проявление чувств ты ставишь в один ряд с жалостью к себе, — шептал Билл так близко. Так чувственно, — Хочешь быть сильной девочкой, но в то же время хочешь разрыдаться, потому что эмоции рвут тебя на части. Что тебе мешает это сделать? На моем плече, прямо здесь и сейчас. Кому станет легче от этой сдержанности? Все, чего мне хотелось, это быть рядом и убрать все твои сомнения. Сделать тебя счастливой. Но ты не слушалась меня, совсем потерялась… — Би… И не успеваю договорить, как губы парня накрыли мои, исключая возможность продолжить зарождающуюся истерику. Действуют, как самое лучшее успокоительное в мире. Приносят штиль после бури. Глаза моментально обожгло солью. Я задежала дыхание, чувствуя, как теплые пальцы поползли чуть вверх, к волосам, как они согревали и в то же время швыряли прямиком в муки агонии. Тело замерло как статуя, совсем не противясь этому поцелую. Будто он — последнее, что будет у меня в этой жизни. Сердцебиение электризовало током и кололо кончики пальцев, простыни лишь сильнее сжались в моих кулаках. Все ресурсы воды вмиг испарились, и тушить пожар, бушующий изнутри, было нечем. Я всецело поддалась этому порыву, охотно отвечая, даже вкладывая туда ответную настойчивость, которой Каулитц явно не жалел. Он продолжал смотреть в мои глаза, прижимаясь своим лбом к моему. Искал ответы, которые сейчас скопищем бушевали во мне, путались в несвязную смысловую кашу. — Побудь честна с собой. Со мной. Я ведь все вижу. И больше никуда не отпущу тебя, — впился своим острым взглядом. … в котором читались нежность, забота и то, что он не предал и не уничтожил в себе в отличие от меня… Любовь? Он сохранил ее, не зарыл в землю и не сбежал? Хотя любой нормальный парень на его месте поступил бы иначе, я уверена. Похоже, мы оба чокнутые мазохисты, нашедшие друг друга и безжалостно играющие на нервах. Билл по-доброму улыбается, глядя на меня. Дышит шумно, словно сам вот-вот расплачется. Сильно зажмурившись и поджав губы, я силилась прогнать новые потоки слез. Хватит, не нужно. Я сильная, я справлюсь. Но только не с шоколадным омутом карих глаз, тянущим в свои объятия. Спрятаться? Сбежать? Оттолкнуть? Снова? Но эти приемы уже не подействуют, в противном случае мне будет вновь отведена роль проигравшего победителя. Победившего лузера. — Я знаю, что ты все прекрасно видишь, Билл, — шепчу ему в губы, — научи меня видеть тоже. Скажи мне, что я ошибалась, падала, вставала и шла совсем не в ту сторону. Что потеряла самое ценное, что было у меня когда-либо. Скажи, что ненавидишь меня за это, а теперь уже поздно… — тихий шепот прерывается из-за подступившего к горлу горького кома, затрудняющего дыхание. — Ты неисправима… — брюнет убирает с моего лба мешающую влажную прядь, заправляя за ухо, — Почему и сейчас пытаешься строить невидимые барьеры? Я все видел. В рисунках, в письме. Там все жило тобой и открыло всю правду… Ловушка собственного разума закрылась. Ощущение, что меня поймали и пристыдили за что-то ужасное и такое непозволительное, побудило зажмурить глаза и пораженно склонить голову. Но Билл кладет указательный палец под побородок, не давая мне этого сделать. И вновь наши губы слишком близко. Брюнет подается первым, припадает к уголку рта, ведет губами по щеке, собирает остатки слез. Я таю в его объятиях, как сахарная вата на солнце, подаваясь навстречу сильным рукам. Утыкаюсь носом куда-то за ушко, вдыхая такой родной аромат. Сигареты, лак для волос и холодная серая улица. Держусь за плечи парня, комкая в кулаке белоснежную ткань халата. Пальцы аккуратно зарываются в смоляные волосы, перебирая осторожно, неторопливо. Билл шепчет что-то на ухо, затем нежно целует в висок, в скулу, возвращаясь к губам, утягивая в новый поцелуй. Я игнорирую щекотливо падающую по щеке слезинку, боясь снова сойти с края и упасть в ледяную прорубь. Боясь проснуться в холодном поту и понять, что все это лишь злая шутка воспаленного разума, голограмма, неосязаемая картинка, очередной выдуманный мною бред. Все кажется таким явным и в то же время безумно нереальным. Этого юноши здесь нет. Он ушел навсегда, хлопнул дверью так же, как это сделала я. Давно забыл, растворив образ безумной девчонки в моем лице где-то в потайных дорожках своего сознания. Ушел в этот большой мир, наслаждается возгласами и криками сотен, тысяч девчонок под сценой. Но сон не собирался заканчиваться, потому что вкус его губ снова оседает на сердце медовым слоем, возвращает к