...В глазах ее есть глубина
Она не врёт, ты — не её война
На разных вы летаете высотах
Она нальёт слёз с океан
Душа её так молода
К несчастью ты богом ей был послан
POV Tom — Томас Каулитц? — грубый мужской голос поприветствовал нас, когда мы в спешке переступили порог полицейского участка. — Все верно, — я старался сохранять спокойствие, буквально ведя Шарлотт за собой. Девичья нервозность, витавшая на кончиках пальцев, передавалась и мне, норовя разрушить тщательно возведенную мной броню спокойствия. Хотя сохранять его было действительно сложно. Интересно, в какую хуйню вляпался мой брат на этот раз? Пока мы шли по темным коридорам за человеком в форме, подсознание уже рисовало страшные картинки. Что Билл мог натворить, что загремел сюда, и следует ли за этим какое-то наказание? Черт возьми, если да, то это подставит всю нашу группу, а лейбл сдирет с нас кучу денег за уплату всех неустоек. Впереди у нас выступления, туры, промоушены, записи. Боюсь представить реакцию Йоста и продюсерского состава, когда до них дойдет эта новость. Я и так наплел с три короба, что Биллу срочно нужно было уехать в Магдебург по семейным обстоятельствам. Ох, только бы родители не узнали и мое маленькое вранье не вскрылось… Почему я должен вечно разгребать все это дерьмо? Коротко глянув в экран, обнаружил еще два пропущенных. Георг. Потом, дружище, все объясним. Сейчас главное — увидеть Билла. Шарлотт следовала за мной, семеня на своих огромных каблуках, и я даже боялся себе представить, как можно так ходить, и еще при такой усталости. Моральной, физической. Сам я ощущал себя как выжатая тряпка, кинутая мордой в угол, но пытался сохранять стойкий вид. Ключевое слово — пытался. Подсознание как нарочно продолжало подкидывать страшные картинки, что могло приключиться с моим безбашенным братом за это время, усиливая тревожность. Но я даже не мог выдвинуть ни одной внятной версии, а на мои вопросы представители правопорядка упорно молчали. Нас провели к самой дальней двери, ведущей к камерам. Да уж, вид нагоняет жути. Серые стены, решетки. За одной из которых как раз и находится мой брат. Я заметил его краем взгляда — лохматый, глаза потухшие, макияж размазан. Билл словно прожигал в решетке дыру взглядом, однако когда ключи в руках мужчины в форме загремели, он и не шелохнулся. Он словно избегал любых зрительных соприкосновений. Во взгляде пустота. Жалость. Абсолютное, темное ничего. — Каулитц, на выход, — пробасил голос, от которого спина похолодела. Мое сердце учащенно забилось, а Шарлотт вырвала руку из моей хватки и ринулась вперед, но я остановил. Нас попросили подождать снаружи, пока его выпускают. Дожили, Билл за решеткой. Я такого и в самых страшных снах не представил бы. Эта неизвестность еще больше душила, перекрывая кислород и исключая возможность мыслить рационально. Я больше не мог. Я был близок к тому, что мое равновесие собьется, и чаша эмоций перевесит чашу спокойствия с огромным отрывом. — Билл! Билл! — рваные вскрики покидали девичье нетерпение и рассеивались в этих стенах. Шар тоже была на грани истерики, что я отлично чувствовал. Билла вывели, и нам представилась возможность рассмотреть его лучше. Он замер, не выражая никаких эмоций и упираясь в меня стеклянным взглядом. Я никогда не чувствовал такого — стоя почти вплотную к самому родному на свете человеку, хочется поежиться от холода. Точнее, от уничтожающего взгляда, которым Билл пытал меня и стоящую рядом, легко дрожащую девушку. — Ты… — почти безмолвно, отстраненно. Затем потухший взгляд плавно перекатился на Шар и будто помутнился, но на секунду зажегся даже мне ощутимой искринкой, — и ты?.. Язык словно онемел и безо всяких препятствий стер из подсознания все слова, которые я хотел сказать. — Билл! — Шарлотт сразу бросилась на него с объятиями, обхватывая за шею, целуя в щеку. Выражала искреннюю радость, еще не понимая, что безрезультатно толкается в стеклянную стену. Он будто был разом лишен эмоций. А затем просто оттолкнул девушку от себя, пойдя вперед за человеком в форме. В приемной шелестели бумаги, телефон разрывался от звонков. Из протокола я понял, что Билл спровоцировал драку в клубе Void club в состоянии сильного алкогольного опьянения. По словам самого Билла, какие-то уроды приняли его за девушку и начали приставать, и, собственно, он в долгу не остался. Однако охранники подсуетились, что даже вызвали полицию. Тем уродам удалось сбежать, а вот Билла взяли как самого крайнего. Просто блестяще. — Подпишите здесь, — человек в форме обратился к Биллу, кладя перед ним протокол и ручку. После того, как подпись была поставлена, я попросил мужчину отойти чуть подальше вместе со мной. — Я