Надейся на Господа всем сердцем твоим и не полагайся на разум твой. Во всех путях твоих познавай Его, и он направит стези твои. Не будь мудрецом в глазах твоих; бойся Господа и удаляйся от зла. (Притч 3:5-7)
Гавриил думает о Вельзевул беспрестанно. Он уже не злится на это, не раздражается, не пытается противостоять — принимает мысли и задерживается на каждой, силясь понять то, что ускользало от него так долго. На душе от ссоры с демоном гадко и противно, и где-то внутри ворочается беспокойный ком — а если она всё же никогда не вернётся? Если она больше не будет пытаться вразумить его? И этот вопрос погружает в пучину жгучего смятения и новой тревоги. Разбирать самого себя — неприятно и страшно, и за новыми витками размышлений таятся новые неизведанные ужасы, способные скинуть его с Небес. Без Вельзевул тяжко — и Гавриил с трудом представляет, что ему навсегда придётся вернуться в то время, когда они ещё не были знакомы, когда он жил лишь ради доказательства своего достоинства белых перьев и звания архангела, когда он оправдывал жестокость, а если не мог, то закрывал глаза, выкидывая всё из памяти. Только штормовые волны Потопа и крики младенцев въелись в его мозг и обрушивались при каждом удобном случае, словно всё случилось лишь вчера. Гавриил никогда не спит, но уверен, что если бы ему снились сны, то они были бы полны крови и слёз. Ему страшно представить, что бы было, если бы Вельзевул не было рядом. Он гнал её столько раз — а она возвращалась; он нападал — она уворачивалась и, отойдя на безопасное расстояние, лукаво улыбалась, словно всё это было игрой, а приз — уже у неё в руках. Гавриил не знал даже правил и не уверен, что знает их сейчас, только вот цель осознаёт прекрасно — мир. Мир и милосердие, справедливость и вскрытая истина перед лицом каждого. Самая невероятная мысль — что Мама этим постулатам не следует, карая людей за малейшие провинности, окружая их гнетущими стенами и обещая любовь. Гавриилу уже никакой Любви не хочется: не верится, что она может прийти на место льда, боли и сомнений. Он закапывается всё глубже, не видя дна и не зная, как его нащупать, и чувствует себя беспомощным человеком. Он всё ещё считает их слабыми и глупыми, но вместо раздражения и гнева они вызывают лишь жалость, и это внезапным образом успокаивает. Давным-давно Мама сказала, что люди — её дети тоже, а с детьми нужно быть ласковым и терпеливым — это уже подумал Гавриил, успев понаблюдать за детёнышами зверей. И пусть сами люди к своим младенцам бывали более чем жестоки и равнодушны, Гавриил знает, что это неверно — и не сомневается. И в том, что никакие убийства не могут быть оправданы, он тоже уверяется. И не знает, как быть ангелом дальше. Израильтяне снова загибаются, притесняемые враждебными племенами, но теперь Мама далеко от них, поклоняющихся не Ей. Наверное, когда Она дважды за все эти годы посылала им кратковременное избавление, Вельзевул смеялась, несмотря на то, что крушили её жертвенники и убивали её людей. Теперь Метатрон говорит о том, что родится младенец с нечеловеческой силой, который защитит свой народ от филистимлян, но Гавриил, покорно принимая поручение и мягкую улыбку Гласа Божьего, не верит, что израильтяне надолго останутся в безопасности. Никто не задумывается об этом, и сам Гавриил уже не волнуется. Ему не сделать больше, чем прикажет и позволит Мама. Было ли это поручение знаком, о котором он молился столько веков, было ли это надеждой? Был ли он не прав в своих суждениях, хоть и видел это своими глазами? Он предпочёл бы, чтобы ему кто-то отрезал крылья, чем гадать, блуждая в потёмках и не будучи ни в чём уверенным полностью. Не имея оттого возможности ни на кого опереться. Он вспоминает трепетные объятия Вельзевул и уже не гонит эти воспоминания прочь. Утешается, дробя душу на части. Гавриил спускается на Землю, надеясь покончить с делом быстрее и найти грозу, чтобы скакать с ней, позволяя ветру очищать голову и Суть. Он оставляет Агора пастись в поле, сам направляется в маленький, хлипкий город. Там клубами вьётся людской страх, горечь и злоба, как поднимается пыль в знойное лето, слишком массивная для его низких домов и маленьких людей. Жар лишь распаляет сомнения, но заходя в дом выбранного Мамой человека, Гавриил заставляет себя улыбаться. Женщина не сдерживает слёз и искренне благодарит за