Послушание лучше жертвы, и повиновение лучше тука овнов, ибо непокорность есть такой же грех, что волшебство, и противление то же, что идолопоклонство (1 Цар 11:22–23)
Гавриил не признаётся себе, что считает их встречи. Хотя бы потому, что их больше, чем одна — первая и последняя. В последующие тринадцать он ничего ей не говорит и не приближается, иногда даже не смотрит в её сторону, просто зная: она снова следит, сидя на ветке дерева или булыжнике, поджав босые ступни, или смешавшись с толпой. Проходит жара и зной, отцветают лилии и вереск — и в Ханаане хоронят своего бога на долгую зиму, но Вельзевул продолжает приходить. Она задумчива, словно пытается решить в уме хитрую задачу, и сильнее Гавриил раздражается от того, что понять не может какую. Когда снова наступает весна, Гавриил под пристальным взглядом Метатрона отправляется в Угарит на празднество, оставляя Агора за стенами бесовского города. Его совесть всё ещё отягощает та провальная тренировка, за которую ему никто ничего не сказал — по невероятной удаче. И теперь желание закончить так и не начатое заставляет Гавриила с обнажённым мечом и сосудом святой воды искать демона. Сейчас она должна быть уязвима, отвлечённая жертвами и суматохой среди людей, — или же сильна как никогда. Но всё это становится неважным, когда на площади перед храмом Гавриил замечает, что Вельзевул не одна. Он чужую Тьму, пусть едва заметную в общем мороке грехов, отделяет сразу и останавливается, не привлекая внимания. Он не трусит, но вряд ли бой выйдет равным. Вряд ли Вельзевул не устроит из этого комедию, и последнее, что нужно Гавриилу с их и без того нелёгкими отношениями, — это позор перед другими демонами. Он слишком хорошо успел узнать на собственной шкуре, как их крамола и скверна может проникать под кожу, прорастать в сердце, сея сомнения и сбивая с дороги. Гавриил больше не намерен поддаваться и, разрываемый ещё и нежеланием отступать, просто сливается с торжеством, но не принимая в нём участие. Он мог бы источать благодать, пробуждая в сердцах людей милосердие и праведность, но это бы означало быть замеченным демонами, выйти на прямое столкновение. У него почти получается не испытывать чувства вины, пока он ходит по пропитанным первым жарким солнцем улочкам города, наблюдая за шумными песнями охваченных порочной радостью людей в до болезненного пёстрых и откровенных одеждах. Толпа стекается на площадь перед храмом Баала, острой пикой возвышающимся недалеко от дворца здешнего правителя. На алтарях вокруг стелы во внутреннем дворе храма лежат многочисленные фрукты, туши овец, коз и телят, окружающие обнажённого человека. Гавриил принимает его за жреца-каннибала, но потом другой мужчина выходит из храма с клинком. Он произносит короткие слова, которые Гавриил не успевает понять, и заносит нож над человеком. Жертвой. Та что-то шепчет, едва шевеля губами, и принимает свою смерть молча, добровольно. Знать, заполнившая внутренний дворик, тихо вторит молитве жреца, но их песнь превращается в мрачное жужжание роя, в угрозу и зов сойти в самый Ад. Жрец собирает кровь в золотое блюдо, возвращается в храм и спустя долгие минуты и нарастающую вокруг Тьму, появляется на балконе. На его руках и лице — долгие кровоточащие порезы, складывающиеся в узор дьявольских знаков. Теперь он говорит громко, и Гавриил разбирает в этом величайшую благодарность за прошедший сытый год, просьбу о новом таком же, о славных войнах и великих победах, о богатствах и процветании. Жрец подносит блюдо с жертвенной кровью к чистому небу, и Гавриила едва не выворачивает наизнанку. Тьма тянет крылья вниз. Потом на площадях устраивают пиры из жертвенного мяса. В городе горят костры, звучит бешеная песнь, и вместо солнца его затапливает порочное желание. Люди пьют чрезмерно, теряя контроль над своими хрупкими телами, совокупляются перед жертвенником главного храма и мелкими стелами, что разбросаны по городу и за его пределами, упиваются кровью друг друга, рисуя ножом на телах, как краской по камню. Безумие охватывает каждого в попытке приблизиться к небожителю, коснуться великого своей