Долго ли ты будешь говорить так? Слова уст твоих — бурный ветер! Неужели Бог извращает суд и Вседержитель извращает правду? Если сыновья твои согрешили перед Ним, то Он и предал их в руку беззакония их. Если же ты взыщешь Бога и помолишься Вседержителю, и если ты чист и прав, то Он ныне же встанет над тобой и умиротворит жилище правды твоей. (Иов 8:2-6)
Вельзевул лежит на животе на кривом уступе холма и наблюдает за стройкой внимательно, про себя отмечая уже выученные наизусть действия. Она могла бы и не смотреть: ритуал ей никогда не нравился, но каждый раз она пыталась найти нечто новое — словно в самой себе. Размышляла, вспоминала, пыталась понять ход мыслей и найти первую искру, отвлечься от серости Ада и пыльных бумаг, стона грешных душ. Сейчас же в голове пусто, уныло и темно, и всё внимание сосредоточено на людях, выкладывающих стену. Откуда они бежали, Вельзевул не знает, да и не столь важно это, когда войны и гонения не прекращались на её земле никогда. Одним завоевателем больше, одним меньше, чуть больше разрухи, больше воплей — больше жертв на обломках старого мира. Мужчина надеется, что его дом станет началом большого города, надеется стать ему правителем и защитником, надеется отомстить за свои прежние беды. На старом месте он, видно, был богат и успел собрать людей и скарб, чтобы привезти его сюда. Теперь рабы тягают булыжники, ровняют выступы рельефа и месят глину. Уже готовы задние стены центрального помещения, утопающие в крутом холме, почти выстроенная фронтальная ждёт завершения; женщина качает на руках не завёрнутого в тряпки младенца. Он всё равно ревёт, словно чувствуя, что с ним случится, хоть все вокруг спокойны. Мужчина стоит у недавно сооружённого жертвенника. Вельзевул наблюдает. Знойное солнце блестит на инструментах, переливается в волосах женщины и красочных узорах на людских одеждах, на выцарапанных-нарисованных знаках на булыжнике, изображающем стелу под массивным тополем. Высоты и открытые жертвенники нравились Вельзевул куда больше храмов. И пусть сил здесь она ощущала не так много, но сделанное вручную сливалось с хаосом природы, создавая ужасающую гармонию в рисунках кровью и рыжей краской из марены, глиняных подсвечниках с каплями огня и маленьких статуэтках-идолах, пытавшихся подстроиться под трещины на камне и сколы, сухие ветви, песок и жертвенные туши — под индиго ночи или вопящий закат. Сейчас на алтарь мать возлагает своего сына — пока единственного. Хрупкое тельце невиннее овцы и благословеннее всех непреклонных праведников Израиля вместе взятых. Заходящийся в крике младенец — слишком светлое пятно, слишком громкое, и Вельзевул невольно морщится, подкладывая ладонь под подбородок. Женщина целует ребёнка в лоб, и он хватается своими ручонками за пряди её волос, выглядывающие из-под платка, касается щёк в бесполезной попытке задержать то единственное, что дарило ему жизнь. Камень, даже нагретый солнцем и смягчённый неистовым ветром степей, слишком холодный и жёсткий. К сыну подходит отец, держа в руке нож. Он садится на колени и читает молитву; Вельзевул его губ не видит, но слышит и чувствует обжигающие Суть слова: и плакать хочется от отчаяния в них, их рьяности и огромной надежды. От великой глупости в людских головах и их бессилии перед миром. Младенцу вспарывают грудь, и визг от боли и предательства обрывается слишком быстро. Женщина впивается ногтями в ладони, но душит в себе плач; прочие люди даже не вздрагивают. Отец берёт труп ребёнка на руки, водит пальцами по его лицу, разверзнутой груди и животу, и Вельзевул гадает, вспоминает ли он, как брал сына на руки, едва он родился? Брал ли когда-нибудь вообще? Думал ли о том, как будет учить его охоте и вместе молиться богам? Пока он несёт тело до дома, пока окропляет его кровью стены и рисует над проходом символы защиты и достатка, пока кладёт меж ступенью и полом — последняя нежность, что он окажет сыну, лишь иллюзия. Муж и жена молятся перед могилой сына, заложив её мелким камнем и залив глиной. Вельзевул чувствует жар мощи, но в голове — ноющую боль. Она ни о чём подобном никогда не просила, и более того — это нисколько не поможет ей защитить этот дом, если Богиня решит его разрушить. Но люди не знали, люди