Куда ты пойдёшь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом; и где ты умрёшь, там и я умру и погребена буду; пусть то и то сделает мне Господь, и ещё больше сделает; смерть одна разлучит меня с тобой. (Руфь 1:16–17)
Гавриил думает, что именно это испытывали демоны после Падения, кроме ярости и боли. Он уже исчерпал всю свою злость на самого себя, на сомнения, на Вельзевул, и теперь осталось лишь глухое бессилие. Вместо изломанных крыльев и ожоговых ран у него отчаянно ноет под сердцем. Он бьёт себя в грудь, пытается залезть пальцами под рёбра, но легче не становится. А Суть пустует, словно всю любовь и правда выдернули; там воет протяжно и сквозит тоской и безысходностью. И правда — как если бы Мама навсегда оставила его. Иногда Гавриил распускает крылья, пытаясь найти в них чернь, ведь иначе не объяснить его противоречивые чувства. Но крылья спокойно светятся белоснежным, фиолетовый поблёскивает драгоценным камнем на солнце. Гавриил шепчет молитвы, просит Маму направить его, объяснить, дать ему сил и смелости принять верное решение. Святые слова не обжигают горло, но и не снимают скверный груз с плеч, лишь пачкают нутро во что-то тёмное и склизкое. Может, они уже не святые. Гавриил в них больше не верит. Наверное, Мама оставила его много лет назад. Тогда ли, когда он обнял Вельзевул, так глупо пытаясь утешить её от собственноручно нанесённой обиды, или тогда, когда сдержался, чтобы не убить её? Тогда ли, когда скорбел по египтянам или когда решил, что не будет изгонять Вельзевул? Когда не удержал в руках меч, когда впервые подумал, что демон очаровательна в своей Тьме? Как жаль, что он забывал об этом так часто… Или, может, Мама оставила его тогда, когда привела четырёх гончих, когда привела коня, открестившись от сына, как и от той, что стала самой Смертью? Мог ли он Пасть со всеми прочими? Во всей сумятице и противоречии чувств Вельзевул становится единственной незыблемой константой. Она, её любовь и то странное трепетное, что Гавриил к ней испытывает. Мысль о том, чтобы сказать об этом вслух, чтобы почувствовать на ощупь и увидеть глазами, настойчиво бьётся в голове. На этот раз Гавриил быстро придумывает, что сделать, и так легко отсекает сомнения: правильно, неправильно, чем это обернётся… Он и так размышлял слишком долго, слишком долго шёл к правде, сопротивляясь каждому шагу, каждому слову, слишком долго закрывал глаза на очевидное.* * *
Гавриил спускается на Землю ночью без Агора. Конь как будто бы всё понимает, и радостно всхрапывает, прощаясь. Ночь знакомства остаётся единственной, о чём помнит Гавриил, подготавливаясь. Вместо тяжёлого запаха остывающего камня он чувствует резкую свежесть зелени и влажной земли, и кожи будто касается тепло костра. Жгучее предвкушение заменяет тоску и тревогу, и Гавриил надеется, что это будет лучшим из всех его выборов. Он не смог придумать лучшего места, чем Угарит, уже не великий, но бережно хранящий свою историю. Храм здесь так же цел и ухожен, пусть сейчас его посещают гораздо реже, чем те, кто считал Вельзевул своим главным богом. Заходя во внутренний двор, где располагается жертвенник, Гавриил ощущает себя чужим. Ангел не должен посещать храмы ложных богов, не должен искать в них успокоения и силы. Но, видно, Вельзевул в нём что-то извратила, сломала, окрасила его взгляд в изумрудно-чёрный, и с пугающим удовлетворением Гавриил осознаёт, что совсем не против. Он стоит перед храмом, уже наизусть зная вырезанные на фризе знаки, читая их, как собственное письмо, и чуть улыбаясь. Он медлит между колоннами, представляя лукавый взгляд Вельзевул. Почему-то он не видит в её глазах злости или недоверия — ведь он не какой-то