Покидая бездну

      Они жили на грани, словно двое утопающих, что цепляются даже не за соломинку — друг за друга — в надежде, что тёмные воды не смогут поглотить сразу обоих. Они не могли выбраться, застряв посреди океана кошмаров, не могли позвать на помощь, ведь больше никого не было рядом. Когда один шёл ко дну, второй хватал его, вытягивал на поверхность, заставлял выплевывать горько-соленую воду, делился воздухом. А потом они менялись, на время отбрасывая свою боль ради помощи другому.       Всё, что осталось у них, — они сами. И они всё сильнее сближались, больше открывались друг другу. Майлз, однако, ещё казался настороженным, ещё прятал свою боль, пытался скрыть страх. Вейлон не торопил его, было бы жестоко заставлять его говорить о пережитом в Маунт-Мэссив, ему слишком многое пришлось вынести. Но Вейлон помнил, как он вёл себя в лечебнице, как без опасений поворачивался спиной к нему — незнакомому человеку в одежде пациента, как спасал его и поддерживал, как целовал и позволял целовать себя. Последнее воспоминание вызывало странные чувства, и Вейлон старался не задумываться об их природе. Майлз доверял ему с самого начала — вот всё, что ему нужно было знать.       — Я боюсь превратиться в одного из них, — разорвал тишину голос Майлза.       Он собирался идти спать, но застыл на пороге своей комнаты. Вейлон поднялся с кресла и подошёл к нему:       — Ты таким не станешь.       — Думаешь? Они все когда-то были людьми. Каждый из тех, кто пытался убить нас. Возможно, даже неплохими людьми. Я убил доктора Трагера. Конечно, он был тем ещё ублюдком…       — Он заслужил.       — Разве? Хоть кто-то действительно заслуживает такого? Я убил и другого. Кем он был до Маунт-Мэссив?       — Некоторые заслуживают.       — Доктора, руководство — может быть. Но разве заслужили пациенты, охранники, уборщики? Программисты?       — Нет, конечно же нет. Эдди Глускин был безумным маньяком, но он вырос в аду, и никто не спас его, никто не пришёл к нему до того, как он впервые убил. Я видел его, прежде чем он изменился: он молил о помощи. До сих пор вижу его лицо. А потом лицо другого Эдди, полностью лишённого всего человеческого. Он убивал людей и не понимал этого. Он не заслужил такой страшной смерти, но… я ненавидел его. Я не хотел убивать его, но хотел, чтобы он умер.       — Но его смерть была случайностью.       — И всё же виноват я.       — Виноваты те, кто его таким сделал, — возразил Майлз. — Я боялся и ненавидел Криса Уокера, но раньше он был человеком, и мне его жаль.       — Вот именно поэтому ты не превратишься в одного из них, — сказал Вейлон. — Именно потому, что тебе его жаль, несмотря ни на что. Ты не убивал Трагера, а спасал себя. А во второй раз — меня. Ты мог просто подождать, пока этот пациент разберётся со мной и уйдет. Мог вообще не подбирать меня там, в той комнате. Я был одет как пациент и мог быть опасен, но ты всё равно не бросил меня ни в тот момент, ни даже тогда, когда я сам смирился с тем, что умираю. Ты не убийца, Майлз, ты герой.       Майлз нерешительно посмотрел на него, а потом тихо усмехнулся, неопределённо кивнул и ушёл к себе.       Майлз думал об этом разговоре, пока шёл до кровати, и был уверен, что большую часть ночи пролежит без сна, прокручивая в мыслях слова Вейлона, но стоило только его голове коснуться подушки, как очередной кошмар обвил его своими щупальцами. Он не то летел, не то падал в пустоте, пока она не стала осязаемой, пока не приобрела неясные очертания, пока не оплела его словно паутина, пока не пришло приводящее в панику осознание, что выхода нет.       