надеюсь, что все произошедшее останется втайне? Особенно для представителей СМИ, — знаю, что давать взятки — плохо, но запятнанная репутация брата и группы в целом — последнее, чего бы я хотел. Удивительно, но мне тут же пошли навстречу и утвердительно кивнули, когда мне пришлось расстаться с N-ой суммой. — В следующий раз будьте пожалуйста осмотрительнее, герр Каулитц. Так и скажете вашему брату. — Я надеюсь, мы поняли друг друга. *** Всю дорогу до дома Билл молчал. Абсолютно не шел на контакт ни со мной, ни с Шарлотт. Черт, вот откуда он такой упрямый баран? Я уже закипал, нервно сжимая руль и желая поскорее выбраться из этих чертовых пробок, лишь бы не слушать тишину или какие-нибудь грубости с уст брата. Не твое дело, что я делал в том клубе. Не похуй ли? Вы еще не успели пожениться за мое отсутствие? Пока мне едва зад не порвали, как последней шлюхе? Слова Билла, пока мы ехали в машине, воздействовали на мое терпение, разрушая его, как морская вода скалы, превращая его в такой же песок. Том, молчи. Молчи, пока не придумаешь что-то более стоящее, чем жалкие оправдания. Его напряженный и озлобленный взгляд впился в меня насквозь, что я ощущал это боковым зрением, ежась в водительском кресле. Через зеркало заднего вида блеснула опущенная девичья макушка. Черт возьми, Билл Каулитц, еще немного, и я прибью тебя. Так, чтобы мозги на место встали. *** Пока он возился в душе, в кухню, где я уже докуривал третью сигарету, вошла Шарлотт. Может, когда-нибудь я бы и испугался той ауры, что исходила от нее и жалила все живое в радиусе километра. Но не сейчас. Застыв на подоконнике с сигаретой, докуренной почти до самого фильтра, наблюдал за дрожащей спиной и распущенными волосами, скрывающими профиль. И дорожной сумкой, которую сжимали хрупкие девичьи руки. Дверца верхнего шкафа открылась, и в эту сумку, пристроенную на стул, начали падать различные кухонные предметы. Стоило мне рассмотреть внимательнее, на дне сумки уже лежали какие-то вещи. — Шар, ты что делаешь? — дрогнувшим голосом спрашиваю я и нервно тушу окурок в пепельницу Билла. Она останавливается, застыв возле тумбы с какой-то рамкой в руках. Неторопливо поворачивает голову в мою сторону, блеснув недобрым огоньком в глазах. Напускной целеустремленности и остервенелости, которая материализуется очередным броском вещей в сумку. Я выпрямляюсь и спрыгиваю с подоконника, понимая, что должен вмешаться и как-то повлиять на ситуацию. Девушка бездумно смотрит куда-то в мою сторону, насквозь. Не на меня. Так, как будто уже все решила за всех и готова ступить за грань, но еще где-то сомневается. Совсем немного. С таким максималистичным, резким настроем бросает в эту сумку все, до чего дотрагивается ее раздраженный взгляд, в котором уже стынут раскаленные слезы. Руки трясутся, голова опускается. Я играю на опережение и становлюсь спиной к двери, блокируя выход. — Том, уйди. Дай мне пройти, — вышептывает так, что у меня внутри застывает все. До болезненной отстраненности, окрашенной едкой печалью в голосе. — Шар, ты что творишь? Что все это значит? Уже теряю терпение, вырывая тяжелую сумку из девичьих рук и ставлю ее на стул. — А ты сам не догадываешься? Я хочу прекратить это все, Том. Уехать и жить своей прежней жизнью. Так будет лучше. Внутри взрывается сотый снаряд, ломая мою броню и разнося в щепки. Атомный гриб из досады, боли, недосказанностей, разочарований, злости не пощадит сейчас никого. В первую очередь меня самого. — Что? Уехать? Куда?! Ты в своем уме, Шар, не дури и остынь! Она дышит тяжело, пряча от меня вселенскую боль в глазах, которую я различаю за километр. Вместе с этой болью подплывают и душная ярость на все происходящее, остервенение, и я уже не понимаю, кроются ли там еще какие-то чувства к нам? К Биллу, которого она любит больше жизни? Ко мне? Или те ее слова в машине были изречены из простой вежливости, но никак не из искренности? Стало даже не по себе, что я шумно сглотнул, все так же наблюдая за девушкой. Она отвечает мне таким же безэмоциональным холодом, как и до этого, хотя я больше чем уверен — там этих взрывов намного больше. Вероятно, они уже повзрывались еще раньше, оставив после себя толстый слой пепелища. — Вернуться туда, где все началось. В Магдебург. Я искренне верила, что с Биллом мы будем счастливы тут, в Берлине. Он обо всем договорился, он снял квартиру, подарил мне новую жизнь. Обо всем позаботился… А я все разрушил — Но уж если так сложилось… У нас не получается быть вместе, — Шарлотт опустила голову и обняла себя руками, прислонившись к тумбе. И уже едва не плакала, — Так уже бывало, и поверь, это было самое мучительное испытание в моей жизни. Хотя… Я очень