За то, что народ этот преступает завет Мой, который Я поставил с отцами их, и не слушает гласа Моего, и Я не стану уже изгонять от ни ни одного из тех народов, которых оставил Иисус, когда умирал, чтобы искушать ими Израиля: станут ли они держаться пути Господнего и ходить по нему, как держались отцы их, или нет? (Суд 2:20–22)
Рана совсем не смертельная, но кровь продолжает слабо вытекать, заставляя Гавриила разорвать подол туники на повязку. Впрочем, она мокнет быстро и окрашивается в красный ещё до того, как гончие возвращаются к нему. Идти на Небеса в таком виде — совершенно неприемлемо. Как он будет объясняться? Что скажет Уриил и Михаил, если встретит их на пути? Что подумают другие ангелы? Сколько он ни пытается, исцелиться не получается. Внутри жжёт и колет, словно огонь. Гавриил мог бы не волноваться — демоны не раз портили оболочку, сколько шрамов он получил во время Восстания и Потопа, только то были или клинки, или слабые демоны, не уходившие от него живыми. Вельзевул, со своей безграничной мощью, подобралась слишком близко, слишком глубоко проникла внутрь. Тревога выступает на лбу холодным потом и заполошно бьётся в груди. Гавриил вздыхает глубоко, стараясь успокоиться и не думать о демоне прямо сейчас — не размышлять, и молится брату Рафаилу, прося о помощи. Такой связью пользуются редко: не каждый ангел может услышать, но мало кого нельзя найти на Небесах или на задании на Земле, да и как правило, вопрос всегда терпит — ведь есть План. Рафаил появляется незамедлительно, и спокойная улыбка на его лице сменяется едва ли не ужасом, стоит ему увидеть окровавленного Гавриила. — Гейб, что с тобой произошло? — спрашивает он, быстро оказываясь рядом, не сложив крылий, и жестом просит Гавриила наклониться, чтобы осмотреть рану. Тот садится возле жертвенника и снимает бесполезную повязку. — Какой демон напал на тебя? — Вельзевул, — выдыхает тот и усмехается непонятно чему. Жжение распространяется сильнее. Рафаил достаёт из сумки, что носит на перевязи, запечатанный сосуд с водой, помещавшийся там лишь чудом. Избавившись от пробки, осторожно промывает рану, и Гавриил понимает, что прохладная вода, уменьшающая жар под кожей, — святая. Рафаил придирчиво осматривает края раны. — Она укусила тебя, что ли? — Именно. Рафаил смотрит с удивлением. Гавриил пожимает плечами, о чём тут же жалеет из-за усилившейся рези. Не сказать, что он не был удивлён, — но от Вельзевул действительно можно ожидать чего угодно. Пока брат возится с маленькими глиняными и стеклянными сосудами, где хранились мази и настои, используя положенный на жертвенник чей-то щит в качестве стола, Гавриил объясняет дальше: — Я не мог исцелить её нисколько и не хотел вызывать вопросов своим видом, вернувшись на Небеса. Рафаил мягко улыбается: — Как будто я ношу с собой ещё и запасные одежды. Разве у вас с Вельзевул не перемирие? Гавриил вздыхает, пытаясь найти правильные слова, чтобы коротко описать произошедшее. — Она сказала много нехороших слов, и я не сдержал своего гнева. Наверное, она пришла сюда после большого пиршества. Теперь взгляд брата — непроницаемый, но всё ещё привычный зелёно-голубой, и Гавриил явственно читает: «Ты знаешь, что я хочу сказать. Я знаю, что ты имеешь в виду». Гавриил понимает и не хочет того. Рафаилу можно было бы сказать всё открыто, можно было бы вывернуть душу и попросить исцелить — как брат исцелял ранения и увечья там, где другие ангелы были бессильны. Только с этим Рафаил не справится, едва разобравшись со своим собственным. Гавриилу бы спросить: как?.. да только брат уже два тысячелетия зовёт Маму Богиней и никак иначе — будто демон или человек, которого Она не презрела. Гавриил должен преодолеть это сам, чтобы доказать свою верность, доказать, что он хороший ангел. Он не морщится, когда Рафаил проводит смоченным в