незнакомый ангел, с которым она не может остро шутить и спрашивать про яблоки, которого никогда не подпустит так близко, чтобы он увидел раны на её крыльях, которому не позволит сочувствовать. Единственное, что Гавриил должен был — это быть добрее. Внутри храма зажжены свечи и стоит острый запах человеческой крови и удушающий отголосок Тьмы. Тени пляшут между многочисленными статуэтками людей и зверей, в основном быков, вьются по изгибам множества якорей, расставленных у стен, скользят вдоль рельефов, оживляя изображения и пряча пятна крови. О чём думала Вельзевул, приходя сюда, где всё было в её честь, восхваляло её могущество? Вряд ли когда-нибудь Гавриил сможет понять. Он берёт у ног центрального идола блюдо, куда жрецы собирают жертвенную кровь, и возвращается во дворик, вдыхая глубже. Представить, что скажет Вельзевул на это, он не может. Гавриил садится на колени перед алтарём и выкладывает из сумки мясистые листья алоэ, лавра и ветви кедра, но не поджигает их, зная, как не любит Вельзевул резкий запах; достаёт сладкий хлеб, мёд и яблоки, кувшин, читая молитву жрецов-каннибалов, что уже успел выучить наизусть за годы знакомства с Вельзевул и тёмными ритуалами её служителей. Слова комом встают в горле и стягиваются горячим узлом под рёбрами, и Гавриил говорит медленно, переводя дыхание и видя мир через пелену неясной тревоги. Горло сковывает спазмом, когда он останавливается. Достаёт из ножен клинок и, взявшись левой рукой за лезвие, медлит мгновение, гадая, нужно ли это Вельзевул, примет ли она? Сколько из всего этого на самом деле для неё? Гавриил сжимает кулак сильнее и резко отдёргивает правую руку, рассекая ладонь. Кровь звонко капает на блюдо, течёт по запястью. Ему не нужно резать себя до полусмерти, надеясь увидеть бога в агонии, но он хочет, чтобы она знала, чтобы верила — потому что сказать можно что угодно. Гавриил не поднимается на балкон храма, зная, что та, кого он желает, не на небе, — и чувствует её в своей Сути сильнее, чем когда бы то ни было. Впрочем, поглощённый жертвоприношением, он не видит Вельзевул, спрятавшуюся в тени ограды. Укутавшись крыльями, она сливается с темнотой вокруг и всеми силами сдерживается, чтобы не выдать себя звуком или всполохом Тьмы, рвущейся наружу; дрожь и напряжение точат её изнутри, огненная волна топит под собой, погружая в агонию от переизбытка сил. Вельзевул считает капли крови, и её сердце ударами грома бьётся в такт; она не моргает и не двигается, задохнувшись происходящим и не понимая — не веря — того, что творит Гавриил. Отчего-то щиплет глаза. Когда рана перестаёт кровоточить, Гавриил кладёт обе руки на алтарь и на мгновение прикрывает глаза. Смотрит на рогатое изображение Баала на стеле и чуть улыбается, чувствуя облегчение и восторг свободного падения. — Я весь твой, Вельзевул, — шепчет, и она не выдерживает. Всхлипывает, и кровь загорается, как сухая трава от искры. Гавриил, расшибаясь о землю, оборачивается, безошибочно — в сторону Вельзевул, и поднимается на ноги, удивлённый. Но разве не этого он ждал? Вельзевул бы скрыться теперь, уйти от тяжёлого разговора и страхов, но неведомая сила приковывает её к месту, грозя разорвать на части, расщепить тело на мушиный рой. Её глаза горят, отражая пламя с алтаря. — Здравствуй, — говорит Гавриил единственное, что не кажется ему смущающим, и подходит к Вельзевул, улыбаясь. Рана на ладони жжётся и ноет. Вельзевул не знает, что делать, не знает, как не сорваться и не разнести этот город в клочья, не поглотить Гавриила целиком. На его лице нет ни стеснения, ни стыда, он стоит перед ней, расправив плечи и лучась такой уверенностью, от которой становилось тошно и страшно. Мысли в