Он попытался позвать на помощь, но густое удушливое ничто заглушило его голос, руки и ноги будто парализовало, уши заложило. Он тонул, всё глубже погружаясь в мерцающие, изменяющие форму пятна, и в этом хаосе что-то двигалось, невидимое, но ощутимое, липкое, оно опутывало его тело, сжимало, вползало в рот, заполняло изнутри. Обезумев от ужаса, он снова и снова пытался кричать, но ни звука не вырывалось из его рта. Пятна мерцали, приобретая всё более причудливые формы, а кошмарное нечто затягивало его глубже в ледяную бесконечность. И вдруг тёплые руки крепко обхватили его и выдернули из кошмара.       Он очнулся на своей кровати в темноте, задыхаясь от страха; перед глазами появилось испуганное лицо Вейлона. В первые секунды его голос доносился будто из-под воды, потом Майлз различил свое имя. «Майлз! Ты слышишь меня?» Он вцепился в рубашку Вейлона, боясь снова провалиться в это ничто. Всё вокруг почему-то тряслось, и Майлз не сразу понял, что это дрожит он сам. Вейлон обнимал его за плечи, и его голос звучал над самым ухом: «Это был сон, просто сон. Всё хорошо, это просто сон».       «Мне нужно посмотреть своё видео», — сказал Майлз утром. Его ещё пару часов назад разбудил очередной кошмар, полный неясных образов, вспышек света, чьих-то рук и пятен, и с тех пор он лежал в кровати без движения, глядя на спину спящего рядом мужчины. Ночью Вейлону снова пришлось успокаивать его, вспомнил Майлз, и он остался здесь. Майлз укрыл Вейлона одеялом, подавив желание придвинуться к нему ближе. Он напряжённо думал, что окажется страшнее: преследующие его расплывчатые фигуры или знание того, что было на самом деле, — и уже склонялся к тому, что знание всё же лучше, когда Вейлон вздрогнул и проснулся. Возможно, тоже от кошмара. За утренним кофе Майлз принял окончательное решение: неизвестность хуже.       Он выглянул в окно на мрачное осеннее небо и задёрнул шторы, сел на край кровати. В комнате царил полумрак. Взгляд программиста метнулся к открытому ноуту на столе, и он увидел помещение, которое промелькнуло на экране, когда Саймон проматывал видео. Вейлон узнал его, но только теперь, приглядевшись, понял, что это морг, и похолодел. Не было нужды спрашивать, какой именно момент Майлз собрался посмотреть, поэтому Вейлон молча кивнул и уселся рядом. Майлз посмотрел на него с тревогой.       — Ты не должен этого делать, Вейлон.       — Ты тем более.       — У меня нет выбора. Я помню это… с другой стороны. Я плохо понимал, что творится. Это просто… — Он выдохнул, отвёл взгляд и, запинаясь на каждом слове, попытался объяснить: — Это холод, унижение и боль. Я был уверен, что умру, и хотел, чтобы это произошло как можно быстрее, лишь бы всё прекратилось. И приходил в ужас от этих мыслей. Большую часть времени я не мог видеть, что происходит, и теперь у меня перед глазами эти размытые образы, какие-то куски, которые я даже не могу сложить воедино, и меня это чертовски пугает. Я хочу… Я должен знать, что там было. Но тебе не нужно этого видеть.       — Ты прав, это только твоё, — согласился Вейлон. — Если тебе будет легче смотреть в одиночестве, если ты не хочешь, чтобы я видел, то я уйду. Но я не хочу оставлять тебя одного с… этим.       Майлз поднял взгляд и долго смотрел на него, а потом, наконец, коротко ответил:       — Спасибо.       — Ты точно готов? — неуверенно спросил Вейлон.       Репортёр пожал плечами, кивнул и включил.       Майлз смотрел на собственное истязание молча, его лицо застыло, превратившись в мрачную маску. Бледный как смерть Вейлон прижал ладонь ко рту и так сидел, не в силах пошевелиться. Он знал, что увидит, но не был готов услышать вопли, стоны боли и бессвязные мольбы сидящего теперь рядом с ним человека.       