чём-то лоскутом ткани вокруг краёв раны, когда касается её пальцами исцеляя. — Шрам останется, — говорит он задумчиво, трогая ещё воспалённую кожу вокруг и мягко втирая мазь. — Вельзевул весьма сильна, даже не нарочно. Гавриил хмурится, не понимая. — О чём ты говоришь, Рафа?.. Брат отстраняется и смотрит в глаза. — О том, что это рана нанесена будто бы случайно. Твои ранения после скачки в Потоп были оставлены куда более слабыми демонами, бесами, но в них было вложено слишком много Тьмы. Может даже статься, что она бы начала исцеляться сама, только очень медленно. Гавриил не отвечает ничего, но взглядом даёт понять, что услышал. Рафаил собирает вещи в свою безразмерную сумку, не тревожа душу предположениями, почему так произошло. Гавриил боится признаться сам себе, что на самом деле всё понял — давно понял. Только так быть не может. Потому он заставляет себя не думать, удерживается на краю остатков своей Веры. Выдыхает слабо: — Спасибо, брат. Рафаил улыбается. И только теперь оглядывается, замечая окружающую их разруху. Поджимает губы и качает головой, но уже ничего не говорит. Вокруг серое небо, серые тела и даже песчаник — серый, мрачный и хмурый, обожжённый и окровавленный — руины очередного города, оставленные в назидание, теперь нависают над Гавриилом с осуждением. — Прогуляемся до реки? — предлагает он Рафаилу, и тот соглашается с радостью. Вернувшиеся гончие, получив свою долю ласки, резвятся вокруг, Агор же безуспешно покушается на сумку Рафаила, не обращая внимание ни на пышную зелень у берега, ни на фруктовые деревья в подлеске ниже по течению. Вода в реке почему-то нежно-голубая, бликует от тонких лучей выступающего солнца. Рафаил рассказывает истории, которые случались с ним и которые рассказывали ему люди — легенды, выдумки и что-то очень близкое сердцу, сокровенное; братья обсуждают события, о которых наверняка вспомнят столетиями позже, гадают, что сотрётся из истории человечества, — но не о том, что его ждёт впереди. И пока не наступает время для прощания, Гавриил забывает о словах Вельзевул, о тревожном, что спряталось под рёбрами. Возвращаясь на Небеса, он не перестаёт касаться маленького шрама над левой ключицей. Тот ещё отдаёт лёгкой ноющей болью, но больше беспокоят воспоминания. Гавриил уже не надеется на Мамину милость и не знает, откуда брать силы, чтобы бороться с искушением. Как вытравить образ Вельзевул, ощущение её слабости в своих руках — словно на короткое мгновение она действительно сдалась и была готова принять свою смерть. Он в это не верит ни на мгновение, слишком хорошо зная нрав демона, — и никакая из причин никогда бы не заставила её поддасться в угоду Божественному долгу. Но что заставило её вести себя так грязно, так безумно — всегда рассудительную и сдержанную, полагающуюся на острое слово своё? Позаботившись о зверях и миновав приличную часть Небес до своей комнаты, Гавриил перестаёт гадать и выдыхает. Он не встретил на пути сестёр, а прочие вряд ли поняли, что кровь на одеждах — его собственная. Могут поползти слухи о его геройстве и мужестве. Но от Метатрона и Мамы не укроется ничего. Гавриил меняет тунику и штаны на чистые, взяв одежду в простом сундуке из светлого дерева. Грязное уничтожает, потратив чудо на толику спокойствия. Комната безразмерна, как и всё на Небесах, — три стены теряются словно в тумане, тревожа Гавриила. У него немного вещей, и хватило бы совсем небольшого пространства, где можно было бы не чувствовать себя потерянным. Два сундука, клинок, что висит над ними, и стол с письменными принадлежностями занимают от силы площадь в несколько локтей по косой. А совсем недавно Метатрон предложил вести учёт деяний каждого ангела — как сначала Моисей, а потом и другие пророки записывали историю Израиля. Это обязывало находиться на Небесах дольше желаемого. Личная