Божью милость, слушая внимательно каждое слово. Верит во всё и будто бы сердце готова из груди вырвать — лишь бы сбылось. Гавриил сдерживается, чтобы не сказать: «Попридержи свою радость, смертная, умрёт твой сын на твоих руках, не иначе», — но только благословляет её, даже не надеясь, что это поможет. Уриил говорила, что времена для Израиля сейчас суровые, что нет места для спокойствия. Не заслужили. Наверное, недопустимо думать, что местные племена, теперь гонимые по слову чужого бога, тоже не заслужили жестокости, не заслужили остаться без дома своих отцов. Люди не знают мира, не знают милосердия друг к другу, пока не ткнёшь их палкой, только смысла это не имеет никакого, раз Война свободна гулять по земле, бессмысленная и бестолковая, олицетворение людской ярости, ставшей привычной. И некому и до сих пор некогда им объяснить, даром что приняты заветы, написаны книги и ходят пророки, даром что давным-давно был съеден злосчастным плод с Древа Познания — всё же, что-то не то познали люди, не то, о чём все думали. А если учиться им самим, то как, не имея учителя? Говоря в поле с женой и мужем днём позже, Гавриил пытается скорее покинуть их, рассказав всё, что нужно знать о младенце; отказывается от еды и не говорит имени, всё ещё чувствуя стыд, что не сможет защитить этого ребёнка от судьбы, которую ему избрала Мама. Будущий отец по слову Гавриила приносит Богине всесожжение, и в чудом вспыхнувшем огне Гавриил видит знакомый свет. Спрятанные крылья дёргаются сами собой, и глаза привычно слезятся сквозь робкую улыбку. Но Мамы здесь нет, Метатрон ничего не говорит ему, и Гавриил скрывается с глаз людей, уходя далеко в поле. Мягкие колосья ещё незрелой пшеницы замедляют шаг. Тёплые, солнечные и уж точно приятные на вкус Агора. Гавриил, усмехается, оглядывается в поисках коня, но видит фигуру Вельзевул в нескольких шагах перед собой и замирает. У него что-то пережимает в груди от одного её вида — напряжённого, встревоженного, с взъерошенной Тьмой вокруг, — и Гавриил с глухой тоской вспоминает, что скучал. А до того злился так долго, что устал. Он вздыхает и силится улыбнуться искренне. Выходит криво. — Ты пропустила не одну славную битву, — говорит он, удивляясь, как хрипло звучит голос. Сделать вид, будто бы ничего не произошло, не получается. Вельзевул явно хочет говорить не об этом. Она оглядывает его, нисколько не изменившегося, и еле заметно поводит плечом. — У меня были занятия поинтереснее и поважнее. Я буду заведовать чином Ложных богов, — рассказывает вскользь, и Гавриилу чудится странное доверие. И он почти рад за неё, только вряд ли её надежды оправдаются. Солнце висит ровно над ними, не оставляя теней. — Ты выбрала подходящее время. Но эту землю тебе всё равно не удержать. — Я и не пытаюсь, — Вельзевул хмурится, глядя исподлобья. — У меня будет вся Земля. Он знает, что ей всё равно обидно. Гавриил не скажет, что он рад, что тогда в Офре и позже в Галааде его не было, потому как не желал он заниматься этим, и что ему жаль за жесткость Уриил. Что пусть и скучал, но боялся встретится, ещё немалой своей частью не желая принимать новую реальность, где не нужно было… Он вздыхает прерывисто. Ветер шепчет в колосьях, слишком лёгкий против биения сердца в груди. — Почему ты пришла сейчас? Вельзевул впивается в него взглядом, смотрит зло и тёмно, на дне зрачков плещется обида. Демон похожа на каменное изваяние, где под слоем грубого гранита заперта Тьма всего Ада. Нервная и раздражённая, пытающаяся совладать сама с собой. Вельзевул медленно вдыхает, сжимая и разжимая пальцы. — Я не искушала тебя, — говорит тихо, но твёрдо, и с каждым словом её голос становится грубее и звонче, словно Тьма отчаянием прорывается наружу. — Нельзя искусить того, кто не хочет этого, нельзя принудить делать что-то, потому что конечный выбор всегда остаётся за тобой. Что бы Она ни говорила, у вас тоже есть свобода воли. Я не хотела лишать тебя этого. Гавриил ещё никогда не слышал и не видел её такой. Тьма опаляет кожу, колет и дёргает за крылья, забивается жужжанием в уши — хуже, чем во время их первого тренировочного боя, хуже чем в последнюю встречу. Вельзевул так яростно верит в свои слова, что Гавриил не может не поверить в них, парализованный её настойчивостью. Неужели она пришла лишь для того, чтобы сказать ему это, чтобы объясниться? Он