запуталась, Том. Я не могу просто так вычеркнуть из своей жизни тебя. Билла. Я не хочу жить в мире, где нет его. Тебя. Вас. Я обоих вас очень люблю, каждого по-разному, но оставаться здесь мне сложно. Каждая ссора только разделяет нас всех, и иногда единственное решение, которое может быть правильным — просто уйти. Или же уйти на время, чтобы во всем разобраться… И больше ни о чем не тревожиться. Вы всегда останетесь с Биллом одной семьей, а я… А что я? — в девичьих глазах уже стыли слезы, которые она тщательно держала, чтобы не дать им волю. Не разрыдаться, хотя я отчетливо видел, как ей этого хотелось, — у вас карьера, туры… слава. Не зря говорят, что третий — лишний. Из университета отчислиться — легко, или же перейти на заочное. И я больше не буду мешать вам и просто исчезну. Буду жить с тетей, как раньше. Иногда отпустить — намного легче, поверь, Том… Даже если я буду каждый день просыпаться одна и не видеть Билла рядом. Не слышать его голоса. И он не будет слышать того, как я люблю его. Каждый чертов день, понимаешь? Я смирилась с тем, что вы уже популярны, вас хотят многие. Я не хочу мучиться и гадать, с кем Билл будет зажиматься по клубам и рвать мое сердце. Быть может, он все эти годы лишь делал вид, что любил меня? А на самом деле… Первая слеза скатилась с ее щеки. Гнетущее молчание повисло в кухне. Я все еще стоял, прислонившись спиной к двери, проглатывая все сказанное девушкой. — Я не могу поверить, что ты это говоришь, Шар… — мой язык едва не заплетался, а ноги будто стали ватными. Не держали. — Неужели ты так легко откажешься от всего? Вместо того, чтобы все обсудить и нормально поговорить, ты просто сбежишь? Снова? Снова? — Знай, что если и да, то я не позволю тебе этого сделать. Не позволю. Да, именно я! — голос уже становился тверже, выражая всю решительность, — Потому что как брат и как твой друг я всегда хотел, чтобы вы с Биллом были счастливы, твою мать! Но в тот момент я потерялся. И Билл потерялся. Мы все иногда совершаем глупости, и о своем поступке я очень сожалею. Я уже неоднократно говорил тебе о том, что научился жить с этими чувствами и ничего не требую от тебя, Шар, но пожалуйста! — я мигом подлетел к ней и рывком обхватил обеими ладонями ее лицо, — пожалуйста, ради себя… Ради меня, — вязкий ком преградил путь живительному воздуху. Я едва не задыхался, — не делай этого! Ты сотворишь еще большую глупость, если уедешь! А если и уедешь… То я тебя достану в любом уголке, куда бы ты не уехала! И Билл достанет, потому что он всегда любил и любит тебя! Мы… Мы любим тебя, черт, ты для нас как член семьи, и уже давно! Для меня ты и сестра, и лучший друг, и просто как дорогой мне и любимый человек, не глупи! Твое место всегда было тут, рядом со всеми нами. Ты сама пожалеешь, если уедешь! Я уставился в невозмутимое лицо девушки, в котором лично для меня читалась самая настоящая буря. Беспощадная борьба за и против. Умоляю, откажись. Взбудораженно моргнув, заметил боковым зрением черное пятно. Билл. Наверное, еще одна картина маслом — мы, прислонившиеся к тумбе. Мои ладони на лице Шар. Ее руки на моей спине, слабо обнимающие, ищущие хоть какое-то спасение в этом несусветном кошмаре, который всех нас захлестнул с головой. Стеклянное презрение ко всему, застывшее в глазах младшего брата, клевало меня — медленно, но метко и так невыносимо. С каждым долбанным мгновением мое сердце начинало биться сильнее. Ровно как тогда, дома, когда Билл точно так же «застукал» нас, когда я пытался научить Шар играть на гитаре. И впервые по-настоящему слетел с катушек, предался уничтожающим чувствам. Позабыл обо всем. О ревности, о последствиях. Была только она. Отстранившись друг от друга практически моментально, мы синхронно уставились на Билла. Взгляд метался по пустоте, тугой воздух покинул мои внутренние резервы. Мне надо срочно все исправлять. Потому что вся эта негласная война и крысиные прятки и бега — тоже из-за меня. *** Он не шевелился, скуривая уже третью сигарету, пуская едкий дым, отравляющий всех нас изнутри, в пасмурную пустоту за окном. Замер, как безжизненная мраморная статуя с такими же безжизненными глазами. Сколько помню Билла, с самого рождения он никогда не смотрел вот так. Раньше бывало по-всякому. С веселыми искринками, с разочарованием, злостью, излучая хоть какую-то эмоцию. Сейчас там не виднелось ничего, кроме бездонного открытого моря, в котором я уже безудержно тонул, пытаясь барахтаться из последних сил. Лишь бы остановить надвигающуюся стихию. Если Билл был бы стихией, то обязательно водной. Беспощадно бы топил все живое. Этого не было? Слышишь? Я хочу, чтобы все было как раньше. И ты тоже этого хочешь. В