голове путаются окончательно, и вместо связного ответа из груди рвётся рык, и клыки царапают губы. Вельзевул отшатывается и жужжит, когда Гавриил делает ещё один шаг. — Ты в порядке, Вельзевул? — спрашивает он с беспокойством, и слова зудят у Вельзевул под черепом, бьются внутри тяжёлым молотом, раздавливая внутренности. Ей хочется ругаться и плакать, раздираемой чем-то незнакомым. — З-з-з-з-зачем? — выдавливает из себя, сильнее прижимая дрожащие крылья к телу и сгибаясь. Хочется кричать до содранного в кровь горла и впиться когтями Гавриилу в шею, но все звуки сливаются в один и не дают вздохнуть. Гавриил запинается тоже, вдруг не зная, что ответить. Какая из всех тысяч причин самая важная, какая самая первая — какую нужно сказать Вельзевул сейчас? Гавриил не любил встречаться с ней на праздниках, не умея совладать с вырвавшейся наружу обезумевшей нестихающей силой, не имея ни малейшего представления о том, как успокоить разбушевавшегося демона. Сейчас она как будто сходит с ума. Ещё горящий костёр выхватывает на её лице раскрывающиеся язвы и блестящий зелёный. — Я решил, что мне нужно сделать это после всего… Он разводит руками, отдавая всего себя на суд Вельзевул, кладя перед ней откровение. Нечто дёргает его за Суть. В нём чувств собирается слишком много — всего того, на что раньше он не имел права, чего не должен был желать — и не желал, изводя себя, пережёвывая молитвы и благодать. Больше не может. Улыбается тихо и признаётся охрипшим голосом, отпуская: — Ты восхитительна. Мне следовало сказать это много раньше, потому что это правда. Вельзевул замирает, опешив, и Тьма яростнее рвётся из груди — к Гавриилу, слишком яркому для неё. Он улыбается шире — искренне, желая приободрить её, но Вельзевул жмурится, чувствуя, будто тело сворачивается в узел. Она прерывисто вздыхает, пытаясь хоть ненадолго вернуть самообладание — на пару фраз. Когти впиваются в кожу ладоней. — Ты не обяз-з-з-зан отвечать мне, — рычит низко, дрожа. Сглатывает, неровно переступая с ноги на ногу. Согласные гудят и резонируют. — Я сказ-з-з-зала это… не думав-в, но не долж-ж-ж-ж-жна была, — вдох. Выдох. — Это не долж-ж-ж-жно бы… быть тв-воим. Внутри Гавриила что-то рушится в одночасье с оглушительным грохотом — что-то, о чём он узнал совсем недавно, и липкий холод поглощает Суть. — Ты имеешь в виду, что твои слова о любви ко мне были ложью? Вельзевул запрокидывает голову и сдавленно смеётся. Или её просто трясёт. — Нет, — отвечает она глухо, возвращая взгляд глаза в глаза, о чём тут же жалеет. Мир заливает чёрно-алым. — Я люблю тебя. Но ты ангел. Гавриил вздыхает рвано и едва не сплёвывает, что ему жаль, что он такой. Но ему действительно жаль, что он был вынужден вести себя так, что выбирал это добровольно — так сильно цеплялся за Мать, уповая на её волю и милость, словно своей головы не имел — как слепец делал лишь то, что велено, и терялся, оставшись без присмотра. Потерялся, и не заметил что-то очень важное совсем рядом. Вельзевул срывается и жужжит. Она понимает — на самом деле — понимает и не верит, не хочет, не может — так боится. Страх мешается с чувством вины, но вместо мыслей — лишь волны ослепляюще горячего, иглы и клокочущая Тьма. Вельзевул хочет спросить, убедиться, но из горла вырывается лишь жужжащее нечто, распаляя сильнее невозможностью даже донести свою мысль; она дерёт себя за плечи, отворачиваясь, и Гавриил замечает, что кисти её превратились в жуткую смесь рук и мушиных цепких лапок с когтями, оставляющими ощутимые порезы на коже. Она не осознаёт, что начинает ходить вокруг на искривлённых ногах, теряя контроль над телом и разумом. Гавриил слышит то вопросы, то ругань — и для этого ему