Покидая бездну

      Они оказались на улице лишь через полчаса, которые показались вечностью. Замок на окне действительно держался непрочно, поэтому Майлз выломал его тремя сильными ударами, наделав много шума. Вейлон давно потерял сознание, Майлз даже не знал, жив ли он ещё, и старался не думать об этом, пока нёс его обмякшее тело по главной дороге. Он так долго мечтал сбежать отсюда, но теперь идти вперёд его заставляла не радость, а липкий ледяной страх за раненого мужчину на его руках. Он вслушивался, надеясь различить слабое дыхание, но даже если Вейлон ещё дышал, то этот звук заглушали шаги Майлза. На собственные раны репортёр запрещал себе обращать внимание, надеясь только на то, что ему хватит сил доехать до больницы — он точно видел её здание по пути сюда и теперь силился вспомнить, как далеко это было.       Брезжил рассвет, и дорога была отлично видна. Джип набрал максимальную скорость; руки плохо слушались Майлза, но он заставлял себя сжимать руль, старался ехать аккуратно, думая о Вейлоне, лежащем на заднем сиденье: лишняя тряска наверняка бы ему навредила. Он не приходил в себя, и сердце Майлза замирало каждый раз, когда в голову вползала пугающая мысль о том, что он может быть уже мёртв. Он с трудом справлялся с желанием остановиться и проверить его пульс — времени не было, да и руки его почти онемели, он не смог бы ничего почувствовать, даже если очень постарался бы.       Времени не было не только у Вейлона, но и у него самого: он чувствовал, что засыпает, и прекрасно понимал, что если сейчас потеряет сознание, то больше уже не очнётся, поэтому он гнал вперёд по мокрой дороге, сосредоточившись лишь на том, чтобы не позволить себе отключиться. Только не сейчас, когда есть надежда на то, что Вейлон ещё жив.       Майлз не знал, сколько прошло времени до того, как он открыл дверь джипа и, пытаясь выбраться из машины, упал на колени. Опираясь руками на асфальт, он попробовал подняться, но не смог. Тогда он слабо окликнул разговаривающих у входа людей, и тут же его окружили размытые фигуры, чьи-то руки помогли встать.       — Помогите ему, — с трудом произнёс Майлз, вырываясь из этих рук; он открыл заднюю дверь, и бесчувственное тело Вейлона осторожно вытащили оттуда, уложили на привезенную каталку. Кто-то проверил его пульс и воскликнул:       — Он жив! Готовьте реанимацию!       Люди бегали, суетились, а Майлз, почти ничего не понимая, шёл следом за ними, превозмогая боль и слабость. Он мог думать только об одном: Вейлон жив, ему могут помочь.       В больнице были люди: работники, пациенты — но Майлз не замечал их, они все слились в одно пёстрое пятно. Вейлона быстро увезли в какое-то помещение, где его обступили врачи. Майлза туда не пустили, к нему самому подбежали двое в белых халатах: женщина средних лет и молодой мужчина; они казались испуганными, и репортёр догадался, что выглядит, наверняка, как ходячий мертвец.       — Он выживет? — задал Майлз единственный волновавший его вопрос.       — Он потерял много крови, но мы сделаем всё возможное, сэр! — заверила женщина.       — Но вы тоже ранены, — встревоженно сказал мужчина, — позвольте нам помочь вам.       Майлз не слушал его.       — Если нужна кровь, то, может, моя подойдет? — Его язык заплетался, мысли путались.       — Она нужна вам самому, — мягко возразил мужчина. — Идёмте с нами.       — Нет, я в порядке, помогите ему.       Вдруг и женщина, и мужчина, и коридор больницы расплылись у него перед глазами, Майлз навалился на стену и сполз по ней, теряя сознание.       Когда Вейлон очнулся, палату заливал яркий свет. Он попытался сесть, но чьи-то руки удержали его, и ласковый голос сказал:       — Всё хорошо, вы в больнице, не двигайтесь, пожалуйста.       — Майлз… — позвал он, а потом с трудом сфокусировал взгляд на лице полноватой женщины, что-то делающей у капельницы, вгляделся в него. — Где он?       — Ваш друг? — Женщина почему-то напряглась. — Он сейчас в другой палате. Как вас зовут?       — Вейлон. Парк. Как он?       — Не волнуйтесь за него. Вы местный? Мы можем сообщить кому-то из ваших родных о том, что вы здесь?       — Да, они… Я… не знаю, — признался Вейлон, растерянно оглядывая палату.       — Может быть, вы помните номер телефона? — подсказал мягкий голос. — Или адрес.       — Такой белый дом… — Вейлон в отчаянии посмотрел на медсестру. — Я не помню.       — Ничего страшного, — пропел голос.       Этот голос звучал так, будто она обращалась к ребёнку. Как он сам обращался к своим детям. Нет, стоп. У него нет никаких детей. Вейлон попытался ухватиться за реальность.       — Вы обязательно вспомните, — успокоила его женщина, — я сейчас закончу и оставлю вас, чтобы вы могли немного поспать.       — Да… — вздохнул Вейлон и тут же спохватился: — Кажется, я помню адрес.       Вейлон оглядел свою палату: она оказалась маленькой, рассчитанной на двух пациентов, вторая кровать пустовала. Справа от него было окно, откуда в помещение вливались солнечные лучи. Его сильно встревожила реакция медсестры на вопрос о Майлзе. Он хотел встать, догнать эту женщину и выяснить у неё всё прямо сейчас, но не мог даже пошевелиться: тело расслаблялось, собственные веки казались ужасно тяжёлыми, и, прежде чем сдаться и закрыть глаза, он догадался, что так действует лекарство.       Очнувшись снова, Вейлон в первую очередь отметил, что солнце уже не такое яркое и через стекло падает рыжеватый закатный свет, значит он проспал несколько часов. Только после этого он обратил внимание на то, что у его кровати стоит ширма, а за ней — две тёмные фигуры. Шевельнуться он всё ещё не мог, раны почти не болели, наверняка его накачали обезболивающими. Фигуры за ширмой пугали, и он не решался издать какой-либо звук, чтобы привлечь к себе внимание. И вдруг раздался тихий взволнованный голос, принадлежащий, по всей видимости, пожилому мужчине:       — Вам придётся подождать, офицер, я не могу тревожить своего пациента. Он потерял много крови, я не стану его будить.       — Мне нужно задать ему несколько вопросов, — ответил другой голос, низкий и глубокий. — Мы должны знать, что произошло.       — Я понимаю, но всё же не могу позволить вам этого. Пациент ещё вчера вечером был в критическом состоянии, ваши вопросы могут усугубить ситуацию.       — А вам или вашим коллегам они ничего не рассказали?       — Нет, ничего.       — А что насчёт второго? Не думаете, что это он мог… - Он не закончил вопрос, но врач явно понял, о чём речь, потому что в следующую секунду зазвучал его возмущенный голос:       — Думаете, он пытал парня, а потом привёз его сюда?       — Ну…       — Он сам жертва.       — У вас есть основания так думать?       — А у вас есть основания его подозревать?       — Пока что нет.       — Его меньше часа назад перевезли из реанимации, он до сих пор без сознания. Думаете, он сам с собой всё это сотворил?       — И все же…       — Нет, — отрезал он.       — Вы уверены?       — Вы ведь не прочитали истории болезни, которые запросили у нас, офицер? — ответил вопросом на вопрос доктор.       — Ну… — снова протянул полицейский.       — Я так и подумал, — ответил раздражённый голос. — У мистера Парка, которого вы так яро желаете допросить прямо сейчас, две серьезные колотые раны, сломанное ребро, несколько небольших ран, остальное — синяки да ссадины. А у второго… — Он понизил голос почти до шёпота. — У него по всему телу синяки и мелкие раны, отрезаны два пальца на разных руках, сломаны три ребра, сотрясение и внутреннее кровотечение, вдобавок он пережил жестокое изнасилование. Я работаю сорок лет, офицер, у меня были разные случаи, но я ещё никогда не видел, чтобы с одним человеком сотворили такое. Уму непостижимо, что после этого всего он ещё смог привезти своего друга сюда и упрашивать помочь ему, заверяя, что с ним самим всё в порядке. — Доктор немного помолчал. — Думаю, это был шок. Выброс адреналина, — добавил он. — Вы не в праве подозревать его, офицер, этот человек пережил то, что нам с вами и в кошмарном сне не приснится. И в любом случае пока что вы не сможете поговорить с ним, даже когда он очнется. — Доктор замялся и совсем уж тихо уточнил: — Если он очнется.       