В первые минуты видна была только часть стены с грязными разводами, но вскоре кто-то из пациентов случайно задел камеру, и в поле зрения появились половина секционного стола и обнажённые плечи лежащего на нём человека. Лица не было видно, только часть затылка, его уложили на живот, голову с силой вжимали в стол. По бокам стояли ещё двое, они развели руки своей жертвы в стороны и вцепились в них так крепко, будто собирались удержать как минимум Криса Уокера. Пациенты переговаривались между собой, орали и веселились.       Несмотря на то, что Майлз был буквально пригвождён к ледяному металлу, его тело вздрагивало от каждого резкого толчка. Он никак не мог вырваться, но его мышцы были сильно напряжены, а окровавленная, уже лишившаяся пальца рука сжата в кулак. Даже в таком положении он ещё пытался сопротивляться. Чьи-то руки хватали его, щипали, били. Казалось, каждый в этой толпе желает поучаствовать в экзекуции, каждому хотелось причинить обездвиженной жертве хоть какую-то боль.       Вдруг тело Майлза сильно вздрогнуло, и Вейлон был почти готов услышать очередной крик, но вместо этого мышцы расслабились, кулак разжался, рука Майлза безвольно повисла. Похоже, он, наконец, потерял сознание. Его резко перевернули на спину, голова упала набок, открыв камере окровавленное лицо. Майлз перед экраном плотно сжал губы и прикрыл глаза, но не издал ни звука. А Майлз, снова прижатый к столу множеством рук, очнулся, и Вейлон, глядя на это, судорожно вздохнул. Лучше бы ему было оставаться без создания и не чувствовать того, что происходит с его телом.       Его руки заломили за голову, и даже в полутёмном морге было видно, с какой невероятной силой пальцы впиваются в покрасневшую кожу. Он застонал, тщетно попытался вырваться, за что получил удар по лицу, а потом чья-то ладонь сомкнулась на его шее. Майлз задыхался, отчаянно хватал воздух, и кто-то, воспользовавшись этим, грубо засунул пальцы в его рот. Рука на шее разжалась, он закашлялся, а потом снова попробовал сопротивляться, но его резко дёрнули куда-то вниз, и он протяжно закричал.       Пациенты сменяли друг друга, перемещались, и Вейлон боялся даже думать о том, что происходит вне поля зрения камеры, что именно могут творить пациенты, если их жертва испытывает такую боль. А Майлз всё ещё оставался в сознании, он больше не кричал, только слабо стонал и всхлипывал. Это тянулось бесконечно долго. Прошло слишком много времени, прежде чем его бесчувственное тело бросили на полу.       Когда Майлз слабо пошевелился, рядом уже никого не было. Он перевернулся на бок, приподнялся на ослабевших руках; его била крупная дрожь, из груди вырывались хриплые вздохи. Тяжело опираясь на стол, он смог встать. Всё его тело покрывали красные следы от рук и острых краёв металлического стола — следы, которые превратятся позже в синяки, а бёдра были залиты кровью. Надсадно дыша, с трудом переставляя ноги, он сделал пару шагов в сторону и на несколько минут исчез с экрана ноута. Казалось просто удивительным, что после произошедшего он нашёл в себе силы одеться и даже не забыл о камере.       Майлз шёл вперёд, наваливаясь на стены, изображение тряслось, сквозь шипение слышалось его прерывистое дыхание; он даже не понимал, что камера включена. Он ввалился в приоткрытую дверь, за которой оказалась кладовка, лампа в ней противно мигала. Он положил камеру на полку стеллажа, и шум в динамике прекратился, картинка застыла на куске стены с потрескавшейся краской, и наступившую внезапно тишину разорвал звук его рыданий.       