даже не нужно понимать смысл слов, которые она будто бы пытается подобрать, — чтобы хоть одно сказать нормально. Он не видел её такой никогда и ужасается, догадываясь, что сам виноват. Её ведёт и разрывает от огромного количества сил — от веры в неё и жертвы, от тех чувств, с которыми Гавриил произносил молитву и окроплял алтарь своей кровью. Никогда жертвоприношения не совершались с такой любовью — с самой обыкновенной между двумя созданиями, но, кажется, недостижимой между людьми и богами. Гавриил, стряхивая оцепенение, просто ловит Вельзевул за руку, пытаясь притянуть к себе, обнять и успокоить, укрыть крыльями, надеясь, что это поможет, отрежет её от огромного бушующего мира, густого мрака — и себя самой. Вельзевул вцепляется ему в плечо до крови, но стоит Гавриилу коснуться её крыла, как она отскакивает едва ли не со всхлипом. Первобытный инстинкт самосохранения отрезвляет ненадолго, прерывая превратившееся в агонию исступление, и Вельзевул сбегает в храм, сумев лишь выкрикнуть: «Сгинь!»* * *
Гавриилу обидно до глубины души. Он растерянно стоит перед храмом, не видя темноты перед собой и судорожно пытаясь понять, в какой момент всё пошло настолько не так. Он догадывался, что Вельзевул не будет благосклонна к его действиям, хоть не мог объяснить почему. Думал, она будет насмехаться и язвить больше обычного, а потом он сможет признаться, объясниться, разрушить наконец стену между ними — из его лицемерия и её раздражения. Ночь вдруг оказывается слишком холодной и мрачной, слишком жуткой в окружении спящего города. Кровь всё ещё горит, и пламя неровно вздымается в небо, едва ли не выше стелы. Гавриил не собирается уходить сейчас. Только не сейчас. Он считает до девяти и идёт в словно оживший храм. Теперь сила, гнетущая благостную ангельскую Суть, ощущается ярко и тяжело, давя на плечи и вызывая желание укрыться крыльями, спрятаться от ярости хозяина храма. Гавриил передёргивает плечами и расправляет их, принимая вызов. Довольно пряток и побегов. Он старается ступать тихо, не представляя, что Вельзевул может делать внутри. Бьётся ли она о стены, скинув человеческую оболочку, или давно вернулась в Ад? Но он находит её под самым потолком, сидящей на вырезанных в стенах нишах для подношений. Оружие и статуэтки разбросаны вокруг, а пламя в факелах горит ярче прежнего. Вельзевул, с головой закутавшись в свои крылья, сдерживает недовольный рык, почувствовав новый прилив сил, от которых так пыталась избавиться. — З-з-замри, или я убью тебя, клянус-з-з-з, — выдыхает она хрипло, разворачивая верхние крылья. Гавриил останавливается, теряя и без того небольшую уверенность. Он не решается что-то сказать и просто ждёт, так глупо и жалко. Он надеется, что Вельзевул хотя бы не исчезнет с его глаз. Она пытается собраться с мыслями, чтобы поговорить нормально. Каждый раз, когда она думала, что сильнее выбить из колеи её привычный мир Гавриилу не удастся, он буквально сталкивал её в пропасть. И вроде как пытался потом поймать. В этот раз у него могло получиться. Молчание растягивается до неуютного. — Храм — это не только дом бога, — говорит Вельзевул тихо, начиная издали, и слова теряются во всполохах огня и тенях. — Это ещё клетка. Как те мегалиты на туманном острове, помнишь? — она дожидается кивка от Гавриила, плохо понимающего, что происходит. Тревога цветёт внутри, но слушает он внимательно. — Мы получаем огромную силу от жертвоприношений, чем больше и искренне жертва, тем тяжелее себя сдерживать, — она усмехается. — Они думают, что здесь бог не сможет им навредить в случае чего. Но это и правда работает. — Тебе легче?.. — не то спрашивает, не то утверждает Гавриил, пытаясь по лицу понять, о