комната так и не стала убежищем. Описывая произошедшее, Гавриил чувствует, что лжёт. Он не кривит душой, не утаивает ничего, кроме разве что собственных чувств, но написанное с воспоминаниями не соотносится никак. Что же… пусть Мама его осудит за все грехи. Пусть собственная совесть и Вельзевул станут ему вечным наказанием, каким были египтяне, и амореи, и моавитяне, и десятки других народов для израильтян. По дороге до Метатрона Гавриил думает о том, как славно было раньше. Когда серафимы ещё только создавали звёзды, когда говорили без слов не из-за страха, когда никто не познал зла, и как вечерами Гавриил с братом и сёстрами смотрел на проделанную работу и видел, что это было хорошо. Какие планы строил Рафаил, как спорила с ним Уриил, а Азраэль смеялась, наблюдая, совсем не помогая Гавриилу и Михаил разнимать их. С каким восхищением говорил Люцифер о величии Мамы и о том, что станет достойнейшим из ангелов, и как Михаил держала его за руку, подбадривая… Входя к Метатрону, Гавриил примиряется с реальностью, где между ними теперь холодно и тихо, где каждая улыбка будто бы с оговоркой, где каждый взгляд — слишком сложный. Метатрон стоит к нему лицом, молчит и рассматривает, скрывая удивление, так, словно Мама не сказала ему о случившемся. Гавриил опускает взгляд, воспоминая о своей слабости и стыде. Один миг промедления — и теперь все его надежды обернулись прахом. Отчего-то внутри растёт уверенность, что до самого Армагеддона возможности исполнить свой долг больше не представится; у Гавриила не хватит сил на ещё одну попытку. — Положи бумаги на стол, — наконец говорит Метатрон, и Гавриил выполняет и ждёт, сам не зная чего. Вопросов ли, осуждения или дальнейшего указания. Про себя невольно просит его уйти, исчезнуть, чтобы поговорить с Мамой с глазу на глаз, почувствовать Её настроение самому, а не гадать по наклону головы Гласа и кривизне губ, увидеть Её Свет и услышать Её голос. Хочется попросить прощения, точно зная Её реакцию, спросить, что делать дальше, и понять, что он не один. Где Она вообще сейчас? Метатрон вздыхает. — Пойди и скажи Израилю, что за грехи их Богиня не предаст в руки их остатки врагов. Те, кого не поразил Иисус Навин и войско его, не поразил Иуда и Симеон, станут искушением и тяжбой Израиля. Гавриил кивает. Вельзевул и правда навеки останется его искушением и тяжбой, его мучением и испытанием, вынести которого он не сможет. Должен смочь.* * *
Дым от жертвенника в Бохиме стелется по земле, вызывая новые рыдания у людей. Священники из семи колен Израиля целый день и целую ночь взывали к Богине, только жертва так и не была принята. В полдень второго дня кто-то растерзывает агнца, рубит его в клочья и раскидывает по земле в отчаянии и гневе, думая, что больше терять нечего — нет ради чего терпеть. — Мы найдём себе другого бога, — слышится из толпы, и Гавриил знает, что следующие столетия будут сплетены из мрака и усталости. Он задержался, собирая души с последних проигрышных битв, — и псам досталось немного, а теперь наблюдает, как кучка людей находит силы в грехе. Как временное пристанище на перепутье оживляется, уже поглощённое новой верой, как готовится к празднику, чтобы приветствовать нового бога и получить его благословение. Вельзевул не может не появиться, и Гавриил ждёт её, не задумываясь. Не гадает, как она поведёт себя, не думает, что скажет ей — только один вопрос вертится на языке. Звери, людям невидимые, предоставлены сами себе и сеют среди них хаос, который мог бы быть забавным в другое время. Агор ищет фрукты, опрокидывая корзины и топча мешки копытом; пока остальные гончие донимают людей; Веритас то бегает вокруг языческой стелы с недовольным лаем, то поскуливает, вертясь около Гавриила, словно призывая его окончить это, но стоит появиться Вельзевул, как он затихает и со странной