Вейлон чувствовал, как что-то ледяное сжимает его сердце, он хотел позвать доктора, но не смог издать ни звука. Если... Это «если», казалось, выворачивало нутро наизнанку. Вейлон не знал, через какой ад прошёл человек, которого он сам заманил туда. Не знал, не заметил этого ни при первой встрече, ни во время коротких передышек, не догадался и тогда, когда Майлзу вдруг стало хуже. И даже после этого всего он смог выбраться, вытащил Вейлона, а теперь лежит там совсем один, находясь между жизнью и смертью. Вейлону стало совсем плохо.       Во время вечернего обхода он, едва ворочая языком, спросил про свою семью. Врач бросил на него странный короткий взгляд, а потом, отводя глаза в сторону, ответил, что пока не вышло с ними связаться. Попытка узнать хоть что-то про Майлза тоже оказалась бесплодной. Седой доктор ушёл, снова оставив Вейлона мучиться в одиночестве.       Ближе к ночи в палату, неся в руках поднос со шприцами, пакетами и бутылочками, вошла полная медсестра с добрым лицом, и Вейлон, голова которого с трудом работала из-за сильных обезболивающих, снова попытался задать свои вопросы, но ответы так и не получил. Встревоженная медсестра сказала, что о его семье она непременно спросит, а за Майлза он не должен беспокоиться. Врать она не умела, голос выдал её; до затуманенного разума Вейлона всё же дошло, что хороших новостей нет. «Всё», — обречённо подумал он, отдаваясь дымке, затопившей его сознание.       Утром пришёл врач, за ним следовали два молчаливых медбрата. Последние встали у двери, а врач доверительно склонился к пациенту и как можно более мягко уточнил, правильный ли адрес Вейлон назвал. Вейлон подтвердил: адрес верный. Выражение лица доктора, две безмолвные фигуры в углу палаты, путанные, неясные то ли видения, то ли воспоминания самого Вейлона, который всё время пытался и не мог понять, что же на самом деле реально, — всё это заставило его сжаться под своим одеялом и замереть, точно кролик перед удавом. Он смотрел в спокойное сочувственное лицо, прорезанное морщинами, на седые волосы и седую же бородку клинышком, в которой сохранилось ещё несколько тёмных волосков, и дрожал от страха перед тем, что ему предстояло услышать.       Доктор вздохнул и осведомился:       — Что вы можете сказать о вашей семье?       Вейлон замялся.       — Может быть, имена? —подсказал доктор.       — Лиза, — выдавил Вейлон единственное крутящееся в голове имя, других он не помнил.       — Быть может, Луиза? — спросил пожилой мужчина.       — Может, — нерешительно согласился его пациент.       — Послушайте, — снова вздохнул доктор, — вы пережили серьёзное потрясение, разные препараты тоже могут давать своеобразный эффект. У вас путаются мысли — это вполне естественно в данных обстоятельствах. Но вот что я вам скажу: по тому адресу, который вы дали, уже много лет никто не живёт. Такой дом действительно есть — это сгоревший дом на окраине города. И он действительно был белым. Поэтому я снова спрошу: вы уверены, что не ошиблись адресом?       — Уверен, — бесцветным голосом ответил Вейлон, видя перед собой уже не приятное доброжелательное лицо, а сотни картинок из прошлого — его собственного прошлого, о котором он забыл. Он начинал вспоминать, и в него вливался ужас. Голова закружилась.       — Как вы себя чувствуете? — Голос был обеспокоенным.       — Мою мать звали Луизой… — медленно произнёс он скорее для самого себя, чем для этого голоса, который отдалился, скрылся где-то за яркими изображениями жизни, о которой он ничего не знал многие годы. — У меня был отец. И брат. Младший.       Его собственный голос тоже звучал так, будто был отгорожен от Вейлона толстой стеной. Сердце стучало где-то под горлом, и у него, падавшего в бездну прошлого, каждое биение вызывало в памяти новый образ, новый эпизод. Он не был женат, не имел детей, не имел никаких серьёзных отношений, но у него действительно была семья. Раньше. Очень давно. Он жил в белом доме с ровным заборчиком вместе с родителями и совсем ещё маленьким братом. У них была собака. И как он мог забыть?       Воспоминания подкидывали ему картины счастливого детства, его родные выглядели как семья из рекламы — слишком идеально. А потом всё кончилось. Он проснулся ночью от странного громкого звука, и в первую секунду перед его глазами возникло видение громадной змеи, извивающейся на краю ревущего водопада и сбрасывающей в него камни, которые с гулом и грохотом падали вниз. Потом этот полусон прервался, но звук никуда не делся. Из-под двери падал свет — слишком яркий, красно-оранжевый, неровный. И тут он понял, что ему тяжело дышать и что пахнет дымом. Где-то во дворе завыла собака.       Перепуганный, он вскочил с кровати и бросился к двери, ухватился за ручку — она оказалась горячей. И только в этот момент он начал что-то понимать. Пожар. Дом горит, за дверью огонь. Он кинулся к открытому окну, забрался на подоконник и высунулся на улицу, повернул голову и с ужасом увидел, что из соседней комнаты — комнаты его брата — вырывается пламя. Стена уже почернела, огонь обжигал даже на таком расстоянии, подбирался по обшивке к его окну. Вейлон посмотрел вниз: он был на втором этаже, но внизу мама разбила клумбу, поэтому под окнами пышно разрослись яркие цветы. Он быстро слез с подоконника, подскочил к кровати, схватил игрушечного динозавра, с которым не расставался, и в следующее мгновение уже стоял, отчаянно хватаясь свободной рукой за штору. Высота, которая не пугала прежде, теперь казалась огромной. Он обернулся к двери: пламя лизало самый её низ, огонь уже перебежал на маленький коврик. И Вейлон, набрав в грудь побольше воздуха, зажмурился и прыгнул.       Громко лаяла собака, двор озарял трепещущий свет, где-то кричали люди. Кто-то подскочил к нему и поднял на руки, кто-то большой и сильный унёс его от дома. От огня, от страшного пожара, в котором погибла вся его семья.       Вейлон той ночью пережил такой ужас, что обо всём забыл, а теперь память стремительно возвращалась, воспоминания, точно стая диких собак, набросились на него все разом. Слишком много. Слишком. Слишком. Он задыхался. Он безотчётно вцепился пальцами в больничную рубашку на груди и стал тянуть, словно пытаясь содрать её с себя. Он хватал ртом воздух и не понимал, что по щекам струятся слёзы. Оторвав руки от рубашки, он увидел на сгибе локтя кровь: игла капельницы поранила его руку, когда он согнул её. Он резко выдрал её, попробовал встать — его тут же подхватили руки. Едва не взвыв от ужаса, он рванулся, стремясь освободиться от этих рук, но они вцепились в него мёртвой хваткой. Вейлон что-то прокричал им и не заметил, как тонкая игла пронзила его кожу. Через несколько секунд он понял, что не может больше сопротивляться, а ещё через мгновение осознал, что и не хочет.       