чём думает Вельзевул на самом деле, чего ждёт от него. Он всё ещё с трудом осознаёт, что это из-за его чувств её так повело. Она спотыкается об эту мысль раз за разом, опасаясь теперь подпустить Гавриила близко и желая этого до безумия. — Немного. Оказалось, что успокоиться гораздо проще, находясь вдали от того, кто будоражит мысли. Признаваться в том, что влюблённость в разы осложнила ситуацию, Вельзевул не хочет. — Пить хочешь? Я принёс тот горький напиток, который варят индейцы. Вельзевул хочет, но лишь сильнее скукоживается, качая головой. Она успела рассмотреть, что было на алтаре помимо блюда с кровью Гавриила, и это стало ещё одной причиной для беспокойства. Но разве она не должна быть довольна? Лишь немного смущена, но бесконечно счастлива? — Какого чёрта, Гавриил? — выдыхает она, силясь понять такою резкую перемену. — Три тысячи лет упрямо смотрел Матери в рот и психовал, когда я подходила слишком близко, а теперь совершаешь такую херь, за которую и Пасть недолго? Разве оно стоит того? Они оба сознательно не обговаривают, что скрывается за этим «оно». Гавриил поджимает губы и думает, что Вельзевул стоит Падения, стоит того, чтобы быть опальным ангелом на Небесах, что свобода того стоит. Он лишь кивает, вдруг стесняясь своих мыслей. Вельзевул судорожно вздыхает, и дрожь остаточной волной проходится по телу. — Поговори со мной, — просит она неожиданно тихо, спуская ноги и упираясь ладонями в камень. — Пожалуйста. Гавриил выдыхает. Вдыхает снова, чувствуя, как движутся спрятанные крылья, как трепещет Суть. Смотрит на напряжённую Вельзевул, непонимающую, что он делает. Выдыхает. — Я мог бы не делать этого, — пожимает плечами. — Я мог бы выдумывать оправдания своему своеволию, выдумывать богоугодные причины, чтобы не исполнять Её волю, но это всё было бы жуткой ложью. Я мог бы притворяться хорошим ангелом, извиняясь за то, за что не чувствовал себя виноватым, но правда в том, что я больше не знаю, что значит быть хорошим ангелом и есть ли это хорошо. Он переводит дыхание и смотрит Вельзевул в глаза. Она знает это чувство, она уже была ангелом и Пала — добровольно и теперь ни о чём не жалеет. — Я не хочу быть ни рабом, ни лицемером, и хотел показать это. Ты заслуживаешь этого. Иначе не думаю, что у нас что-то может получиться. — Что должно получиться?.. Вельзевул не пытается скрыть своего ошеломления, и в голове не остаётся ничего, кроме задушенных хрипов и гулкой пульсации Тьмы. Ответа на этот вопрос Гавриил не нашёл даже для себя. — А что делают влюблённые? Вельзевул приоткрывает рот и впивается ногтями в камень. На самом деле Гавриил много думал об этом, но так ни к чему не пришёл. Он не любил Вельзевул ни как муж любит жену, имея десятки любовниц, ни как любовницу, не беря её в жёны, не любил её ни как сестёр, что реальных, что тех, которых мог бы, не любил её ни как мать, ни как Богиню, ни как несуществующую дочь, ни как своих зверей, и вместе с тем любил её как всех их вместе взятых и даже сильнее. Любил так, как не мог описать и той любовью, которой ещё не придумали название. И совсем не знал, что с этим делать, о чём думать. Вельзевул вздрагивает, не выдерживая пронзительности взгляда, и чувствует, что крылья затекли и ноют. Как она вообще забралась сюда? Она прячет их и спускается на нижнюю ступень, жестом приглашая Гавриила сесть рядом. Несчастные десять локтей, что разделяли их, стали слишком огромным расстоянием. Для влюблённых… Ноют теперь не сложенные крылья, а всё нутро, протяжно и жалобно. Гавриил, переступая через поваленный якорь, садится рядом, расчищая себе место от статуэток, и смотрит на Вельзевул вопрошающе. — А что ты хочешь? Вопрос оказывается хуже