Итак, Израиль, чего требует от тебя Господь, Бог твой? Только того, чтобы ты боялся Господа, Бога твоего, ходил всеми путями Его, и любил Его, и служил Господу, Богу твоему, от всего сердца и от всей души твоей, чтобы соблюдал заповеди Господа и постановления Его, которые сегодня заповедую тебе, дабы тебе было хорошо. (Втор 10:12)
Гавриил чувствует огромную неправильность, когда Метатрон спускается на землю и говорит с Моисеем. Потому что пусть Метатрон и передаёт слова Матери, но он — не Господь, не Сущий — всего лишь Глас, для удобства обретший тело. Потому что о страданиях израильтян слышали с самого начала, и Гавриил разделял необходимость в том, чтобы преподать им урок, и смирился с ценой в детские, невинные жизни, — но никто о том не знал. Израильтяне могли лишь гадать, за что расплачиваются своими телами, своими сыновьями, потому что забыли всякие заветы, заключённые так давно… Но судить о справедливости — не Гавриилу. Метатрон собирает архангелов в просторном зале сразу после разговора. На его лице ещё остаётся недовольство тем, что сердце Моисея полнилось сомнениями едва ли не больше, чем у всех египтян. Михаил, наблюдавшая за явлением Господа в лице Метатрона Моисею, воодушевлена и спокойна и о чём-то тихо переговаривается с Уриил. Гавриил слышит обрывки фраз о недостойности, об испытаниях, о постоянном присмотре — ведь люди, за многие поколения забывшие Богиню отцов своих, сами не выстоят. Рафаил, предчувствующий новые страдания, с трудом сохраняет спокойную улыбку на лице, но смотрит на Метатрона с невыразимой печалью в глазах, когда тот начинает говорить. — Фараон жестокосерден и в Богиню не верит, а потому не отпустит своих рабов. Ему будут даны знамения: доказательство и десять казней, великих бедствий египтянам за все их грехи перед Израилем. Рафаил вздыхает прерывисто, и Гавриил знает, что за вопросы вертятся у него в голове, но лишь кивает, пытаясь не задаваться ими сам. Метатрон продолжает: — Первой казнью воды рек обратятся в кровь, и будет кровь течь по египетской земле семь дней. Гавриил вздыхает и даже не надеется, что ему позволят держаться от Египта подальше. Будут смерти, и он должен будет прийти. Михаил поджимает губы. — Затем жабы заполонят дома египтян, после мушки и пёсьи мухи, и каждые до того момента, пока Моисей не скажет Господу. Вельзевул будет рада. — Пятая казнь поразит язвами весь скот египетский поголовно, а скот Израиля не тронет, дабы фараон понял; потом воспалениями и нарывами поразит сам Египет, а Израиля снова не тронет, чтобы ещё понял фараон. Рафаил качает головой. Он придёт, несмотря на слово Мамино, и будет спасать жизни; Азраэль, конечно, уступит ему многих, сам Гавриил даже спорить не будет. — После огненный град падёт и погубит посевы, а что останется, то пожрёт саранча. Затем на три дня небо покроется осязаемой тьмой, и только в домах Израиля будет свет. Гавриил прикрывает глаза на мгновение, невольно вспоминая каждый раз, когда сама Тьма касалась его. — Уриил, — обращается Метатрон, и она выпрямляет спину, готовая ко всему. — Ты исполнишь девять казней. Десятую же исполнит Азраэль, она знает о том, и ты, Гавриил, пойдёшь с ней. Вы заберёте каждого первенца в домах Египта и у скота их, но не тронете дома Израиля, узнав их по отметке кровью агнцев. Он вздыхает глубоко и сжимает зубы, заставляя крылья не дрожать. — В ту ночь свершится Пасха Господня, и после фараон изгонит Израиль из своих земель, но ожесточится сердце его, и пустится он за ними. Ты, Гавриил, проведёшь Израиль через море, а фараон утопнет там. «Такова воля Матери», — повисает над столом очевидное и невысказанное. И никто не говорит о том, что легче убить фараона сразу — сжечь, или утопить, или поразить его по слову Моисея для наглядности, или каждого