пепельнице тонет тот самый третий окурок, а пальцы тянутся за новой никотиновой дозой. Вздох тяжелый, близнец медлит с ответом, поднося дрожащими руками огонек зажигалки. Слишком некомфортное молчание начинает парализовывать и сковывать нелепые движения и жалкие подобия его имени, когда я снова пытаюсь заговорить. Черепная коробка пока находит силы из оставшихся резервов, противостоит этому бешеному давлению. Зажигалка прокатывается по подоконнику, содрогая тишину. Жалкая попытка привести его в себя. Я снова моргаю, боюсь того, что будет дальше и понятия не имею, что еще предпринять, чтобы починить разрушенное. Возможно, мне действительно нет прощения. Нет прощения тому, что я одним неосторожным действием разрушил отношения, которые так отчаянно и так сложно выстраивались. Но может, не до конца? — Так что скажешь, братишка? — саркастично, даже неестественно, — Каково это? Как долго вы собирались скрываться? — Билл, хватит, — тяжело выдыхаю я, подходя ближе. И хочу закурить тоже, но держусь. На душе и так неимоверно паршиво. Удары внутри доставляют мне дискомфорт, но я держусь. — Трахал мою девушку здесь или же у себя? Или любишь места пооригинальнее? Говори, не стесняйся, — Билл резко потушил сигарету о пепельницу наполовину, — может, в студии ты бы не мог рассказать, чтобы слухи не ходили, а своему близнецу-то не ври. Я весь во внимании. — Билл, — сталь в голосе перерастает в дрожь, которая с моим внутренним огнем разгорается ярче и заливает горечью кончики пальцев, теплится в горле, — хватит. — А в клубе, — затяжка, — было? — Нет! — от моего крика едва стекло не заходило ходуном. Хорошо, что я плотно закрыл дверь в спальню, безуспешно добиваясь до своего долбанутого близнеца и стараясь вправить его мозги на законное место. Если они, конечно, не выпали где-то по дороге. Он так смотрит. Что нервы рвутся, остатки самоконтроля превращаются в фарш, и я больше не в состоянии это терпеть. Надо ставить точку прямо здесь и сейчас. — Билл, выслушай. В тот вечер… Я был страшно зол на тебя. И когда вы с Шар повздорили, и она пришла ко мне зареванная, клянусь, я был готов прибить тебя! Ты знаешь, что она мне не чужая, но… Тут я признаюсь. Да, у меня было много девок, и в школе еще, и в турах, но… Я всегда гасил это в себе, потому что сам боялся этой правды. Теперь говорю честно и открыто. Да, я люблю Шар. Как девушку, как сестру, как друга, как, мать твою, просто близкого человека! — голос уже сам нес меня по струнке, которая дай бог бы, не оборвалась сейчас, — И в тот вечер в клубе я снова разозлился, глядя на то, как ты был готов присунуть этой блонде, и не отмахивайся! — зло сверкнул взглядом, опираясь на подоконник так, что вены на руках вздулись, а дыхание сбилось, — И меня сорвало. Как не срывало никогда. Да, знаю, я подло воспользовался ситуацией, но я все прекрасно понимаю. И я не такой подонок, чтобы увести девушку у собственного брата. Все, чего я хотел, это чтобы ВЫ были счастливы, а я… Я научился с этим жить, Билл. И буду жить дальше, ничего не ожидая, и уж тем более не требуя от нее. От вас. Слышишь меня?! Последние слова тяжелым грузом отталкиваются от стен и впиваются в черепную коробку до невыносимого давления. Я чувствую, как меня покидают силы, эмоциональные, физические, но я честно объяснил все, чем облегчил свою мучащуюся все эти бесконечные дни душу. Рука Билла, держащая сигарету, чуть дрожит, и окурок приземляется в пепельницу, составляя компанию своим «скрюченным» братьям. Мое сердце замирает в подвешенном состоянии, когда Билл разворачивает профиль ко мне и буравит взглядом, в котором отчетливо виднеется недоверие. — Что ж, спасибо, что рассказал это поздно, чем никогда. Только вот что теперь прикажешь делать? Неужели готов доказать, что ты лучше меня? Как бы то ни было, теперь вас мусолят желтушники, а Йост, наверное, нам выдаст грандиозный скандал вдобавок. Ах да, прости, — притворно и даже мерзко хохотнул он, — только тебе. — Я ничего не хочу, Билл. Я все сказал. Как бы я не относился к этой девушке, перед тобой она ни в чем не виновата. И между прочим, пока ты тут задницей подоконник трешь, она может исчезнуть навсегда, а потому сейчас же иди и действуй, дубина, а не обижайся на меня и не ной, как все плохо! Крик вырывается из моей груди, и краем слуха чувствую щелчок. Входной двери. — Что ты сказал? — близнец встрепенулся, стреляя в меня уже неподдельной паникой. На моих нервишках снова затягивается узел, вынуждает на еще одну жестокую игру и испытывает на прочность. Прохлада Кройцберга сквозь приоткрытое окно вызывает неприятную дрожь, усиливающуюся вдобавок от столкновения с идентичным моему взглядом, — Что значит… Исчезнуть