душой, почувствовать себя чем-то большим, чем пыль от песчаника, из которого выстроен город. Вельзевул, уже одна, ходит между людей, задевая их крыльями и что-то говоря, ест со общего стола уже не предназначенную для неё пищу, пьёт и словно пытается танцевать. И движения её странно скованны, неуклюжи, пропитанны сдерживаемой неистовой силой. Гавриил мог бы вернуться на Небеса, ведь ничего ужасного здесь так и не произошло — кроме убийства человека во время жертвоприношения и содомии после, — и ничто из этого Гавриил не попытался остановить. Не пытался сразиться с Вельзевул. И она, словно прочитав его мысли, поворачивает голову и смотрит прямо в глаза. Тьма вздрагивает и расплывается напряжённой волной. Вельзевул оказывается рядом очень быстро. Гавриил вздыхает. — Как мило, что ты заглянул, — тянет она, показывая окровавленные клыки. — Впечатлился прошлым разом? — Слежу, чтобы ты не натворила бед. — О-хо, я уже столько натворила! — она еле сдерживает возбуждённый смех. Гавриил дёргается, почувствовав её желание — и дрожащую Суть, словно готовую взорваться. От тесноты переулка он чувствует себя неуютно. — И люди продолжают творить без меня. Драться больше не хочешь? Вельзевул склоняет голову к плечу и облизывает губы. Они все тоже искусаны и явно кровоточили какое-то время назад. Гавриил не может ответить. Она закатывает глаза. — Меч обещаю больше не забирать, если ты так переживаешь за свою игрушку. — Это подарок Матери, мой святой долг. — Как занятно, что Она Сама вложила нам в руки оружие… Улыбка на её лице становится рассеянной, рваные тени от всполохов огня с широкой улицы ложатся неровно. Гавриил над сказанным задумываться не хочет совсем: и без того в голове гудит от противоречий за один лишь сегодняшний день. — Не нам рассуждать о Её действиях. Вельзевул усмехается: — Коне-ечно… А ты снова просто уйдёшь? — Могу перерезать тебе глотку для начала. — Какая хорошая идея, — скалится она, подступая ближе и взмахивая крыльями, упираясь левыми предплечьями в стену забора, и Гавриил молниеносным движением обнажает меч, приставляя к её горлу. Кажется, это лишь больше веселит демона. Она проводит по лезвию меча пальцем, сосредоточенно наблюдая, как расходится тонкая кожа и вытекают капли тёмной крови. — Что ты творишь? — Гавриил отчего-то сильнее упирает остриё в чужое горло, но всё ещё не до крови. — Совсем обезумела от этих игрищ? Вельзевул глухо смеётся и отводит меч от себя — Гавриил не удерживает. Ему кажется, что вместо потемневшей голубизны зрачков — огненная фасетка мушиных глаз. — А ты не з-знаешь, да? Никто из вас не з-знает, что это — быть на пике мощи, чувствовать каждую душу, и видеть перед глазами всполохи их эмоций, и сдерживаться, чтобы не раз-знести з-здесь всё. Ты не знаешь, что такое ис-ступ-ле-ни-е… Она прикрывает глаза, глубоко вздыхая, точно растворяясь в ощущениях, и Гавриилу на мгновение действительно интересно — каково это. — Нам не нужно знать этого. У нас есть Её Любовь. Взгляд Вельзевул фокусирует резко, смотрит в глаза, забираясь глубоко внутрь. — О чём ты молился на поле с лилиями, где умер первый человек? Гавриил давится её вопросом — и осознанием, что она видела. Наблюдала. Застала его в момент слабости и раскаяния. Знала ли она, о чём он молился? Спрашивала ли серьёзно или издевалась, пытаясь ли содрать с него кожу? — Не твоё дело, — выдавливает он тихо. — Тебе не понять всего этого. — Ты прав, — она спокойно пожимает плечами, опуская крылья и аккуратно складывая их за спиной. — Мне никогда не понять существования с постоянным чувством вины и собственной неполноценности, потому что, серьёзно, как угодить тому, кто всё создал? Как понять того, кто ничего не объясняет? Вы настоящие герои. Вельзевул усмехается горько, а у Гавриила мир трещит по швам и рассыпается осколками. Ярость сжигает всё до основания. — Замолчи, дьявольское отродье! Твои слова не имеют смысла! Он крепче сжимает меч, находя в этом единственное спасение — кусок знакомой, понятной реальности, где Гавриил твёрдо стоит на ногах и знает, что делать и зачем. Во имя блага и Неё, потому что служба — его