Майлз опомнился и выключил. Вейлон резко вскочил и бросился к окну, он задыхался, по щекам вдруг потекли слёзы от ужаса, жалости и бессильной ненависти к тем, кто это сотворил, к самому себе за то, что втянул в это репортёра. Майлз тоже встал и отступил к стене, он выглядел растерянным и испуганным, казалось, что он стыдится того, что пережил. Он склонил голову и смотрел в пол, стараясь натянуть рукава рубашки ещё ниже, чтобы скрыть синяки на запястьях. Вейлон усилием взял себя в руки, несколько раз сжал и разжал кулаки, пытаясь унять дрожь, и вытер мокрое лицо тыльной стороной ладони. Он пересёк комнату и заключил Майлза в объятия.       — Этого не должно было случиться. Мне так жаль, — сбивчиво проговорил он, утыкаясь лицом в тёмные волосы. — Я не знаю, как просить прощения.       — Ты не виноват и не должен извиняться.       — Конечно же должен…       Майлз вдруг вздрогнул в его руках, тяжело вздохнул, а потом тихо спросил:       — Тебе не противно трогать меня?       — Что? — опешил Вейлон, и тут же до него дошёл весь чудовищный смысл вопроса. — Нет, конечно же нет!       Майлз едва слышно всхлипнул и только теперь обнял его в ответ.       Следующие несколько дней Майлз был непривычно тихим. Он не прятался от Вейлона, но как будто боялся встречаться с ним глазами. Говорил меньше обычного, а голос его звучал тихо и как-то глухо. Новое знание от кошмаров его не избавило, но теперь он получил подтверждение своим воспоминаниям, разрозненный пазл сложился в одно целое. Майлз не был уверен, что ему стало легче.       В тишине ночи он стоял перед зеркалом без рубашки, глядя на незнакомца, к которому так и не привык. Прошли долгие недели после событий в Маунт-Мэссив, но бледную кожу так же уродовали синяки. В них уже нельзя было угадать отпечатки рук, но разноцветные пятна не проходили: не было ни дня, когда Майлз бы не попытался смыть с себя призраки чужих прикосновений, но это не помогало, и он с силой тёр кожу, оставляя на ней следы, царапая, желая содрать её с себя, словно старые грязные лохмотья. Майлз точно не был больше хозяином собственного тела. Он с отвращением смотрел, как с мокрых волос капает вода, тонкими струйками стекая по плечам и шее. Хотелось позвать Вейлона, попросить помощи, но он не знал, какой именно, не знал, что может дать утешение. Как растерянные дети в трудной ситуации просят помощи у важных для них взрослых, так и он, отчаявшийся, испуганный и совершенно запутавшийся, хотел, чтобы самый близкий человек пришёл и спас его от этого ужаса.       В зеркале за спиной замелькали размытые тени, на белые кафельные стены брызнула кровь, в воспалённом мозгу вспышками сменяли друг друга пятна Роршаха. Не такие яркие, как раньше, но такие же пугающие. Он не сбежал, нет, ему это только приснилось, почудилось, он всё ещё в Маунт-Мэссив, в темноте, среди обшарпанных стен и запаха крови, всё ещё совершенно один в окружении кошмарных пациентов. И выхода нет. Он отшатнулся от зеркала, зажмурился и одними губами прошептал: «Помоги».       Вейлон не спал, он лежал и вслушивался в тишину, боясь закрыть глаза, когда ему вдруг показалось, что в соседней комнате что-то упало. Он не знал, почему еле слышный шорох так встревожил его, но тут же поднялся с кровати. Дверь в комнату Майлза была приоткрыта, сама комната — пуста. Тускло светил ночник, у кровати кучей валялась рубашка, наверняка это она соскользнула на пол, и звук, который он слышал, был звуком стукнувшихся о паркет пуговиц. Он нашёл Майлза на полу в ванной, тот сидел, в ужасе глядя на свои искалеченные руки, и плакал. В ванной царил полумрак, лампы были выключены, свет падал только через открытую дверь. Вейлон опустился рядом, схватил его за руки, несильно, боясь причинить боль.       — Майлз, — тихо позвал он. — Майлз!       Репортёр поднял взгляд, устремлённый в пустоту, — Вейлон догадывался, что он там видит.       — Мы уже не там, всё нормально, мы выбрались. Мы дома.       