навсегда? Плещет вселенской болью в голосе, но соображая так медленно. — На твоем месте я бы уже ехал на Центральный вокзал и искал ее там, идиота кусок! Я так отчаянно пытался вновь построить то, что разрушилось. Кладу ладони на лицо, потирая глаза и нервно пытаюсь защититься от всех оплеух, которые отвешивает мне судьба. Пока вместо моей решительности по всему естеству распространялась душная растерянность. Билл матерился себе под нос, натягивая джинсы и прося ключи от машины, кричал от паники, что хочет повести сам, потому что я вожу как черепаха. Вернуться туда, где все началось. *** POV Charlotte Уже почти стемнело. На пассажирское кресло опустилась моя дорожная сумка, служа ознаменованием новой поездки. Взяла все самое ценное, но, кажется, что-то забыла. Оно осталось там, на пятом этаже, утонуло в горьком, темном отчаянии, и словно закрылось. Остатки моего сердца, которое я так оберегала от всех внешних сил, но потеряла такую важную бдительность. И собираю осколки Безжалостный напор давит, подсказывает, что я все сделала правильно. Мне нужно немного времени, чтобы все осознать и прийти к верному решению. Ты была с ним. Вы врали. Все врали мне. Предел пройден Помутнение. Мое лицо укрывается потоком накатывающих слез, так же как и вечерняя столица под натиском надвигающегося дождя. Давай пробежим по лужам. Неважно, что скажут другие, и что нашу одежду замочит! Смотри, у меня фонтанчик больше! Я пройду сквозь муссоооон! Застывшая пелена воды мешает мне вздохнуть и очнуться больным связкам, когда мне надо ответить на простой вопрос. — Куда едем? Онемевший язык выдает жалкое подобие звуков. Нельзя. Нельзя сейчас, слышишь? — На центральный вокзал, пожалуйста. Держу наготове деньги, смотря, как дождь синхронно с моей бурей устилает стекло машины, пряча за мутной пеленой столичные улицы. Отблески-паутинки фонарей, фары, сигналы в пробках. Надеюсь, я не опоздаю на последний поезд. Каждая минута изувечивает, калечит нервы. Холод пронизывает кожу и гуляет внутри, замораживая меня снова, как от сильнейшего яда, после которого я не проснусь. Мелкий дождь стучит по крыше синхронно с моим нестройным, подавленным дыханием в ладонь. И с трелью вибрации телефона в заднем кармане небольшого рюкзака. Том Я чувствую, что это он Возможно, он боится, он просит, он ищет, он ждет, опасается, что я исчезну. Хватается за тонкую лесочку призрачной надежды Я не виню тебя, мой любимый друг Осознавать противно, что я ничего не могу дать тебе, но и видеть то, как Биллу становится больно — тоже Каждый сам расплачивается за свой грех. Я заплатила сполна, но видимо, этого недостаточно. Сунув купюру и даже без сдачи, бегу сквозь надвигающуюся бурю и огромную парковку с огромным количеством жучков-машин со включенными фарами, освещающими мокрый асфальт. Вибрация не смолкает, как и мерцание экрана через кармашек тоже. Суета вокзала охватывает меня, как большая вялотекущая масса, где каждый человек куда-то спешит, куда-то звонит, ждет свой поезд. Кто к родителям, кто по работе, кто к своей второй половинке… Я утираю влагу с лица и занимаю очередь в кассу, где, благо, всего три человека. Часы показывают 18:38, если повезет, то возьму ближайший до Магдебурга, и уже менее чем через два часа буду дома. Хочу домой. Домой. А что значит домой? Что если у меня нет дома и никогда не было, а все мое пребывание тут, в этом мире — просто иллюзия? Что если ощущение холода, боли, страха — тоже иллюзия, и люди сами себе это придумали? Мне холодно — это физически неприятно. Мне больно — это уже сильнее, когда сердце буквально просит о помощи, даже там, откуда ее ждать не следует. Вынужденно справляться без нее, потому что я научилась так жить с самого детства. Мне страшно — полнейшая пустота перед глазами, изнемождение, помноженное на неизвестность. Черную и жуткую, от которой по коже проходит волнообразная рябь. Я мысленно перенеслась в особняк тети и на секунду ощутила чистое и непревзойденное спокойствие. Мой оранжевый плед и альбомы. Место, где меня ждут, пахнущее зеленым чаем и таким ценным для меня умиротворением, тихий шорох телевизора в темноте, даже если там будет идти полнейшая ерунда. Никто не виноват в том, что произошло Но ты снова явишься на этот порог как опозоренная и брошенная дворняжка Недалеко лежит плеер и наушники, которыми я непременно воспользуюсь в пути. Уйду от этой реальности, пичкающей меня ядом, который не губит сразу, а постепенно душит-душит-душит. Забирает жизнь по кусочкам, как в песочных часах — у них есть четкое время, когда последняя песчинка упадет, но все песчинки упасть разом не могут априори. Билл стал моей новой жизнью, откуда я бегу теперь. Подарил