египтянина… «Значит, надо именно так», — говорит сам себе Гавриил, спускаясь на нижнее небо к зверям: «Значит, таков План». Рафаил идёт с ним в смятенной тишине. Михаил с Уриил уходят в другую сторону, внешне оставаясь спокойными. Гавриил знает, что они в Маминых словах и решениях не сомневаются. Михаил такой возможности не допускает вовсе, верный Архистратиг Её; иногда даже её собственные мысли звучат как Мамины. Что бы ни думала Уриил, она всегда поступает правильно. Как должно. Всегда точно знает, где её путеводная звезда. Рафаил тоже знает, но только потому, что создал её себе сам. Гавриилу вдруг отчаянно хочется спросить: как? Где взять уверенность и силы? Но произносить вслух что-либо так опасно — вдруг станет правдой, вдруг испепелит крылья до самого основания? Ведь хорошие ангелы так себя не ведут. Гавриил выпускает гончих, собираясь отправиться в небо, гладит ластящихся Пакс и Веритаса, Мис радостно встречает Рафаила. — Думаешь, это хороший План? — тихо спрашивает тот, пока Гавриил отвязывает Агора. — Мама знает, что хорошо, — отвечает он, смотря брату в глаза и позволяя прочесть в своих всё, что на сердце, в чём не признаётся сам себе, не открывая двери в пучину сомнений, из которой не выбраться. Он улыбается, вселяя в брата надежду, и Рафаил крепко обнимает его, прижимая к груди.* * *
Гавриил уходит далеко вниз по течению, оглушённый криками. Его работа окончена до некоторого времени, но он зачем-то остаётся у реки, смотрит на плеск волн, словно подчинивших себе его волю. Словно это знамение — и для него. Гончие лакают кровавую воду спокойно, бегают у берега, резвясь, будто малые дети; Агор фырчит недовольно, не найдя свежей зелени. Гавриил касается крови пальцами, до последнего надеясь, что это лишь окрашенная вода, лишь морок, но чувствует горячее и вязкое, различает свернувшиеся сгустки, что так были похожи на поднявшиеся клубы ила или тину. На появление Вельзевул он не обращает внимания. — Спустя столько лет вы снова решили повеселиться? — Это не веселье. Это долг. Кровь в реке — это кровь всего человечества, все их слёзы и вопли. — Вы точно добру служите? — спрашивает она в следующий раз, наблюдая за нашествием жаб. — Больше похоже на сон Хастура. Гавриил морщится, ничего не желая знать об этом демоне. Уриил творит казни с поджатыми губами и спеша скорее вернуться на Небеса. — С этим я бы могла помочь, — усмехается Вельзевул, когда пёсьи мухи прилетают к ней. — Надо прислать сюда Марбаса с Уфиром, — задумчиво бормочет, увидев язвы, и после Гавриил действительно ощущает присутствие демонов послабее Вельзевул. Рафаилу не удаётся никого спасти. Под недовольным взглядом Уриил — но и всего лишь — он тратит на исцеление всю свою благодать и делится с волхвами и целителями рецептами мазей, о которых никто не должен знать. Но тела людей слабнут с каждым часом, и Гавриилу не остаётся ничего, кроме как делиться с братом силами и наблюдать, как Азраэль забирает души. Никто из израильтян не гибнет от болезни, но их морит усилившийся голод и жестокость доведённых до животного ужаса египтян. — Я думал, — шепчет Рафаил в предпоследний вечер перед седьмой казнью, — чтобы смягчить их сердца… Ведь когда тебя ударяют раз плетью, хочешь ударить в ответ сильнее, и так, пока кто-то не умрёт. Гавриил не хочет отвечать, но сомнения откликаются на каждое слово. — Израильтяне умирали от удара плетьми и ничего не делали в ответ. — Но разве не было бы хорошо просто остановить всю боль? — Метатрон сказал, что они должны понять. Гавриил задыхается, представив, что в мире осталась только Любовь — и никаких сомнений. — Так будет лучше, — говорит Уриил впервые за несколько месяцев, словно убеждая в этом саму себя, и выжигает трупы огненным градом с невероятным облегчением. На мгновение Гавриил и вправду