священный долг. Вельзевул косится на опущенный меч. — А ты точно убивал демонов раньше? Гавриил делает выпад, намереваясь одним движением пронзить Вельзевул насквозь, но она отшатывается от его руки и клинка, фыркает недовольное «Идиот» и возвращается на улицу, смешиваясь с толпой, исчезает из поля зрения, словно её и не было, оставляя лишь ощущение дрожащей Тьмы под самой кожей. Гавриил не пытается её выследить или пойти за ней — убирает меч и возвращается к Агору, сжав челюсти от досады. Он совсем забыл о святой воде. Раньше ненависть застилала взор, раньше Суть скручивало от желания избавиться от мерзостных тварей, одним своим видом оскверняющих Землю. Они хулили Богиню и ангелов, они разрывали людей сомнениями на части и впивались в их души пороком, они пытались вгрызаться в самого Гавриила, ранили его зубами и когтями, оставляя несходящие шрамы, марая скверной всё вокруг. Раньше он не встречал кого-то, кого можно было уважать хотя бы потому, что тот не ронял собственного достоинства. Пресмыкающиеся бесы и демоны низших рангов, просто мясо, сгустки Тьмы, не знали о достоинстве ничего — были частью огромного, бездумного, яростного и отвратительного, и имя ему Легион. Вельзевул действительно стала первым разумным созданием с той стороны. И, видимо, план и правда превратился в долгосрочный. Проходят месяцы и даже годы, они встречаются в разных концах Земли, переглядываются ли, обмениваются колкостями или пытаются убить друг друга — словно не всерьёз, но всегда расходятся, предчувствуя новую встречу, будто смирившись с таким положением дел. Но Гавриил дерётся в полную силу, сгорая от бессилия перед демоном и самим собой. Спустя десятилетия она — живое напоминание его несостоятельности, его мрака и неуместных вопросов. «Жить с чувством вины и собственной неполноценности» — так она сказала в Угарите, и бредовые слова отпечатались, кажется, на самой Сути. Гавриил молится усердно, пытаясь очистить голову, слушает других ангелов или наставления от Метатрона — верит в них отчаянно всем естеством, он не оставляет своей работы, приходя за душами с идеально ровной спиной и расправленными белоснежными крыльями, но после сбегает в небо. Когда перед тобой весь мир — весь мир тебе дом, и вместе с тем покоя нет нигде. Гавриил скачет в грозу, вспарывая тяжёлые клубы туч, вдыхает влажный, искрящийся воздух в такт шуму капель по собственным крыльям — звучащему тамбурином и заглушающему протяжный стон тромбона. Он сливается с бурей на какое-то мгновение, обхватив Агора за шею и уткнувшись в его мокрую гриву, что давно не пахнет звёздной пылью. Железный привкус крови оседает в лёгких, и Гавриил жмурится, словно это его тело кровоточит изнутри, и вздохнуть совершенно невозможно, словно всю благодать из него выбило молнией, всю Любовь… Потом становится легче. Будто бы мягче становятся перья Агора, и звонче гремит само небо. Гавриилу кажется, что он снова слышит музыку сфер, слышит перелив арфы и тихую песнь флейты, но лишь гончие обгоняют друг друга, повизгивая, когда натыкаются на чужие зубы. Тучи прячут его от собственных мыслей, и никто не приказывает, никто не спрашивает, никто не ползёт по костям, пытаясь извратить нутро. Гавриил смиряется. Он сам приносит грозу на поле брани, тянет облака хмари и морось на крыльях, когда приходит к святым. Он лишь молится о том, чтобы всегда суметь найти покой.* * *
Гавриил приходит в Египет за душой, что не утратила благочестие и Веры за все эти годы в чужих землях. Но до назначенного часа ещё много времени, и потому он ждёт Вельзевул на берегу разливаюшегося Нила. Агор бродит по колени в воде, наблюдая за тем, как утопают копыта в иле, и пытаясь жевать камыш; полуденное солнце, ещё ласковое, блестит на его крыльях. Но зной собирается медленно, и сомнения подтачивают Гавриила изнутри, когда он чувствует лёгкий всполох приближающейся Тьмы. Агор мирно пьёт воду и даже не поднимает головы, когда Вельзевул подходит. — Пернатые! — довольно восклицает она, и Гавриил решительно не понимает её воодушевления. Он вообще плохо понимает её, то приходящую словно сама смерть, то улыбающуюся