такую роскошную, но разрушающую любовь. А любил ли он меня, если не мог поверить мне даже после всего, что случилось? Какова была цена? Интересно, что ты делаешь сейчас? Нет, мне просто любопытно. Знаю, когда тебе плохо или ты злишься, то жадно куришь сигареты одну за одной. И с забавно нахмурившейся моськой говоришь, что сам знаешь, что для тебя лучше, потому что ненавидишь нравоучения. Но я искренне беспокоилась за тебя, за твой голос. Я бы скользнула губами к плечу и уткнулась носом в твой пушистый, взлохмаченный затылок. Потрепала бы эту смолистую мягкость еще сильнее. Ты любишь, когда я так делаю. Я люблю так делать, а затем целовать в висок, все так же обнимая сзади. Колечко холодное, а взгляд насмешливо-серьезный. И твои губы… — Ближайший до Магдебурга в 19:30, будете брать? — сухим голосом донеслось из кассы. Словно тяжелый приговор, прозвучавший в моем собственном суде. Как пожизненное. Как смертная казнь. Но что ж, приговор обжалованию не подлежит. А может, ты бы возразил. И еще можно было бы что-то исправить. В моей памяти ты всегда будешь улыбаться, не только мне, но и своей обожаемой группе. Ты любишь этот город и хотел, чтобы тут мы были счастливы. Но знай, если меня не будет, то я обязательно буду приглядывать за тобой, моя Звездочка. Рядом с другими звездочками. Возможно, стану той, которую ты найдешь в Большой Медведице. Буду солнышком, освещающим путь, чтобы ты никогда не оступился. Обернусь дождиком и буду щекотать твои щеки, играя с волосами, а ты будешь бегать по лужам, напевая свой любимый Муссон. Стану теплым воздухом, чтобы ты никогда не замерз. Ведь небо одно, мир один, и воздух, которым мы дышим, тоже один. — Девушка, не задерживайте очередь. — Да, беру. Пятнадцать евро в обмен на заветный билет. Пройдя чуть дальше, я посмотрела по указателям, куда выходить к поездам, чтобы потом не искать. Остается полчаса до отправления, а пока просто посижу где-нибудь здесь, в зале ожидания… За пятнадцать минут пригласят на посадку. А пока надо просто найти этот зал ожидания. Ожидания Болезненного, тяжелого Я увезу с собой на память только одну вещь от тебя. Сверкающую на моем левом безымянном всеми оттенками сапфирового камешка. Кручу его большим и указательным пальцами правой руки, понятия не имея, что делать. Не смогу его снять. Маленькая частичка тебя. Я увезу ее вместе с собой и в могилу лягу тоже с ней. Считай это символом нашей любви К горлу подступает душная паника и колкое сомнение. Поток скачкообразных мыслей прерывается глухими механическими голосами сверху. Если представить, что я нахожусь не на вокзале, а в какой-то неописуемой материи, то смело бы сказала себе, что схожу с ума. Именно таким набором непонятных и быстрых, порой неразборчивых уведомлений и можно было олицетворить мою некомфортную пустоту, оплетенную хаосом. — Объявляется посадка на рейс 172 по маршруту Берлин-Магдебург Центральный, отправление с пятого пути Тревожный смешок и нервно сжавшиеся пальцы на лямке сумки от полнейшего, казалось бы, непонимания происходящего, превращаются в новую версию переживаемого мной здесь и сейчас. Завлекающая индифферентность, которая отрывает меня от кресла в зале ожидания и ведет в нужный поворот. Пятый путь… Вечерняя суета снова поглощает, и мне хочется быстрее прислониться в место у окна, наблюдать за меняющейся снаружи темнотой городов. — Посадка окончена. Сзади подкрался мужской голос, который бы я списала на галлюцинации, но пока что, к счастью, я еще в здравом уме и трезвой памяти. Голос, который побудил остановиться, как замороженная фигура и даже не дрогнуть ни одним мускулом. Неуютная тишина, какие-то жалкие секунды повисшая вокруг, обретает силу и поворачивает меня в сторону нарушителя этой тишины. Горькая настолько, что кончики пальцев холодеют. Я боялась, кого увижу там и что буду при этом чувствовать. Как я буду это чувствовать. Боялась смотреть в эти темные, накрашенные глаза, которые находились уже так близко и выражали мольбу во всех оттенках. Столькими же, сколько их у того самого сапфира, что все еще сиял на моем левом безымянном. Сердце пропускает удар, замирая где-то между горлом и диафрагмой, которая сейчас словно остановилась и прекратила выполнять свои базовые функции. Вглядываюсь в фигуру, что уже стояла так близко и смотрела сверху вниз. Слышу отчетливые удары в висках и ощущаю, как в горле за считанные секунды образовалась громадная пустыня. — Я нашел тебя, — бесхитростная, даже жалобная улыбка плывет по лицу Каулитца, будто зараженная той самой досадой, Которая во мне уже почти дошла до летальной отметки Измучивающей, выкручивающей в атмосфере всей этой суеты — Повторяю, продолжается посадка