верили, надеялись и пытались выжить, быть счастливыми, расплачиваясь за призрачную возможность страданиями, принося истинную радость в жертву своему страху. Как ангелы приносят в жертву свою свободу и разум. И думают, что знают как лучше, ведь Она — с ними. Вельзевул садится, вздыхая глубоко, но в лёгких — лишь зной и горечь; она отряхивает одежды, счищая впившийся в кожу живота и предплечий песок, и вздрагивает, когда замечает Дагон. Та садится тоже, путаясь ногами в полах туники и смотрит пристально. Ругаться Вельзевул передумывает. Она бегает от серьёзного разговора уже несколько недель и, надеясь на нерешительность подруги, гадает, сможет ли делать так до скончания времён. Но пусть Дагон молчит, её взгляд вытягивает из Вельзевул всю душу по каплям, и она сдаётся, вздыхая. — Ну чего у тебя там? — Это дерьмо, — выпаливает Дагон без обиняков, и голос её похож на сталь. — Соглашусь, детская душонка не спасёт этот дом от израильтян или филистимлян, но на большее у них воображения не хватает. — Ты прекрасно знаешь, что я не об этом. Вельзевул смотрит ей в глаза долго. Оборачивается на людей, продолжающих строить дом, но лишь окроплённый кровью алтарь да опустевшие руки женщины напоминают о произошедшем. Солнце припекает спину, и отчего-то пахнет раскалённым железом и потом. Где Гавриил, что должен был избавиться от неудобной души и читать людям проповеди? Но проповеди он не читал, и жертва принадлежала лишь Вельзевул. — Я знаю, — говорит она, рассматривая муравьёв у коленей, — ситуация не из лёгких и приятных, но когда нам было легко? — Это не значит, что нужно искать сложности специально. Это дерьмовая идея, Вельз! — Как будто я однажды просто подумала и решила: «О, влюблюся я в этого белозадого дуболома, какая выйдет история, будет что перед смертью вспомнить!» Дагон шутки не оценивает. Вельзевул и не шутит. Она действительно не выбирала, не могла просто взять и стереть все чувства; иногда ей кажется, что это всё было предопределено ещё давным-давно, только дальнейшие размышления или невероятны до истерического смеха, или до него же трагичны. Но даже теперь, будь у неё возможность выбрать, кого любить, она бы ничего менять не стала. Слишком уж прекрасным было это… всё. Даже колкое осознание, что вряд ли будет больше. Вельзевул переводит дыхание и говорит уже спокойнее. В конце концов, Дагон просто волнуется, просто у неё самой ещё не отболело — и вряд ли отболит, как бы она ни хорохорилась. — Я понимаю, что иметь дело с ангелами чревато, что всё, что касается Её — мутное и лучше не лезть. Я знаю, что рискую, но, честно, разумом тут ничего не решишь. Дагон вздыхает и умывает лицо руками, примиряясь с новой реальностью. — Ладно. Ладно. Просто помни, что ангелы — идиоты, которые никогда от Неё не отвернутся. Потому что они ангелы. — Я всё-таки надеюсь, что всё будет иначе. — Было бы здорово, — улыбается Дагон, но горько и больно. Ей самой не повезло, и она справедливо полагает, что и с остальными будет так же — потому что три тысячи лет так и было. — У нас же даже официального запрета нет на неформальные отношения с ними или обязательства уничтожать, как только увидишь, — она криво усмехается, — потому что никто и помыслить не может, что они станут заниматься чем-то подобным. Ты правда веришь в это? — Очень надеюсь. Я же знаю его. Ещё бы удалось с ним нормально поговорить, без всякого притворства… — Но он тебе не доверяет. Вельзевул хмыкает. И правда: с чего бы ему? Тоскливое просачивалось в сердце часто, уже когда Вельзевул сидела в Аду, вспоминая прошедшую встречу. Она спрашивала, что сделал Гавриил, чтобы «разобраться» с ней, но что сделала она, чтобы помочь ему? Пусть о любви она знала мало, не ставя её на одну ступень с чем-то хорошим, но догадывалась же, как всё должно быть, чувствовала и желала. Только случайно ли или намеренно брошенные слова о праведности, Плане и прочём словно срывали с цепей внутреннюю ненависть, сдирали человеческий облик, являя миру демона, Лорда Ада и предводителя Легиона Проклятых, выползшую из бездны тварь, что готова была крушить всё божественное — с неистовым гневом мстя за отверженность. В один момент Гавриил представал перед ней всем Небесным воинством, Её последними словами и тем, кто