чувствует, что становится лучше, — пока не смотрит на побитый урожай и оскал Голода. Вельзевул смотрит на второй Содом почти с испугом. — Устроили здесь Ад на Земле. Гавриил гадает, почему демон Чревоугодия выбрала себе в фамильяры мух, а не саранчу, но вспоминает третью казнь и молчит. Когда приходит тьма, Гавриилу кажется, что теперь демоны наводнят город, и будто бы слышит их рёв, чувствует запах скверны и распахивает крылья, пытаясь укрыться от Тьмы, словно яркий огонь Уриил не горит в некоторых домах. — Знаешь, что самое страшное в темноте — это твои мысли? — спрашивает Вельзевул, и на мгновение её можно принять за кого-то близкого. Гавриилу хочется сбежать. — В последнее время здесь стало слишком много крови, — ворчит она, когда израильтяне помечают свои дома. Она смотрит в никуда, и сам Гавриил насильно вырывает себя из оцепенения. — Неужели так сложно просто устроить побег, всё так же утопив египтян в море, когда они пустятся в погоню? Они же всё равно ничего не поймут. И я даже уверена, что потом ваш народ, — она кривляется, — снова забудет. — Значит, Мама снова напомнит. Всё будет исполнено согласно Её Плану. Смех у Вельзевул похож на плач. — Непостижимому Плану, слышали уже! — огрызается она и исчезает. В полночь приходит Азраэль. Гавриил видит сестру впервые с момента первой смерти. Её одежды черны, черны волосы и чёрен взгляд. Черны её крылья — словно у демона, и лишь звёзды блестят под перьями. Она смотрит в Суть Гавриила и не может улыбнуться. — Здравствуй, брат. Её голос похож на шорох песка в ночной пустыне или шёпот ветра в пещере. — Я скучал по тебе, — отзывается Гавриил тихим хрипом и сглатывает вину. Он боялся узнать, что стало с ней, боялся говорить и переглядываться, встречаясь на полях сражений; только чувствовал её присутствие и пытался бежать от единственной, кто знала все его мысли. Он не знал ни одной её. — Не нужно, брат. «Такова Мамина воля», — снова слышится перезвоном колокольчиков и арфой, как смех Азраэль на Небесах; но сестра не говорит этого и, Гавриил уверен, не думает. Ей давно нет места среди живых и, кажется, среди ангелов тоже. Она плачет без стеснения, приходя в людские дома и забирая души первенцев от мала до велика. Слёзы текут по щекам беспрестанно, заливают её лицо, как кровь заливает чёрную сталь клинка, как льются слёзы испуганных матерей, как звенит их крик. Азраэль не произносит ни слова, когда Гавриил спускает гончих с повода, когда они лижут личико новорождённого, узнавая, и перекусывают тело пополам — того, кто ещё не заслужил Ада, но кровью своей недостоин и Рая. — Пакс, Юстиц, Веритас и Мис, Мизерикорд, — шёпотом перечисляет Гавриил имена псов, считая детские души и пытаясь заглушить вопль египтян; он успел забыть, что означает каждое имя, и Азраэль смотрит на них с немой агонией во взгляде. Они заходят в каждый дом, не отмеченный кровью, и приносят страдания. Заходят в дома рабов других народов, во дворец фараона и на скотные дворы. Темнота девятой казни давно отступила, здесь нет ни единого демона, но Гавриил чувствует себя слабым как никогда, растерзанным, распоротым клинком сестры. Чувствует себя распятым людскими проклятиями, что оскверняют и имя Моисея, и имя Матери, и всю эту жизнь, и собственных богов, что оказались бессильны. Он задыхается их стенаниями и мольбами сущему, не верящих в ужас, что пришёл в их дом, не знающих, как подняться с колен, — людей, таких же разбитых и распоротых. Одни качают своих мёртвых детей на руках, другие выбегают на улицы, не зная, как не разорвать себе грудь от горя, третьи хватаются за ножи, проливая собственную кровь. Гавриил от них отделяется с трудом, поглощённый чужой панической скорбью как своей; ему всё кажется, что люди его заметят, задавят в своём горе, слово он причастен к