на рейс 172, следующий по маршруту Берлин-Магдебург Центральный, отправление с пятого пути. — Билл… — выходит жалкое подобие его имени, губы инстинктивно поджимаются, проглатывая нерастраченную боль в такой же улыбке. И в ней же расцветает крохотный пучок надежды, стоило мне мгновенно моргнуть и уже очутиться в такой уютной, комфортной теплоте его тела, мигом охватившей в тесной, крепкой хватке. Какие-то три секунды постоять как вкопанная, сраженная высоковольтным разрядом. Затем медленно, ощущая, как внутри разгорается настоящее безумие, согреться и слабо шелохнуться. Выпустить из рук сумку, которая бесполезным грузом падает к ногам. Протянуть пальцы к притягательной мягкости взлохмаченных смолистых волос, вновь ощутить их аромат, убежать в их мягкость. Скрыться за ними, спрятаться и будто заново возродиться Глядя в его глаза Чувствуя на своих щеках пульсирующие вибрации, что охватывают Каулитца похуже любой тревоги или смятения, так отрывисто переходят к подушечкам пальцев. Задыхаясь в этой борьбе, что сейчас ведется не друг с другом. Со временем. С огромной пустотой, сковывающей по рукам и ногам и скрывающей наипростейшие истины. — Неужели ты думала, что я позволю тебе уйти? — непонимающе-досадливо. Просяще. Впиваясь плотной стрелой своим пристальным кареглазым взглядом. Терпения больше не остается. Ладони Билла крепко обхватывают мое лицо, большой палец ползет по виску, к ресницам, смахивая крупную кристальную горошинку, толща которой мешала мне моргнуть, — Лотти, любимая… Боже мой, прости меня за все. Я знаю, я совершил немало грехов, перед тобой, перед Томом… Перед самим собой, — голос слегка дрогнул. Знаю, что дается тяжело все это высвободить и облегчить свое естество, — Знаю, теперь я все знаю, Том мне все рассказал. Я не злюсь на него, на тебя, а только на себя. Ну, вот такой у меня характер, мне хотелось рвать и метать, я безумно ревновал! Хоть Том так же неравнодушен к тебе, мне осталось лишь принять это. И я принял. Все же он мой брат… Потерять кого-то из вас было бы для меня катастрофой! Мы ведь еще несколько лет назад решили, что будем одной семьей, поэтому… Я никуда не отпущу тебя, слышишь? А если бы и отпустил, то все равно нашел! Потому что я знаю, куда ты собиралась уехать, — остановился, зажмурился. Прижался своим лбом к моему, внимательно глядя в глаза, — Я люблю тебя. И теперь я сделаю все для того, чтобы мы были счастливы и ничто не смогло теперь нас сломить. Наша любовь прошла все испытания на прочность, на время, на расстояние… Все, чего я хочу, это то, чтобы ты простила меня, любимая. Ты не просто так как-то называла меня идиотом, подонком, зазнайкой, и теперь я точно это знаю, ты была права! Если бы ты только знала, как сильно мне хотелось пристрелить себя за то, что заставляю слезам блестеть на твоем лице, но я буду исправляться и становиться лучше! Знаю, мой характер далеко не подарок, но я не могу жить в мире, в котором нет тебя, я лучше умру, чем испытаю это снова! Я хочу быть лучше для тебя, для себя, для нас… Просыпаться в твоих объятиях с первыми лучами солнца или во время обеда, здесь, или на окраине, дома или в туре, я хочу, чтобы ты была рядом! И я сделаю все для того, чтобы ты об этом не пожалела, милая… Я слушала его. Смотрела на него, понятия не имея, что мне делать в отчет. В эти любимые глаза, которые сейчас изо всех сил держат меня здесь словно на привязи, умоляют поверить во все сказанное и принять верное решение. Все зависит от такой малости, как слово, которая потенциально может разрушить все, или же силой сцепить трещину, зиявшую между нами. Воздух застрял во мне, потеряв способность циркулировать, заставив кровь усиленно запульсировать в висках и понемногу закипать. Не зная, что делать, просто нервно сглотнула, наблюдая, как пара почти черных, неописуемо красивых и родных глаз бегает по моему лицу, гранича с немой паникой внутри. Сил тоже не остается. Чувствуя, что они уже на нуле, не могу противиться внешнему влиянию, которое так отчаянно ловит меня у пропасти. Хотелось самого малого — чтобы наши сердца, бившиеся сейчас в бешеном запале, наконец-то обрели покой, а губы встретились. — Биль… — шепчу на выдохе, поводя кончиком носа по его щеке и привставая на цыпочки. Хоть и на каблуках, но парень все равно остается выше меня. Пол внезапно стал мягким, а ноги — ватными, когда моих губ настойчиво коснулись чужие, уводя в крепкий, умоляюще-просящий поцелуй. Их мягкость, нежность и наполненность чувствами, что уже не требовались ни в какой словесной интерпретации, судорожно требовали от меня отдачи, а голоса в голове завопили сильнее. Приказали обнять парня обеими руками, вцепиться в восхитительную