забрал всё из нутра и ранил крылья, вызывая непреодолимое желание растерзать — лишь бы избавиться от гнетущего чувства брошенности. Он подобного никогда не поймёт, и вслух Вельзевул желала, чтобы никогда и не понял, заглушая ревущее от обиды внутри себя. Она садится к Дагон лицом, подставляя солнцу правое плечо. — Он сам себе не доверяет. Из-за Неё. Я так думаю. Дагон, разворачиваясь тоже, смотрит недоверчиво, помня его ещё немного с ангельских времён и вспоминая все рассказы Вельзевул: — Этот-то? — Он просто упёртый как баран. Умный, что может позволить себе сомнения, за которые мы когда-то Пали, но упёртый… Почти тысячу лет одно и то же, по кругу ходит, и ни туда, ни сюда… Как вобьёт себе в голову что-нибудь, а потом, словно по щелчку пальцев, осознаёт, как всё устроено на самом деле, и тогда на него без смеха смотреть невозможно. И ругается смешно… — Вельзевул, запнувшись о мысли, замечает у Дагон лёгкую улыбку. — Что? — Ты правда влюбилась, — тянет она, склоняя голову к плечу. — Правда любишь его. Её голос звучит как благословение и реквием. Вельзевул только может пожать плечами. — А Астарта? Вопрос застаёт врасплох. — А что с ней? — Разве ваши отношения… — Дагон прикусывает губу, не зная, как выразить мысль словами — как назвать то, что происходит между Вельзевул и Астартой. Раньше она этого не касалась — последние две тысячи лет, наверное; Вельзевул уже не помнит, когда именно объятия стали дольше, когда появились поцелуи, когда секс вдруг стал естественным между ними — иногда, в дни особого холода и грусти, или баловства ради, когда это стало не только между ними, но и немногими другими… Не то чтобы Вельзевул не думала о них, когда осознала влюблённость в Гавриила, но волнения не испытывала никакого. И Астарта тоже. — Она мой близкий друг, и что ещё? Для Дагон, познавшей когда-то любимую, секс был чем-то особенным. — А если, — она улыбается хитро, — ты с Гавриилом будешь вместе, скажешь ему? Вельзевул её намёки распознаёт хорошо. — Если он спросит. Дагон не сдерживает смешка, с трудом представляя в голове подобную картину, и Вельзевул прыскает тоже. Не то чтобы она не представляла, как Гавриил мог бы её касаться, как могла бы касаться его она, не отрывая взгляда от его потемневших фиолетовых глаз. Но Дагон успокаивается резко и смотрит слишком серьёзно. — Только не говори ему первая, — почти шепчет, и в глазах такая тревога, что у Вельзевул перехватывает дыхание. — Пусть тогда сначала сам в себе разберётся. Если разберётся. — А если он тоже так решит? Он ещё небось думает, что мы любить не можем. Дагон только вздыхает. Вельзевул беспокойно потирает пальцы. Честно, сначала она и не думала, что когда-нибудь признается: слишком невероятным казалась возможность довериться ангелу настолько. Теперь в голове постоянно спорят два голоса: «Но это же Гавриил», — шепчет откуда-то из самой Сути тёплое, и «Но он же ангел», — снова возражает ледяное, выросшее за три тысячи лет из пустоты, которую выжег Адский огонь. И сейчас с каждой встречей она сомневается всё больше. Тянется к нему сильнее, и как будто он пускает, как будто смотрит именно ей в глаза, а не на Богиню, признаётся сам, — а потом всё летит в бездну, потом она всё сталкивает туда сама. Не любить было бы проще. Было бы проще, если в их первую встречу он не выглядел бы таким заинтересованным, если бы не сдерживался в их последующие встречи, будто бы боясь драки.* * *
Большую часть времени Михаил теперь проводит на Земле, направляя израильтян, рядом почти всегда находится Уриил, и Гавриил не ощущает ничего, кроме беспрестанной тревоги и нарастающей злости. Он слишком много думает о Вельзевул: о том, что проходит много месяцев, но с ней он лишь переглядывается, лишь чувствует её напряжённую Тьму, не имея времени — и сил, чтобы остаться и поговорить; о том, что чувство, будто в последнюю их встречу случилось нечто запредельное, давит на Суть тяжкой тоской, мешается с бессильным раздражением. Наверное, именно так начинается Падение. А Гавриил просто устал бороться со всем этим. Устал слушать о Божественной воле от Михаил, устал соотносить слова о любви и окровавленные мечи, устал пытаться быть достойным ангелом Её и находить и видеть то, что не должен был. Устал видеть