надеждой смотрит в её сторону. Демон же смотрит на них коротко, лишь отмечая присутствие, и погружается в творящееся вокруг простым человеком. Гавриилу кажется, что она принимает жертву лишь назло, что назло распаляет людей своей улыбкой, избегая вертящихся подле гончих. И теперь Гавриил наблюдает за ней тенью, как наблюдала за ним она в сотнях битв, ловит её мимолётные взгляды и очерчивает плавные движения, как следил за ней на первом празднике в Угарите. Он проскальзывает в толпу невидимым и с коротким «пошли» уводит Вельзевул — дальше от шума, костров и запаха палёной плоти и мяса. Держит её за руку, не обращая внимания на ошарашенные взгляды и оборванные возмущённые вопросы, — и сам удивляется своей настойчивости. Когда он останавливается, Вельзевул отдёргивает руку, отшатываясь, и смотрит недовольно-вопрошающе. Она словно горит изнутри, и лучи заходящего солнца окрашивают её щёки в алый. — Чего тебе надо? — цедит, и Гавриил напрягается от подступившей жужжащей Тьмы. И это ощущается правильно: её сдержанная злость и его задумчивый взгляд, её подёрнутые дымкой глаза от ощущения чужих эмоций и силы… только его кожу прожигает смутный образ, и чуть покалывает шрам. Гавриил касается его инстинктивно, и Вельзевул бросает туда короткий взгляд, замирая вместе с Тьмой. Гавриил вздыхает, успокаиваясь. — Почему ты сделала это? Она ещё смотрит пристально, обдумывает что-то, приоткрыв рот, и её глаза становятся темнее. Потом усмехается и говорит, продолжая смотреть куда-то за спину Гавриилу: — А что ещё мне оставалось делать? — пожимает плечами, складывая руки на груди. — Сковал, что не пошевелиться, — даже если бы я призвала своё копьё или дотянулась бы до меча, какой был бы от него толк? Или развоплотиться и развоплотить тебя — или уничтожить вовсе? Совсем не хотелось, мне ещё нравятся наши тела. Гавриил почти ужасается её словам, и она ловит его непонимающий взгляд. — Твоё, моё — я привыкла, — улыбается, словно сказала в шутку. Потом смотрит хитро: — Или ты хотел, чтобы я поцеловала тебя? — Да что ты пристала к моему рту? Вельзевул смеётся. Так легко и просто, словно не говорит мерзкие вещи. Гавриил не знает, откуда берутся в ней эти странные домыслы, с чего вдруг она стала ходить на грани приличного, — ведь с трудом верит в энергию жертв, — и кожей чувствует беспокойство демона. Когда она перестала скрывать что-либо? — Так чего ты хотел? — спрашивает тихо и уже без лукавства, без остроты в голосе, хотя продолжает рассеянно улыбаться, а в её глазах Гавриил видит огоньки. Он снова чувствует очарование первой встречи и вдохновенное восхищение — только теперь, под ясным небом среди песка, после сотен лет смутных ощущений, его придавливает так сильно, что нечто внутри трескается, ломается с хрустом и всхлипом. Гавриил чувствует себя песчинкой, обтёсанной ветром, которую наконец взяли в тёплые руки. Хочется вывернуться наизнанку и больше не существовать, лишь бы не ощущать ничего подобного рядом с демоном. Гавриил выдыхает шёпотом почти по слогам: — Я бы не убил тебя, — и замечает, какой хрупкой и нежной становится Вельзевул, пока он говорит. Как широко распахиваются её глаза, становясь до болезненного светлыми. — Что? — Я бы не убил тебя, — повторяет громче и отчётливее и сам себе не верит. Тогда не верил, что смог бы. — Я был весьма разгневан, но я бы… остановился. Она не дала ему шанса проявить ещё большую слабость, но Гавриил не сомневается в том, что сделал бы. Вельзевул выглядит раздавленной. Почти испуганной. Выглядит так, словно весь мир стал для неё вдруг незнакомым и опасным, словно она Пала только что — словно он Пал на её глазах. От неё веет ужасной смесью нерешительности и неверия, горечи и бессилия, и ещё много чего, — Гавриил редко мог прочувствовать всё до последнего в своём смятении, но большего ему и не нужно. Неужели