их грехам, словно сам был жестокосерден и должен заплатить… Хрупкая женщина смотрит прямо на него и будто бы видит его Суть. Её лицо мокрое от слёз и красное от отчаяния, и она кидается к нему, как к последней надежде, сжимает его плечи до боли и онемения. — Если Бог есть, скажи ему, передай о наших страданиях! — молит его, давясь рыданиями и бессилием. — Мы не знали Бога, и Он не знал нас, и Израиля мы не знали — они пришли и стали многочисленны… Если Бог есть, если он милостив, передай ему… Гавриил отталкивает женщину от себя, и она, упав на колени, бьётся о землю лбом, прижимая руки к груди, и рыдает, уже не обращая ни на что внимания. Он спешит уйти. Хочет смыть с себя её грязные прикосновения, её кровь и слёзы и забыть отвратительные речи. Они все были жестокосердны — и вот расплата. Они растили порок в своих душах и не знали истины — так вот им урок. Но четыреста лет не было Господа с израильтянами, и от начала времён не было Господа нигде на Земле. Может, они все были бы с Мамой, если бы знали… Азраэль уходит, не попрощавшись. Гавриил идёт к морю, окружённый псами, и ждёт Моисея, наблюдая, как сытые звери дремлют под плеск волн, пока есть время. Лишь Мис беспокойно бродит по кругу, подвывая крикам, что застряли в голове Гавриила, и тычется мордой ему в руки, на которых ещё чувствуется кровь; Юстиц иногда поднимает голову и смотрит будто бы вопросительно.* * *
Рассвет на вершине Синай разливается медленно. Поднимающееся от горизонта солнце высветляет небо, тонкими лучами превращает тьму в сумерки, переливающиеся нежно-голубым, розоватым и мягко-оранжевым. Утро — будто начало новой жизни, и Гавриил чувствует, как свет расцветает внутри, робкий и хрупкий, как дымка на горизонте. Солнце касается его расправленных крылий, пригревает, и он представляет Мамин Свет. Представляет Её благословенные поцелуи. Уверяет себя, что ему не показалось, что он и правда чувствовал Её присутствие между водных стен, во мраке сомнений и отупляющей скорби. Пусть Она не говорила с ним, пусть он Её даже не видел… Надежда облегчала груз прошедшего года, стирала Тьму. Словно Любовь первых дней никогда не заканчивалась. Трепетное блаженство разрушается шагами Моисея, выкатывающимися камнями из-под его ног и стуком посоха. Гавриил невидим для людей, но скоро появится Метатрон. Мама будет говорить через него со своим пророком, только лично с Гласом Гавриил встречаться не хочет. Да и вряд ли у них будет время, чтобы поговорить — ни о чём существенном. Своё одухотворение Гавриил бережёт, спускаясь по противоположному склону, крутому и поросшему травой и колючим кустарником; он остаётся на одном из отдалённых уступов, не желая уходить далеко: наблюдает, как над вершиной стремительно сгущаются тучи, разрываемые громом и вспышками молний — маленькая гроза посреди чистого бескрайнего неба, скрывающая двоих. Гавриил слышит Глас и чувствует знакомое… острое и тревожное, впивающееся под кожу, цепляющее Суть совсем не благоговейным страхом. Самые тёмные времена живо всплывают в памяти, душат, терзают, и Гавриилу не хочется больше ничего, кроме как убраться отсюда скорее — и сейчас он может это сделать. Ему не нужно сражаться против мятежных, не нужно собирать души, неся смерть и людям, тем, кому этот мир был обещан. На мгновение Гавриилу кажется, что Моисей не сойдёт с этой горы, останется жертвой во имя Веры или в назидание, только наказывать ещё вроде бы не за что. Гавриил спешит спуститься; будь он человеком — давно бы переломал ноги, но лишь несколько веточек путаются в его крыльях. Оглядываться всё ещё страшно, и к этому внезапному ужасу примешивается стыд: разве Падший он или грешник, чтобы бежать так от Мамы? Из груди вырывается болезненный выдох. Палящее солнце смотрит с немым укором, прожигая насквозь.