помнит, о чём она говорила раньше: о том, что хочет, чтобы он был смелым и честным, чтобы не верил лжи вокруг себя, чтобы сострадал. Как невыносимо было слышать это от демона, от изгнанного Матерью и непрощаемого! Как горько и больно. Наверное, Вельзевул по-своему пыталась быть с ним доброй. Вельзевул, Лорд Ада! Она действительно была самой благожелательной из демонов, и подчас с ней было проще, чем с родными сёстрами. С ней могло бы быть проще, если бы он хоть раз забыл о долге, о Маме, о непостижимом, которое карающим мечом нависло над ним — неопределённым. Ведь он не Пал, никто из-за него не погиб, План исполнялся — просто потому, что не мог быть неисполненным. Всё согласно воле Её. Эта мысль вдруг становится противной, нежелательной, и Гавриил качает головой, спеша отогнать её. Не думать о том, что именно происходит по воле Её — просто поступать как велит сердце… Он прочищает горло, пытаясь правильно составить вопрос, но выходит всё равно неверное. Гавриил надеется, что обидеть Вельзевул сильнее уже не выйдет. — Почему ты вцепилась в меня с таким остервенением? Она напрягается всем телом, забыв вдохнуть, и, кажется, Гавриил слышит, как шелестят её спрятанные крылья среди пшеницы. Вельзевул, словно хромая, подходит непозволительно близко — на расстояние вытянутой руки, и хмурит брови; Тьма неровно жужжит вокруг. — Потому что я люблю тебя… — шепчет Вельзевул едва слышно, и ярко-алый заливает её щёки. Гавриил больше по губам читает и округляет глаза, не веря. Она бормочет что-то ещё, вздрагивает, словно сдерживая всхлип, но теперь Гавриил не может понять ни звука. Он мотает головой, прося повторить, но и себя не слышит от сведённой спазмом челюсти и боли в горле; только гудение крови и дрожь Сути. Остального мира как будто бы нет. Вельзевул сглатывает, качая головой, скребёт кожу ладоней ногтями. — Я привязалась, потому что полюбила тебя, — говорит глухо, останавливаясь после каждого слова, и всё ещё не поднимает взгляда. — И я думала, что ты тоже… — добавляет дрожащим голосом, опуская напряжённые плечи. Гавриилу кажется, что вся тяжесть мира оказалась на его крыльях. — С чего ты решила это? — выговаривает он, не чувствуя языка. — Ты не пытался убить меня и не боялся меня. Говорил со мной, — объясняет она, переведя дыхание, и весь этот разговор — словно оправдание. Гавриил не верит. Быть этого не может. Она пожимает плечами, горько усмехаясь. — Но я всё же не много понимаю в любви. Он задыхается её словами, понимая, как мало нужно было Вельзевул, чтобы поверить в его любовь, когда на самом деле он лишь искал способ избавиться от демона — от того, что она несла в себе. Признаться в этом страшно, словно совершить предательство, за которое он не может быть ответственен, — ведь Вельзевул сама себе это всё выдумала. Только правда бьётся настойчивой мыслью — дело совсем не в демоне. Гавриилу хочется вывернуться наизнанку, лишь бы перестать думать и ощущать, но он лишь сглатывает и спрашивает, пригвождая себя к сухой земле. — После всех наших битв ты правда так думала? — Разве ты сражался всерьёз? — восклицает она с внезапным надрывом и тут же стихает. — Кроме той, в Угарите, когда я перешла черту. Вельзевул была единственной, у кого хватало смелости и доброты говорить ему в лицо то, что думает и видит, что знает. Вот как на самом деле. — Я просто пытался поступить… — не правильно, нет, он давно не знает, как поступать правильно, — …как Ей угодно. Волной поднявшийся стыд уже не кажется чуждым. Вельзевул только поджимает губы. Любовь демона оказывается острой и яростной, всепоглощающей, вытягивающей душу из нутра. Она не приказывает, не тычет носом, не шепчет на ухо, но от её прямого взгляда не укрыться, не остаться прежним. Гавриил хочет уткнуться Вельзевул в плечо и долго-долго повторять, что больше этого не хочет — оставаться старым, запутавшимся в облаках и свете. Она не говорит ему больше ничего, подходит ещё ближе — так, что он чувствует её тепло. Она вдыхает глубоко, прикрывая на мгновение глаза. Касается осторожно его руки — невесомо, и прикосновение отдаёт колким и горячим по коже, прерывая дыхание. На совсем короткое время можно представить, что всё хорошо. Абсолютно всё — даже лучше, чем в первые дни. — До следующей встречи. Она поднимает глаза, чуть улыбаясь, и делает шаг назад. Гавриил не успевает что-либо