Майлз, наконец, смог сфокусировать взгляд на лице Вейлона, секунду с удивлением смотрел на него, а потом с тихим всхлипом уткнулся в его плечо.       — Я больше так не могу, — простонал он.       — Знаю, — Вейлон успокаивающее гладил его по голове, — но мы смогли выбраться, ты смог, только благодаря тебе мы оба живы. Смогли рассказать миру правду, сможем справиться и с этим. Со временем.       Вейлон поцеловал его в висок, крепче прижимая к себе. Эти моменты стали неотъемлемой частью их жизней: ни одна ночь не проходила без кошмаров, ни один день — без ужасных галлюцинаций. Пережитое в Маунт-Мэссив оставило на них свой след, который никак нельзя было стереть. Вейлон понимал, что чувствует дрожащий в его объятиях человек, и знал, что очень скоро они поменяются местами, что Майлз будет точно так же сидеть рядом с ним, почти безумным от боли и ужаса, повторяя как мантру: «Мы выбрались, мы живы».       Вейлон медленно отстранился, дотянулся до выключателя и зажёг свет. Он окинул взглядом Майлза и мгновенно всё понял. От боли за него на глаза навернулись слёзы, он корил себя за то, что не замечал этого раньше. На репортёре не было рубашки, и взору Вейлона открылись множество синяков и совсем свежих кровоподтеков на его плечах, руках, животе, и он был уверен, что обнаружит точно такие же отметины на его ногах и бёдрах, если Майлз снимет брюки.       — Зачем ты это делаешь? — спросил он, прекрасно зная ответ.       — Я хочу смыть это.       — Что?       — Грязь, — с трудом выдавил Майлз. — Стыд, их… прикосновения. Я постоянно это чувствую. Везде. — Он говорил через силу, тихим надтреснутым голосом — Вейлона пробрала дрожь. — Я не могу отмыться от этого.       Он мгновение смотрел на друга с неизъяснимой мольбой, а потом закрыл глаза. Вейлон обхватил ладонями его лицо.       — Может быть, я могу помочь… — медленно произнёс он. — Смыть это, заменить их прикосновения своими. Если ты хочешь.       Майлз кивнул, Вейлон встал и мягко потянул его за собой. Они оказались под душем прямо в одежде, Майлз дрожал даже под струями почти горячей воды. Вейлон взял его за руку, боясь начинать. Он ужасно хотел помочь, но опасался, что сделает хуже. Было тяжело видеть этого сильного человека таким — сломленным, беззащитным. Несмотря на то, что они были одного роста, Майлз теперь казался ниже, меньше, будто всё, что прежде позволяло ему держаться, теперь покинуло тело, сделав его слабым и пустым. В этот момент он открылся — у него больше не было сил прятаться, он не мог натянуто улыбнуться и сказать, что всё в порядке, потому что ничего не было в порядке. Он был слишком измотан болью и попытками справиться с ней самостоятельно, слишком уязвим. Вейлон боялся даже думать, сколько раз Майлз пытался отмыться от воспоминаний, с какой силой тёр кожу и что чувствовал, если его тело выглядит так.       — Если тебе что-то не понравится, любая мелочь — останови меня, хорошо? Я не сделаю ничего, что будет тебе неприятно, — пообещал Вейлон. В ответ Майлз выдавил грустную улыбку.       Вейлон капнул на ладонь немного геля для душа, вспенил его и очень осторожно, едва касаясь, намылил черно-багровые пятна на запястьях Майлза. Невыносимо хотелось, чтобы мыло и вода смогли смыть эти отметины. Вейлон проделал то же самое с предплечьями. Майлз следил за его движениями и выглядел совершенно несчастным.       — Как ты можешь трогать меня? — задал он вдруг вопрос, который так долго волновал его. Голос был едва различим в шуме воды. — Я отвратителен. Мои руки, лицо, я весь…       — Нет! — возразил Вейлон, сердце которого от этих слов сжалось так, что, казалось, в следующее мгновение должно было остановиться. — Конечно же нет, Майлз. Только не для меня. — Он хотел сказать так много, но слова застряли в горле, он только склонился и прижался губами к его запястью. — Мы справимся, — уверенно заявил он. Это было их неизменным обещанием, их клятвой. Именно эти слова они повторяли друг другу в трудные моменты.       