во всём этом тень Вельзевул и слышать её ехидный голос — постоянное напоминание собственных ошибок. Устал искать с ней встречи, словно ошибки вовсе не были таковыми — словно весь мир на самом деле стоит вверх ногами. Он слишком сильно погряз в этом; удивительно лишь, что крылья не потемнели. Гавриил столько раз терял и находил надежду, столько раз проваливал все шансы, что от себя становилось противно. Сколько он ещё выдержит — сколько ещё Она станет терпеть? Приходить в один из захваченных городов он снова не торопится: дожидается, пока тот опустеет, пока Михаил с Уриил не поведут израильтян дальше — только чтобы помимо мёртвых тел найти там Вельзевул. Она сидит у наспех сооружённого жертвенника — Ей. Вокруг тела амореев, кто-то даже после смерти не расцепил рук из молитвенного жеста. Гавриилу смотреть на это не хочется. Он оглядывается на разбежавшихся псов; Веритас бродит неподалёку, но подойти к Вельзевул не решается, посматривает на Гавриила, словно ждёт, что тот прогонит демона. Гавриил вздыхает и обходит Вельзевул, вставая напротив. Теперь замечает, что она пальцем водит по распоротой груди трупа; кисть её почти полностью окровавлена. — Едва им стоило обратиться к другим молитвам, ты оставила их, — говорит Гавриил привлекая внимание демона. Веритас останавливается подле. — Нечего теперь жалеть о их смерти. Она смеётся хрипло и задушенно, поднимает на него весёлый взгляд. — Разве не так делает твоя Богиня? — Да как смеешь ты… — Успокойся, белопёрый. Если тебя удивляет, что я сижу здесь, мог бы просто спросить. Её голос течёт медовой рекой, и Гавриилу это не нравится. На дне желудка ворочается бесполезное возмущение. Вельзевул продолжает: — Они предали меня и получили по заслугам. Но я приму их в свои чертоги после. Так что забери свою свору, — она сверкает глазами в сторону Веритаса, и Тьма жаром скапливается вокруг неё. — Это поле брани — их законная пища, — возражает Гавриил, не понимая, с чего Вельзевул вдруг решила противиться обычному ходу вещей. Она поднимается, оставляя в покое павшего воина; в её глазах горят огоньки, тревогой отзывающиеся внутри Гавриила. — Ты так уверенно отстаиваешь весь этот План, но скажи честно, что можно построить на крови? Разве память об этом не будет разъедать картинку Царствия Божественного? Веритас тихо скулит в отдалении. — Прекрати… — Нет, правда, послушай меня, — она не кривляется, не играет, и серьёзность в её голосе пробивает грудную клетку. — Ты же видишь суть. Если ты думаешь, что твоя ослепляющая благодатью улыбка всё скрывает, то ни разу. Почему ты позволяешь Ей обманывать тебя? Гавриил задыхается, мышцы сводит судорогой от жжения. — Прекрати… меня… искушать… Вельзевул пожимает плечами. — Ты и сам с этим прекрасно справляешься, я просто говорю это вслух. У тебя же на это смелости не хватает? — говорит тише между ухмылкой и как будто бы сочувствием. — К чему ты ведёшь, Вельзевул? Зачем тебе нужна моя смелость, зачем? Чего ты хочешь? Голос предательски сипит. Но Гавриил успевает разглядеть растерянность на лице Вельзевул, прежде чем демон улыбается криво и остро. — Хочу знать, чего хочешь ты на самом деле. Все его поражения, все сомнения до этого не стоят и капли беспокойства по сравнению с правдой. — Мне нужна правда, Гавриил, — продолжает, сводя с ума. — Поэтому я Пала. — Хочешь, чтобы и я Пал? Она склоняет голову к плечу, словно впервые задумывается над этим вопросом, словно ответ слишком сложный для неё. — Нет, — шепчет одними губами. Смотрит в самые глаза, и на дне её зрачков — что-то отчаянное, болезненное и слишком хрупкое. Вельзевул открывает рот, чтобы сказать ещё, может, объяснить или больше подтолкнуть к бездне, но хрупкое трескается в её глазах, и она опускает взгляд. Гавриил не может злиться. Чувствует только бесконечную горечь и обиду: нет никакой причины, просто это её работа, её инстинкт; только её слова настолько опасно желанные, словно им самим наконец-то сказанные — не все. Наверное, он и вправду не настолько смел, чтобы шагнуть с Небес в пропасть, и не слишком праведен, не верен, чтобы быть полноценным ангелом. Было бы ему проще, убей он демона сразу? — Правда в том, что я должен следовать Плану. Я должен был избавиться от тебя. — О нет, я