жизни, греет солнечным теплом даже в самый лютый мороз. Руки брюнета ложатся на щеки, мягко очерчивают скулы, шею, спускаются ниже, задерживаясь на талии и притягивая ближе к себе. Мы словно закрылись от всех, ушли в пустоту, где не существовало ни времени, ни сожалений, ни тяжких обид, душаших по рукам и ногам. Где было лишь слышно, как разрывалось сердце, кричало на последних вздохах самые важные слова. Касаюсь щеки юноши, замерев в близости от черноволосой копны, затем полностью зарываясь в ее мягкость. Очерчиваю контур скул, покрытых тональником, угождаю в изгиб между шеей и холодным ушком-пельмешкой. Ласкаю податливые губы, жмусь сильнее, отдавая себя сладкой нирване. Чувство насыщения не собиралось приходить, и, по всей видимости, мы оба хотели, чтобы этот момент не заканчивался никогда. Момент откровения, нежности с горьким осадка ноющей боли и сожаления. А может, надежды, что все еще можно исправить? Билл смахивает большим пальцем прозрачные росинки с моих щек, не спуская взгляда. Целует в лоб, как южное солнце касается мартовского снега. Прижимаюсь к парню всем телом, страшась, что сейчас он рассыпется подобно песку между пальцев. — Я люблю тебя… Безумная девчонка. И мой воздух затрещал по швам. Может, я еще не проснулась? Толкните в плечо, бросьте в прорубь, но убедите в обратном. В том, что этого не может быть, и я нахожусь в вакууме, не имеющем ничего общего с реальным миром. Как там в стадиях принятия неизбежного? Гнев, отрицание, торг, депрессия, принятие? Все этапы остались позади. Осталось принять. Принять неизбежное. Подушечки пальцев снова скользят по щеке брюнета, мягко оглаживая нежную кожу. Дотрагиваюсь с осторожностью, чтобы снова убедиться — нет, это не глюк. Снова боясь, что сейчас эта фигура просто растворится в воздухе, рассыпется, оставив после себя лишь давящую сердце пустоту. Слова стынут металлическим комом где-то в горле, пропадая и рассыпаясь мелкой пылью за пределами сознания. Мое обмякшее тело угождает в теплый «домик» объятий юноши. Вдыхаю сильнее такой родной аромат, надеясь насытиться им до отказа, впустить его в легкие как можно больше. Если вновь посмотрю на Каулитца, то в меня окончательно воткнутся десять тысяч игл, в черствое сердце, докажут самой себе и ему, что оно вовсе, сука, не черствое. А живое и даже кровоточащее. Граница между Востоком и Западом постепенно стирается, рассеивая солнечный свет, единый для обеих сторон. Зажмуриваюсь и оказываюсь в мире, где есть только я и он. Там, где больше нет места недосказанностям и прежним обидам. Там, где мне хорошо. Там, где я дома. Билл слегка отстранился и задержал ладони на моем лице. — Я хочу, чтобы ты пообещала мне кое-что, — Внимательно смотрит, испепеляя взглядом. — Да, конечно. Что я должна пообещать? — немного напряглась, ожидая чего угодно. Сейчас я готова на любые жертвы. — Пообещай мне, что ты обязательно вернешься. Вернешься ко мне… Прозвучало над моим ухом твердо и уверенно. Во мне вновь с неистовой силой все задрожало, дав понять, что на отрицательный ответ я не имею права. Сглатывая нервный комок, хлопаю глазами, ожидая, когда осознание обрушится на меня словно лавина, сметающая все на своем пути. — Обещаю… Улыбаюсь сквозь воду, медленно стекающую с ресниц, прижимаясь к Каулитцу. До тяжелых вздохов, затягивающих рану в груди, и до ощущения всепоглощающей нежности. Тянусь к нему, как ласковый котенок, желающий попасть с мокрой сырой улицы, из дома-коробки, прохудившейся по углам, в настоящую теплую обитель. Касаюсь мокрым носом подбородка и получаю нежный поцелуй. Я обязательно вернусь к тебе, обещаю. — Би-и-иль… — тяну шепотом и еще раз трусь об изгиб шеи, натыкаясь на всякие серебристые цепочки. — М-м? — он стискивает свои объятия лишь сильнее, наклоняет голову ниже. — Я люблю тебя… — веки прикрываются, щека прислоняется к коже. И снова соль колет глаза сквозь горькую, измученную улыбку. Я несмело коснулась наманикюренной ладони, на что Билл аккуратно переплел наши пальцы, тяжко выдохнув в макушку. Теперь я знаю, где выход. В дверь постучали, и мы рефлекторно дернулись, не разжимая объятий. Черт, время… Не уходи. Ты мне так нужен. Нужен в поцелуях со вкусом Скиттлса. А можно и без него. Нужен в заботе, которой ты для меня никогда не жалел. Нужен в кофте, которую ты накинешь на меня, чтобы не замерзла. Нужен в глупых шутках и заливистом смехе от забавных фильмов. Нужен в теплых прикосновениях и светлых надеждах. Нужен Ты.