Вейлон снова взял гель и огладил ладонями плечи Майлза, потом потянулся к кровоподтеку на шее, помедлил, не зная, имеет ли право прикоснуться к настолько уязвимому месту. Он помнил, как чья-то рука сжималась на его шее. Но Майлз сам чуть склонил голову, давая молчаливое разрешение, и Вейлон продолжил. Легко, одними пальцами он провёл по тонкой коже, его рука скользнула к синяку на груди, нерешительно коснулась живота. Майлз вздрогнул, во взгляде мелькнул ужас, но он тут же кивнул, давая понять, что всё в порядке. Это напоминало какой-то странный ритуал, и Вейлону делалось жутко от такого сравнения.       Майлз немного расслабился под тёплыми струями воды и даже прикрыл глаза, перестав следить за руками Вейлона. У самого Вейлона замирало сердце от каждого прикосновения к нежной коже. Он боялся сделать больно и не мог избавиться от видения изуродованных, обожжённых рук, сжимающих тело Майлза, сомкнутых на запястьях пальцев, впивающихся в кожу ногтей — полукруглые ранки давно зажили, но на месте некоторых из них остались едва заметные шрамы. Он был уверен, что никогда не забудет ни страшные кадры той записи, ни момент, когда он впервые увидел эти синяки — отчетливо вырисовывающиеся следы пальцев и даже целых ладоней. Вейлон с трудом справлялся с нервной дрожью, его мутило от случайно проскальзывающих мыслей о том, что именно пришлось вынести Майлзу.       Они вместе вышли из душа, молча переоделись, повернувшись друг к другу спинами. Вейлон взял Майлза за руку и повел в свою комнату, внутренне содрогаясь от того, как это оказалось легко: Майлз будто лишился собственной воли и позволял делать с собой что угодно. Вейлона пугала эта податливость, но немного успокаивало осознание, что Майлз ему доверяет.       Иногда они спали рядом, когда кому-то особенно сильно нужна была помощь, когда оставаться в одиночестве было слишком страшно; и сейчас Вейлон просто уложил безмолвного мужчину на свою кровать, а сам лёг рядом. На них не было рубашек, и Вейлон точно ощущал своей кожей, как стучит в груди сердце Майлза. Он привычно обнимал друга, перебирал пальцами ещё мокрые волосы, и тот постепенно расслаблялся в его руках. Ужасные образы, роящиеся в его голове, сдвинулись куда-то на второй план, сознание затопила лёгкая непрозрачная дымка покоя, и он, чувствуя, как Вейлон невесомо целует его в лоб, наконец, уснул, чтобы проспать без сновидений до самого утра.       Кончилась осень, а вслед за ней пришла зима, удивительно холодная в этом году. Казалось, что снег не прекращается уже целую неделю: каждый раз, выглядывая в окна, они видели крупные белые хлопья. Приближалось Рождество. Для Майлза это не значило ничего: праздники в доме его тёти нельзя было назвать слишком уж весёлыми. Да, она накрывала потрясающий стол, дарила ему подарки, но даже тогда, когда он был ещё ребенком, болезнь заставляла её быстро уставать. С трудом передвигаясь по дому, она вручала ему тарелку печенья и стакан молока и уверяла, что если он оставит это угощение для Санты, то непременно получит свои подарки. Майлз так и делал, соблюдая праздничный ритуал и тогда, когда уже осознавал, что никакого рождественского чуда не случится. Он понимал, что тётя хочет подарить ему волшебство, продлить его детство и дать ему как можно больше, пока ещё может. Потом уже он сам приносил ей подарки и старался устроить праздник, зная, что любое Рождество может стать последним. А когда она умерла, Майлз перестал праздновать: ему не с кем было это