заманчиво и приглашающую в битву, то яростно ревущую, что он идиот и надоел со своим долгом, убийством и прочим. Но она всегда приходит снова то ли в надежде, что он прекратит, то в ожидании чьей-то смерти. — А чего с лицом? — она выгибает брови и ухмыляется, складывая руки на груди. — Ты хоть пару минут продержишься? Гавриил вздыхает. — Я больше не собираюсь с тобой драться. Он не смотрит на Вельзевул, но чувствует её удивление и, кажется, краем глаза замечает приоткрытый рот. — А как же «долг»? — передразнивает. — Приказы? Ангел посмел пойти против Господа? Она не скрывает ехидства в голосе. Гавриил морщится и поджимает губы: только одобрения от демона ему не хватало! — Она сказала, чтобы я с тобой разобрался. Что я буду делать — уже на моё усмотрение. — А что ты сделал? — она подходит ближе, шепча вкрадчиво. Он не может сказать «Ничего», не может рассказать о том, что заключил договор с самим собой — хрупкое равновесие между долгом и маленьким желанием не чувствовать больше запаха крови. Взгляд падает на Агора, отмахивающегося хвостом от мух. Он шевелит ушами, словно пытаясь вникнуть в суть разговора, и хлопает крыльями, встряхиваясь от жары. Сейчас Гавриил пойдёт и отнимет жизнь. Увидит глаза, полные надежды на спасение, и ласково улыбнётся, пообещает человеку Рай, а потом воткнёт клинок меж рёбер. Кровь скопится на губах, потечёт по подбородку и уродливым пятном расползётся по одежде, и благодарность в глазах сменится ужасом. Когда-то давно Гавриил мог видеть успокоение или ответную улыбку с осознанием, что всё действительно будет хорошо, но Мамы так давно не было среди людей… Чужая рука слабо обхватит его запястье в немой мольбе, и слёзы смешаются на лице с кровью. Что будет потом — уже неважно, облепленное туманом и болью. Гавриил научился действовать быстро, научился не ощущать чужой страх, не замечать предсмертной агонии и дрогнувшей Веры, а подчас — рассыпавшейся осколками, и после не остаётся уже ничего. Не спасают ни облако благодати, ни нечеловеческий взор, ни короткий полёт. — Да пребудешь ты в Царствии Божьем по милости Её да по заслугам своим, — говорит он, улыбаясь стекленеющим глазам, уже не срываясь с последней молитвы на сбивчивый шёпот, что всё в порядке, всё хорошо… Гавриил не любит людей. Не любит их мелкие, изменчивые души, не любит их взгляды, не любит их крамольные речи, не любит их вопросы, словно у демонов подслушанные, не любит их величие, затмевающее всё вокруг, не любит их раболепное преклонение перед иллюзиями, не любит их ложь. У Гавриила давно не дрожит рука, не тошнит от воспоминаний первой Битвы, не скручиваются внутренности от ощущения скверны на острие клинка. Люди — Её творения, должны были быть достойны почитания, неприкосновенные и чистые… — Тебя это не касается, — бормочет Гавриил, поглаживая Агора по спине, и уже готовится к нападкам Вельзевул, потому что, конечно, это касается её напрямую. Она смеётся хрипло напоказ и срывается на жужжание, смаргивая огонь в глазах. — Бесишь, когда говоришь так, словно я пустое место. — Ты демон. — А ты ангел, не знающий, что такое манеры. Он смотрит на неё сурово, и она закатывает глаза. А потом увязывается за ним. — Хочу наконец посмотреть на твоё шаманство, раз уж драка отменяется, — объясняет и ничего не слушает в ответ. Гавриил слишком устал за последние три тысячи лет, чтобы спорить сейчас. Идёт, никем не замеченный, не обращая внимания на людей, на блики солнца и скульптурные украшения богатых домов, на вырезанные над воротами обереги. Он сокращает путь, избегая базаров и храмов, и останавливается лишь во дворе непримечательного дома, резко разворачиваясь к Вельзевул лицом, отчего она едва не врезается в него. — Но если хоть пальцем коснёшься души, я забуду всё и растворю тебя в святой воде. Она лишь улыбается уголком губ и исчезает ещё до того, как Гавриил заканчивает, оставив после себя едкий запах гари и недовольный отголосок Тьмы. Гавриил не замечает, как оглушительно бьётся его сердце и потеют ладони. На Небесах он молится о знамении, если решение его неверное, и пытается найти надежду в молчании Мамы.