она может сомневаться так же, как он? Бояться чего-то, не доверять самой себе и даже надежде, не иметь никакой поддержки? Вельзевул не говорит ничего в ответ, ждёт, наверное, чего-то ещё — и сам Гавриил не может оставить всё просто так, вдруг почувствовав странное желание помочь, успокоить. Словно подбирает упавший меч и вонзает его себе в грудь. — Позволишь обнять тебя? — Чего?.. Её голос сипит от удивления, и Гавриил спешит объясниться, опуская взгляд и невольно вспоминая каждый подобный морок. — Обнять. Знаешь, ангел не всегда может сказать вслух то, что думает. Но иногда эмоции так сильны, а сомнение так велико, что невозможно удержать всё в себе, — он переводит дыхание, сбиваясь от эмоций, и смотрит Вельзевул в глаза, словно пытаясь спрятаться там. — Иногда я смотрю так на моего брата Рафаила, как ты смотришь сейчас на меня; иногда так смотрит он. И тогда мы обнимаем друг друга, чтобы поделиться, чтобы поддержать, но не запятнать слух грешными мыслями. Ведь… если про себя, то как будто бы и не было… — добавляет тише, вдруг осознав, что сказал слишком много. Вельзевул кивает скованно, и в её голубых глазах всё исходит трещинами, словно весенний ледоход — и боль вытекает наружу, как вода. Но демон не плачет. Гавриил аккуратно прижимает её к себе, кладёт ладони под лопатки, обнимая крепче от острого желания забраться к ней под кожу, почувствовать до самого основания. Ощущает, как она шарит руками по его спине, как утыкается лицом в плечо, прижимаясь теснее. И уже не страшно. Уже спокойно и легко, и Гавриил закрывает глаза, сглатывая тошнотворное отвращение к себе. У него ноет за грудиной и болит сама Суть, словно сам побывал в Адском пламени, и всё нутро из него вырезали клинком, выжрали звери. На мгновение хочется просто раствориться, чтобы не думать, не ощущать ничего… Только уже реальность давит на него камнем, не давая сбежать. Вельзевул отстраняется, но всё ещё стоит так близко, что он чувствует неровную пульсацию самой её Сути, и их руки остаются на плечах друг друга, не разрывая до конца неловких объятий. Его мир рассыпается на осколки окончательно, пепел и прах выстилают нутро, лишая сил и воли. Так неправильно — совсем, и особенно прямо сейчас, когда Вельзевул ощущается так близко и такой живой. Но он устал и больше не может сопротивляться ничему вокруг. — Тебе не легче, — говорит она хмуро, и смотрит глубоко внутрь, пытаясь понять. Легче должно было стать ей. Но Гавриил пожимает плечами, горько усмехаясь, и отходит, возвращая между ними пространство. — Я стал ручным ангелом, — говорит, позволяя отчаянию проступить сквозь кожу. — Весь в твоей власти. Вельзевул хмурится, опасливо щурясь. Тьма роится вокруг в напряжении. — О чём ты вообще говоришь? — Я говорю о том, что ты привязала меня к себе, заставляешь идти против Маминого слова, и… — И кто здесь ещё рассудка лишился? — восклицает она, поднимая волны Тьмы. — Я за твои бредовые идеи не отвечаю. Гавриил не успел рассказать о несправедливости, которую видит, о том, что сожаления в нём сейчас больше, чем надежды, и уверенности в Плане нет никакой — и как будто никогда и не было, но всё это становится неважным, и вряд ли нужно Вельзевул, если итог один. — Но это правда, — выдыхает, подводя черту. Она силится сказать что-то, возразить и оспорить, только с губ слетает задушенное возмущение и хрип. Вельзевул тяжело вздыхает, смотрит в землю и потом поднимает суровый взгляд. — Ты правда так считаешь? Гавриил кивает. — Ублюдок, — будто бы сплёвывает она и, вопреки ожиданию, не исчезает, а возвращается к пристанищу людей, где всё ещё продолжается праздник. И Гавриил должен бы остановить её, должен бы попытаться вразумить людей — но не теперь, когда опустился так же, как и они. Гавриил подзывает зверей, и в их глазах отражается каждая его непонятная эмоция.