Он ощутил, как его безвольное тело уложили обратно на кровать, увидел, что окровавленную руку вытерли и перевязали, а капельницу переставили, проткнув новой иглой другую руку. Вейлон с лёгким намёком на удивление отметил, что не хочет спать. Мышцы его, казалось, превратились в желе, а в голове будто всё обложили ватой. Он всё осознавал, но мысли ворочались медленно, эмоции растеклись, смазались и слились в одну вязкую лужу. Почувствовать что-то конкретное не представлялось возможным. Он лишился воли, лишился чувств, просто лежал и тупо смотрел в стену напротив, пока действие препарата не начало проходить. А когда прошло, он уже не пытался вскочить, не рыдал и не кричал. Он всё так же лежал не шелохнувшись и чувствовал, как каждую клеточку тела наполняют боль и отчаяние.       Вечером Вейлон почувствовал себя чуть лучше, и ему дали возможность увидеть Майлза. Он до сих пор не пришёл в себя, поэтому доктора, ни на что уже особо не рассчитывая и надеясь, что это хотя бы успокоит Вейлона, позволили встречу, но с одним условием: пациент не будет лишний раз двигаться — швы могут разойтись. Медбрат в бирюзовой футболке помог ему сесть в кресло-каталку и привёз в соседнюю палату, а после вышел, прикрыв за собой дверь. Они остались одни.       Лицо Майлза, покрытое ссадинами, было бледным, почти пепельным, под глазами залегли тени, он дышал через трубку. Рассеченная бровь была заклеена хирургической лентой, на щеке Вейлон тоже увидел две тонкие полосочки; перебинтованные руки покоились на одеяле, запястья и предплечья уродовали тёмно-фиолетовые синяки, в которых четко угадывались отпечатки ладоней; такой же синяк был и на шее. На одном плече расцвели бордовые кровоподтеки, другое было заклеено пластырем, и Вейлон догадался, что под ним рана от палки с гвоздями. Из-под бинтов, которыми была обмотана грудь, тоже виднелись синяки; остальное скрывало больничное одеяло.       Он казался таким хрупким, что Вейлон боялся прикоснуться к нему. И всё же ему безумно хотелось поделиться своим теплом, отдать Майлзу всё хорошее, что в нём ещё осталось после Маунт-Мэссив и того, что он вспомнил. Отдать всё, хоть саму жизнь, лишь бы он очнулся, потому что теперь уже Вейлону нечего и некого было терять, кроме того, кто лежал перед ним словно бледная статуя. Чуть не плача, он погладил уцелевшие пальцы Майлза и едва ощутимо сжал их. Другой рукой поправил упавшую на лоб тёмную прядь волос.       — Они сказали, что разговоры иногда помогают, — тихо, будто оправдываясь, произнес он, — а я не знаю, что говорить. Ты спас меня. Я был ранен, должен был умереть, это я виноват во всём, что с тобой случилось, тебе бы бросить меня там и поделом, но ты все равно рисковал жизнью ради меня. Почему, Майлз? Они говорят, что… — его голос вдруг сорвался, — что надежды почти нет, но ты справишься, я знаю. Я никогда не видел таких сильных людей. Ещё одно усилие, пожалуйста, мы почти выбрались. Почти выбрались… Я так хочу помочь тебе, но не знаю, что делать, — Вейлон говорил всё это и думал, что его слова звучат нелепо, бессмысленно, что они ничего не изменят, но не мог перестать умолять шёпотом, в который обратился его голос. — Скажи мне, что делать, прошу. Скажи хоть что-нибудь, только не уходи, ты не можешь уйти так, когда мы почти вернулись. Не оставляй меня одного, Майлз, пожалуйста.       Он так и сидел, держа его за руку, иногда касаясь лба и тёмных волос, глядя в застывшее лицо, не зная, кому молиться, и есть ли в этом хоть крупица смысла, пока в палату не вошёл медбрат и не сказал, что пора возвращаться.       Ночью Вейлон не мог уснуть: он думал и думал о своей семье, и сердце его разрывалось от горя. Он думал о Майлзе, борющемся за свою жизнь в соседней палате, думал о кошмарных следах на его руках и шее, о боли, которую он испытал, всепоглощающем ужасе и одиночестве. Ему было страшно, он прерывисто дышал, и его сердце билось с невероятной силой, а потом вдруг сжималось, пронзённое болью, словно множеством игл. Небо за окном начало светлеть, и он, наконец, уснул и невыносимо долго падал в темноту, пока она не принялась сменяться вязкими, размытыми образами, пятнами Роршаха, тревожными картинами, из которых он не мог вырваться.       