мягкость копны на затылке и вновь сделать так, как мне всегда нравилось. Слегка сминать во время поцелуя его волосы, при этом пытаясь дышать и просто пытаться не рухнуть, потому что силы ушли не то что в ноль, а в минус. Ладони Каулитца скользнули по талии и сжали так, что теперь уйти я не имею права. Запрещено. Отстранившись всего на пару миллиметров от губ друг друга, отвели чуть затуманившиеся взгляды вначале вниз, а потом как по щелчку — синхронно друг для друга. Снова. — Я ни за что не отпущу тебя, моя любимая, безумная девчонка. Я пообещал это тебе однажды и сейчас брошу все силы на то, чтобы так оно и было! Я люблю тебя так сильно, что если было бы нужно, готов был умереть за тебя, и… Когда-то я уже сказал это себе, — Билл тараторил очень быстро, буквально не задыхаясь после поцелуя, — Что я готов на все, только не отпустить. Одно твое слово, и я изменюсь, стану тем, кем ты только захочешь, Лотти, только скажи! Прижимаясь к нему всем телом, я выдохнула, ощутив, как сквозь воду, льющуюся из глаз, пробивается глуповатая, довольная улыбка. — Би, мне ничего не нужно. Нужен просто ты и все, — обнимая его за пояс, тихо проговорила я, стараясь выдавать разборчивые звуки, потому что изо всех сил держалась, стобы не разреветься, — Я люблю тебя таким, какой ты есть. Счастливым, несчастным, недовольным, злым, любящим, обиженным, внимательным, добрым, грустным, воодушевленным, отчаянным, каким угодно… — затем подняла голову, вновь встретившись с шоколадным взглядом, учтиво ждущим от меня ответа, — Я люблю тебя всяким, Билл, и просто хочу отпустить все, что нас тяготило. Жить в этом мире. С тобой. Глаза прикрылись снова, и с ресниц спустилась болезненная, обжигающая кожу влага. Дрожь, пробивающая мое тело, была от переизбытка чувств, которые сейчас так насильно сдерживались мной в собственной же клетке. — Я не могу… Не могу без тебя… Поехали домой, — его шепот рассеивается в районе виска синхронно с моим тихим всхлипом. — И я не могу, Биль, — досадно-плача-тихонечко, — не могу… Жмурюсь так сильно, отчаянно, врезаясь носом в черные, как ночь, слегка взлохмаченные волосы, будто стараясь надышаться родным, животворящим духом. Так сильно, что под стиснутыми веками в толще воды плещутся и белые пятна, а жалобный вздох греет чужую кожу. Внезапно парень подхватывает меня на руки таким образом, чтобы я смотрела на него сверху вниз. Осталось лишь обхватить его обеими ладонями и глупо улыбаться, при этом всхлипывая. И снова притянуться к его губам, получив незамедлительный ответ и рвано дыша прямо в этот новый поцелуй. Для опоры обнимать за плечи, сжимая упругую ткань кожаной куртки, ласкаться, как кошечка, желающая найти свой дом. Пропустить сквозь пальцы пару шелковистых прядей и продолжать ласкать эти мягкие, любимые, оживлявшие меня изнутри губы. — И ты меня прости, звездочка моя… Мне не стоило давать слабину и нужно было сразу все объяснить… — касаюсь маленькими поцелуями лба, виска, едва не обливаясь горькими слезами и так же держась за плечи Каулитца. Он довольно улыбается и жмется в ответ, тихонько ставя меня обратно на каменный пол. — Мне не за что прощать тебя, кошечка… Ты ни в чем не виновата, — в макушку приземлился поцелуй, и Билл мягко погладил меня по спине, пока я прижималась изо всех сил. — Виноваты скорее мы, — сзади послышался еще один до боли знакомый голос, — Ну что ж, теперь моя совесть чиста, и я рад, что вы наконец-то помирились, голубки! — Томка… — сквозь улыбку пробивается тихий шепот. Я нехотя поворачиваюсь, все еще находясь в объятиях Билла, и встречаюсь взглядом со старшим Каулитцем, который стоял неподалеку от нас и крутил пробку на бутылке воды. И, видимо, все это время был где-то рядом. Легкое смущение моментально заскребло изнутри. — Эхх, Шар, честно, это было ожидаемо, — он подошел ближе и смахнул пальцем еще одну слезу с моего лица уже от хлынувшего счастья, — А этот дурачилка мне сначала не поверил! Братские взгляды по всей видимости, встретились, раз Билл дернулся, чтобы пихнуть Тома в бок, но тот ловко увернулся. — Ребята… — тихо заговорила я, обращаясь к обоим, — спасибо, что вы у меня есть… Втроем мы любили обниматься только в школе, и, видимо, эта традиция не уйдет в прошлое. — А ты есть у нас, — ласково прошептал Билл мне на ухо, и я чувствовала, как он «тянет» меня в свою сторону сильнее, чему невольно заулыбалась, прикрыв веки. — Зря только деньги на билет просадила, — присоединился Том с привычным смешком в голосе, — твой поезд уже давно ушел. «Люблю вас, засранцы» — так и вертится на языке, но материализуется в той самой глупой улыбке, будоражит душу, в которую уже впускается нечто светлое, теплое. Такое родное.