делать, а сам он так и не научился чувствовать какую-то особую магию этой ночи, поэтому приближение Рождества не вызывало у него никаких эмоций, кроме легкой грусти. Но Вейлон переживал это время тяжело. Его мучило то, что он никак не может вспомнить ни одно Рождество, проведённое со своей семьёй. Он боялся, что однажды воспоминания нахлынут на него все одновременно, как это было в больнице, и даже Майлз не сумеет ему помочь. Его пугало, что он может снова забыть что-то важное, что-то такое, что необходимо помнить. Он часто думал, что любое из его воспоминаний может оказаться иллюзией, как тогда, когда он был уверен, что у него были жена и дети. Он больше не доверял своему разуму.       Выйти из дома Вейлон решился только после праздника; выбрал холодное утро, чтобы не столкнуться с гуляющими горожанами. Привлекать лишнее внимание было ни к чему, да и не хотелось ему оказаться среди шумной весёлой толпы. Всё это казалось ему теперь каким-то неестественным, чужеродным. Стоило только выйти на улицу, как холодный ветер швырнул ему в лицо пригоршню снега. Раньше это, наверное, заставило бы его улыбнуться, но не теперь. Он думал лишь о том, что хочет вернуться в квартиру, и сам удивлялся этому желанию. Прежде он обожал прогулки и был уверен, что не разлюбил их, но находиться здесь, на холоде, не хотелось, не хотелось заходить в магазины, что-то выбирать, с кем-то общаться. Он предполагал, что его не тянуло бы обратно так сильно, если бы Майлз сейчас был с ним, если не остался бы один. Но он успокаивал себя мыслями о том, что, по крайней мере, в последнее время Майлзу стало заметно лучше.       Вейлон управился удивительно быстро и всего через час вернулся домой с тремя пакетами. В двух из них были продукты, в третьем — самом большом — две порции еды на вынос и несколько огромных наборов пазлов. Разбирая последний пакет, Майлз улыбнулся, и Вейлон аж застыл. Это была не его обычная печальная улыбка, а настоящая, открытая, с морщинками в уголках глаз. И сами глаза будто светились. Программист никогда раньше его таким не видел, поэтому зачарованно смотрел, улыбаясь в ответ.       Зима кончилась внезапно, будто кто-то щёлкнул выключателем. На улице стремительно теплело, снег, который ещё недавно выпал и лежал пышными сугробами, быстро таял. По дорогам текли ручейки, было сыро и солнечно, и пахло талым снегом, свежестью, какая бывает только весной. Звонкие капели поднимали настроение, и двум мужчинам, прячущимся от всего мира, будто стало легче дышать.       В квартире была целая гора самых разных книг: от классики, до сказок. Они читали их вслух по очереди, устроившись в креслах или на диване или развалившись на чьей-нибудь кровати. Это был просто ещё один способ общения, приятное развлечение.       Майлз, как обычно подогнув ноги, привалился плечом к диванной подушке. В его руках была тяжёлая книга — сборник фантастики — и он читал безумно скучный рассказ о космическом путешествии. Иногда раздавался шелест страниц, мягкий, почти бархатный, голос Майлза наполнял комнату, звучал как музыка. Вейлон сидел на том же диване, напротив. В окно били яркие лучи весеннего солнца, в его свете медово-карие глаза Майлза сияли золотом. Вейлон смотрел на него, не в силах оторвать взгляд, и не вполне понимал, почему сердце то ускоряется, то пропускает удары. Он не давал себе возможности подумать об этом, пытаясь сосредоточиться на сюжете рассказа, следить за которым становилось всё сложнее с каждой строчкой, с каждым словом, произнесенным этим чарующим голосом, с каждым движением губ Майлза. Вейлон ощущал, что его разум куда-то уплывает, а тело застывает, отказываясь подчиняться ему. Но это было приятное оцепенение, и он поддался.