Когда Вейлон вынырнул из топких кошмаров в ясное солнечное утро, он обнаружил, что в палату медленно входит медсестра. Она принесла поднос с завтраком, а на её лице сияла улыбка. Прежде чем Вейлон успел раскрыть рот, она радостно сообщила:       — Ваш друг очнулся. Ох, даже не думайте вставать! — тут же взволновалась она, видя, что пациент пытается приподняться на локтях. — К нему всё равно ещё нельзя, доктор только что ушёл и сказал, что ему нужен покой. Он под сильными препаратами, поэтому вряд ли даже узнает вас. Но мне кажется, — медсестра снова мягко улыбнулась, — что вы должны знать: первым, что он сказал, было ваше имя.       Облегчение — именно это ощутил Вейлон. Нет, боль не отступила, не уменьшилась, но тугой узел в груди немного ослаб. Ближе к вечеру, после дневного обхода, им позволили встретиться. Майлз тоже просил об этом, и у дежурившего в этот день молодого доктора не осталось выбора.       Майлз полулежал на кровати, всё ещё бледный, но уже меньше похожий на призрак. Вейлон поднялся и коротко обнял его за плечи, а потом упал обратно в кресло.       — Ты как?       — Лучше всех, — едва слышно ответил Майлз. — А ты?       — Жить буду.       — Ты узнавал о твоих… — он замялся, и Вейлон горестно вздохнул, покачав головой. — Ох, — выдохнул Майлз, прикрывая глаза. — Мне жаль, — он нашёл ладонь Вейлона и положил на неё перебинтованную руку.       — Что говорят врачи? Ты будешь в порядке?       — Да, насколько это возможно. Они пообещали, по крайней мере, что в ближайшее время я не умру, а это уже кое-что. — Его голос звучал слабо, как-то надтреснуто, он говорил с явным трудом и понимал, что Вейлон это слышит. — Прости, я не отошёл от всех этих препаратов, — объяснил он. — Как твоя нога?       — Мне повезло, травма не очень серьёзная.       — Хорошо.       — Майлз… — неловко начал он и перевёл взгляд на синяки на его руках. — Я знаю, что с тобой произошло. Я случайно услышал. Они говорили в моей палате, думая, что я ещё сплю.       Майлз приоткрыл рот, собираясь что-то ответить, но не издал ни звука, только нахмурился и отвел взгляд, он выглядел растерянным. Его рука всё ещё касалась руки Вейлона, и он попытался убрать её, но Вейлон поймал забинтованную кисть и сжал в ладонях.       — Это я виноват…       — Нет, — Майлз, наконец, посмотрел на него. — Ты просто хотел правды, виновата во всем только Меркоф. И я, потому что сам туда полез. — Он грустно усмехнулся. — Зато я встретил тебя, — добавил он. — Они говорят, что ты был у меня вчера.       — Да. Они не хотели меня пускать.       — Они сказали, что ты говорил со мной, — Майлз чуть заметно улыбнулся, и Вейлон смущённо кивнул.       — Совсем немного.       — Я слышал. Ну не совсем. Я не помню слов, и, возможно, мне вообще приснилось это, но я слышал твой голос.       Майлзу с каждым днем становилось всё лучше, через несколько дней он уже сам пришёл после завтрака к Вейлону, который ещё только допивал свой яблочный сок, и встал рядом, навалившись на стену.       — Говорят, что если всё пойдет так же, то к выходным меня уже выпустят отсюда, — сообщил Майлз.       — Мне сказали то же самое. Снимут швы, пару дней понаблюдают, и я смогу идти... — Вейлон хотел сказать «домой», но вспомнил, что дома нет, — куда-нибудь.       — Ты уже решил, куда?       Вейлон помотал головой и спросил, желая сменить тему:       — Что с полицией? Странно, что никто до сих пор не пришёл.       — Нам не придётся с ними разговаривать, я позвонил тому, кто может помочь. И скопировал видео на несколько носителей, сливать их в интернет сейчас небезопасно, нам ещё несколько дней здесь оставаться, так что сделаем это из другого места. Но ты не обязан идти до конца, я отвезу тебя куда угодно, куда скажешь. — Он сжал и разжал кулаки, глядя на свои руки, и удовлетворенно отметил: — Вести машину я определённо смогу.