Закон Мëрфи

Сара ненавидела Человека в маске. Если единственное чувство к обитателям цирка было отвращение, то к Человеку ее чувства были куда глубже и противоречивее, но всегда и всегда там доминировала ненависть, сомнений в этом никогда не было. С годами это чувство притупилось, Сара начала забывать пережитые кошмары, и жизнь казалась ей даже обычной, когда Человек в маске был милостив. Иногда, если Человек был в хорошем расположении духа и располагал временем, он рассказывал Саре немного о своем прошлом, как жили в то время, как он жил. Какую одежду носили юноши и девушки, о чем разговаривали, чем жили. Человек был ласков с ней. Иногда. И шутки его были в те моменты не такими желчными. Узнавая его, Сара ощущала, что ненависть потухает в ней, от нее остались тлеющие угольки. — Ты бы отлично вписалась в картину того мира, — он усмехался — она не видела этого, но понимала. — Неужели? — отвечала Сара и продолжала вышивать на платье цветы. За минувшие года Сара повидала многое, очень многое. Через цирк прошло множество искалеченных душой и телом людей, но не все из них заслужили того кошмара, на который их обрек Человек. Сара становилась немым свидетелем чужих страданий. И не все из обреченных заслуживали этого. Почему Человек игнорирует тот факт, что добрые люди существуют, а он насильно переламывает их, заставляет пробудиться самым темным и грязным мыслям и желаниям в их душах? Почему он заставляет страдать их, хороших людей? Хотя уже давно она начала сомневаться, что относится к этой категории людей. Вероятно, оказавшись в цирке, она навсегда потеряла право называться хорошим человеком. Но она хотя бы человек. Поэтому редкими ночами она просыпалась от кошмаров в холодном поту и со слезами на глазах. В этом возрасте было ничтожное количество вещей, которые могли действительно довести ее до слез, но сны о прошлом были именно такими. Человек, конечно же, всегда слышал ее. Он слышал все, что происходило в стенах его цирка. И он также слышал, как Сара ночами задыхается от бесшумных рыданий, зажимая рот рукой. И он никогда не приходил к ней в такие моменты. Слезы раздражали его и вызывали в нем отвращение, даже если они принадлежали ей, Саре, единственной, с кем он обращался ласковее остальных. Но в последний раз что-то изменилось. Человек пришел. Сара, отвернувшись к стенке и рукавом утирая глаза и нос, сделала вид, что спит, ожидая услышать в свой адрес «довольно истерик, если не хочешь быть наказанной». Но вместо упреков и угроз Человек молча погладил ее коротким движением по плечу и подал свой платок, искусно обшитый красными и желтыми узорами. Почему-то Сара знала, что этот платок старше ее и видел немало слез. От него пахло воском и немного Человеком. Его рука была большой и горячей. Только потом она поняла, что на нем не было перчаток. Человек долго сидел рядом, молчал, иногда вздыхал и касался шелковистых волос пальцами. Ждал ли он того момента, когда Сара успокоится и уснет? А зачем, если он мог не приходить вообще? Но иногда Человек в маске был жесток. Но жесток он был исключительно с теми, кого, по его убеждениям, считал достойным своей жестокости. Однако и к Саре он повел себя некогда так же. Ей было всего семнадцать. Как он мог искалечить ее до такой степени, что она едва спит ночами, как он мог позволить себе такое аморальное поведение? Как он мог убить шерифа Никсона, как он мог заключить ее мать в уродливом теле, как мог мучить Дерека, Бобби, Кэнди, ее саму? Он смеет называть себя Человеком, но иногда оправдывает он свое имя хуже, чем если бы назывался зверем. Сара ненавидела Человека в маске за это. Иногда он был жесток и полон ненависти, но иногда они уступали место робкой нежности и ласке. Он смел сочувствовать ей! Он! Она с некоторым ужасом начала понимать, что в ее сердце рядом с ненавистью поселилось что-то и еще. Что-то, чему она не могла дать название. Или боялась дать. — Ты не притронулась к еде, любовь моя, — Человек в маске коснулся ее руки, тем самым вывел ее из раздумий. Ее пальцы дрогнули под широкой ладонью, обтянутой жесткой кожей перчатки, а сама Сара, вздрогнув плечами, подняла посеревшие глаза. На фарфоровой расписной маске не было никаких эмоций, но почему-то было ясно, что его брови удивленно выгнулись, а выражение лица стало более озадаченным — он даже чуть склонил голову вбок, ожидая ответа. В последнее время он почему-то приобщился к этому подозрительно странному «любовь моя», что из его уст звучало исключительно нежно. И это сбивало с толку. Он ведь никогда не говорил, что любит ее, а она уж и подавно. — Нет аппетита, — холодно отозвалась Сара. Ненависть всегда доминировала в сердце Сары, когда доходило до Человека, но там же, рядом с ней, в тлеющих углях ненависти было что-то. Что-то, что робко отзывалось на «любовь моя». ㅤ