сказать, как она уходит, оставляя тяжёлую тоску под рёбрами. Гавриил выдыхает, и вместе с воздухом выходит слишком много; слабнут ноги, подкашиваясь, но падать посреди поля — совсем глупо, и Гавриил вдыхает, зачем-то замечая, что воздух пахнет зеленью и солнцем, и немного — горьким огнём и дымом, от чего хочется взвыть. Он ещё не ощущал так остро чьё-либо отсутствие, даже сотню лет назад он не думал, что её может не хватать так, будто бы она была крылом. Гавриил чувствует себя слишком маленьким во всём этом просторе, слишком одиноким и слабым, и сил нет даже на отвращение к себе или ненависть. Ярость не просыпается внутри него и не просит идти и заняться делом, не дёргает за крылья, поднимая в небо, чтобы обуздать облака и успокоиться, не тянет к благодатной молитве. Гавриил не замечает, как Агор появляется в поле зрения, возвращается медленно, тихо всхрапывая, — Гавриил не слышит, не идёт навстречу. Но потом треплет гриву коня по привычке, стараясь отпустить волнение, а мир расплывается, и звуки тонут в прерывистом дыхании. Гавриил, прижимаясь к шее Агора, беззвучно смеётся.* * *
Вельзевул лежит на кровати, свернувшись клубком и прижав колени к груди. Она наплевала на всю работу, послала Князей и герцогов, требующих решения каких-то срочных вопросов, бессовестно свалив половину на Дагон, и теперь лежит с закрытыми глазами, растягивая в вечность воспоминания о последней встрече с Гавриилом. Представляет, что горечь и тревога не заполняли её всю, что он улыбался ей в ответ, представляет, какими могли быть объятия — крепкими и нежными и такими тёплыми, когда он не пытался ей навредить против своего желания, спокойный и уверенный. Такой любимый. Она не сдерживает глухого всхлипа. Было бы что-то, если бы она не сбежала, не выдержав? Если бы у неё хватило сил вытерпеть перед ним… Она словно сняла с себя всю ответственность за них, если они хоть когда-нибудь могли бы существовать, хоть где-нибудь. Дагон будет в ярости. Её слова бьются в голове осуждением и угрозой. «Только не говори ему первая, не говори ему первая, не говори…» И пронзительный взгляд зелёных глаз, от которого бросает в дрожь. Когда Дагон приходит, готовая убивать от усталости, она действительно смотрит так, ещё не зная подробностей: ведь она предупреждала. Но вместо бессильной злости она осторожно гладит Вельзевул по плечу, готовая выслушать. — Астарта говорит, что всё будет хорошо, — передаёт Дагон чужую поддержку, и Вельзевул благодарна, что Астарта не стала свидетелем этого добровольного падения. Вельзевул тошнит, и ей совсем не хочется ни о чём разговаривать.* * *
Следующая встреча всё не наступает, и Гавриил страшится её приблизить. Он знает, что Вельзевул не будет надеяться, не будет робко ожидать ответа, не будет навязываться, и всё же до конца её чувств он понять не может. Когда-то он думал, что демоны не способны на любовь вовсе, теперь же… Понимать свои чувства ещё сложнее, и потому Гавриил забывается в людских битвах и раскатах грома, словно предзнаменующих смерть. Словно небо плачет вместо них двоих, застрявших под обломками стен, которые сами же и построили, только не по своему желанию. Он наблюдает за жизнью Самсона, и все опасения исполняются. Михаил говорит, что люди запомнят его отвагу и силу, когда молодой мужчина терзает филистимлян точно волк ягнят, вселяя в них ужас и лишь ожесточая сердца. Гавриил ловит укоризненный взгляд Уриил, когда Далила обрезает Самсону волосы, когда владельцы филистимские выкалывают ему глаза. Гавриил не верит этим людям, ни их любви, ни их силе, ни их правде, и лишь вздыхает, качая головой, ожидая показательной казни. Самсона приводят к храму Дагон, насмехаясь, и Гавриил чувствует волнение, словно люди залезли к нему под кожу. Он не обращает внимания ни на кровавые игрища, ни на стоны семьи пленённого и приговорённого Самсона, ни на крик его самого, взывающего к Маме и молящего о мести; Гавриил ищет в толпе Вельзевул. Он вздрагивает, когда рушится храм, поднимая клубы каменной пыли и становясь могилой для своего разрушителя. И среди разрухи Гавриил взглядом натыкается на Дагон — тонкую и суровую, завернувшуюся в зелёное полотнище. Демон смотрит ему прямо в глаза, точно пытаясь прожечь дыру, немо высказать недовольство, обвинение, укор, и отчего-то Гавриилу кажется, будто разрушения своего храма она не заметила.