знаю, что ты должен был. Ты говорил это много раз, я сама была ангелом. Я спрашиваю: чего ты хочешь? — Быть достойным ангелом Её. Вельзевул это, кажется, лишь злит сильнее. — Неужели ты ещё не понял, что это невозможно? Никто и никогда не будет достаточно хорош для Неё. Ей нет равных. — Теперь скажи мне ты. Почему ты думаешь, что знаешь всё лучше меня? — Потому что я видела это! Ты же знаешь, что это такое — сомневаться в единственном, что у тебя есть, чувствовать себя ничтожеством лишь поэтому и постоянно гадать, какой твой шаг станет неверным, как заслужить Любовь? Ты же знаешь, каково это — осознавать, что ты никто, что у тебя нет права мыслить и быть самим собой. Хочешь быть рабом? Гавриил не выдерживает. Грудная клетка рассыпается обломками, и он бьёт Вельзевул изо всей силы, желая наконец избавиться от всех чувств. Она выкрикивает ругательство и едва не валится на землю, лишь чудом уклоняется от следующего слепого удара. Гавриил самого себя не ощущает от гнева и бессилия, сокращает расстояние на негнущихся ногах. Вспыхнувшая огнём Тьма распаляет сильнее. Может, это его последний шанс, может, избавившись от зла снаружи он очистит и своё сердце… Вельзевул блокирует прямой удар в лицо и, поднырнув, бьёт в живот, но не успевает отскочить, когда Гавриил заламывает ей руку. Она изворачивается, тычет локтем в бок, но лишь подставляется снова. Гавриил стискивает её вывернутые руки у неё же за спиной, крепко прижимая к себе. Вельзевул рычит и упирается затылком ему в ключицы. — Вот и всё, — выдыхает он, собираясь с силами для последнего удара. Молчавший до этого Веритас удивлённо гавкает. Гавриил не решается посмотреть ему в глаза, мысленно умоляя свалить; пытается перехватить запястья Вельзевул одной рукой, чтобы достать меч, но она выворачивается, и Гавриил успевает поймать её в последний момент. Теперь она оказывается прижатой лицом к нему. — Ну и что ты будешь делать теперь? — коротко улыбается Вельзевул, задирая голову, чтобы посмотреть Гавриилу в глаза, и он понимает, что варианта всего лишь два: или отпустить её и признать своё окончательное поражение, или, развоплотившись самому, сжечь её благодатью и наконец исполнить Божественную волю, исполнить свой долг. Он стискивает её крепче, не давая и шанса на побег — себе на отступление, но Вельзевул расслабляется, и даже Тьма отступает, словно демон не находится в западне. Лишь в глазах продолжает гореть протест — тот же, что остался в ней, наверное, со времён Падения, что заставлял бросаться на обнажённый меч и разбрасываться язвительными вопросами. А потом она ухмыляется, подтягивается и в мгновение ока зубами впивается Гавриилу в шею, прокусывает до крови и тянет, обжигаясь чистым светом. Гавриил от неожиданности вскрикивает и пытается отодрать Вельзевул от себя, выпускает её из рук и бьёт по голове. Бьёт в живот, когда она кладёт руку ему на плечо, не замечая ничего вокруг, и отрывается будто бы случайно, усмехаясь. Веритас заливается пронзительным лаем, но не двигается с места. Гавриил зажимает горящую рану рукой, и от безумия в глазах Вельзевул по спине ползут мурашки. — Ты опять рассудка от жертвоприношения лишилась? Она лукаво щурится. — Сладкий, — шепчет одними губами, и рассеянную улыбку можно принять за наслаждение. Кровь с её губ стекает на подбородок, и она облизывается, смотря Гавриилу прямо в глаза. Гипнотизируя. Взгляд приговорённого к смерти, но в последний момент спасшегося. У Гавриила тошнота мешается с жарким ужасом. — Такой сладкий. Она без опасения подходит снова — без оружия, расслабленная, словно они больше не враги друг другу. Подходит так близко, что прижимается к груди, и Гавриил не может с ней ничего сделать, будто бы парализованный. Левое плечо заливает кровь. — А губы у тебя тоже сладкие? Он от её слов вздрагивает и отшатывается, вызывая у неё смешок, и все слова застревают в горле, удивление сворачивается внизу живота тугим узлом. — Можешь скормить оставшиеся души своим псам, — бросает она, склонив голову к плечу. — В качестве извинения. Она исчезает со взмахом распустившихся крыльев, и Веритас тут же подбегает к Гавриилу, утыкается мордой в бедро, поскуливая. Гавриил не знает, что делать. Не знает, что думать. Он садится и обнимает пса.