предыдущего, и Гавриил теряется, тут же желая спросить: а что можно? Но сейчас не время быть нерешительным: он начал это всё и должен дойти до конца. Хочет — этого он хочет. Он смотрит серьёзно и спрашивает строго: — А если тебе не понравится? Если ты снова выйдешь из себя? — Проверь, — улыбается Вельзевул и склоняет голову к плечу. Так же лукаво, как он представлял. — Ладно, — бормочет он себе под нос, придвигаясь спиной к следующей ступени и хитро скрещивая ноги, подтянув их к себе и сбросив сандалии. — Ладно… Гавриил подхватывает Вельзевул под лопатками и коленями и сажает перед собой, крепко прижав к груди. Он обнимает её сильно, забываясь; вдыхает глубоко, вспоминая запах и тепло кожи, остроту плеч, не скрытых одеждой, и близкое ощущение тёмной Сути. Вельзевул помещается в его руках целиком, и Гавриилу мерещится, что это уже случалось. Что сжималась от близости Суть, что огонь и сухая земля от кожи и волос и вечно пыльной одежды забивались в нос, заставляя дышать чаще и глубже и думать о том, как бы этот вкус осел на языке. Гавриил жмурится, и воспоминания о первом объятии отдаются долгой горечью, и он сжимает Вельзевул сильнее. Она наконец расслабляется, но её руки зажаты между телом и коленями, и она кладёт голову ему на грудь, не решаясь двигаться больше, придавленная внезапной нежностью и чужими эмоциями. Вельзевул чувствует себя слишком хрупкой, слишком маленькой, и теряется совсем, когда Гавриил утыкается носом в изгиб её шеи и шепчет её имя, широко лаская спину. От прикосновений у Вельзевул разбегаются по коже мурашки и туго стягивает живот и грудь — откуда-то глубоко изнутри, заставляя её замереть, чтобы не вздрогнуть, не дёрнуться будто бы от испуга. Вельзевул ощущает себя глубоко потерянной — словно это она впервые в жизни оказалась обнажённой, вскрыла своё нутро: на, смотри, нравится? Иногда она и Астарта искали утешения друг в друге, прятались от сдавливающих разум неприятных мыслей, но никогда это не ощущалось так остро, так странно, как мёд и святая вода. Вельзевул закрывает глаза, вслушиваясь в голос Гавриила. — Вель, Вель, Вель… — повторяет он едва слышно, как сокровенную молитву, как благодарность. Прижимается губами к виску — а-ми-нь — и, почувствовав прерывистый вздох, отстраняется, чтобы заглянуть Вельзевул в глаза. Они тёмные, и на дне зрачка Гавриил всё ещё может разглядеть искры Адского огня и саму Тьму, что поглощает неровный свет. Сама Вельзевул кажется слишком бледной, но её щёки заливает румянец, и Гавриил невольно улыбается. — Теперь твоя очередь, — шепчет, и Вельзевул напрягается, не сразу поняв смысл его слов. Она совершенно точно знает, чего хочет, и почти уверена, что, несмотря на всё происходящее, Гавриилу совсем не понравится. Вельзевул касается подушечками пальцев его лба, проводит по волосам и скуле, спускается до кончика губ и кладёт ему ладонь на щёку, чтобы притянуть поближе и поцеловать — невинно прижаться губами к губам, позволяя Гавриилу отстраниться, но он судорожно вздыхает и жмурится, обнимая крепче. Ничего не остаётся, кроме Вельзевул и её горячих прикосновений, ощущения её вкуса, когда она проводит языком по его нижней губе, и он машинально повторяет жест, — когда она целует отчаянно, пьёт его чувства и нежность, и выгорает до основания, когда он с жаром пытается ей отвечать. Она прокусывает его губу нечаянно, не сдержавшись, и вздрагивает от жгучего вкуса крови на языке — жертвенной, — и широко распахивает глаза, разрывая поцелуй. Алый стекает Гавриилу на подбородок, но он не стирает, смотрит Вельзевул в глаза тёмно и тяжело, опалённый её огнём. В её голове горящий туман и клубящаяся Тьма. Она подаётся ближе, слизывая кровь с придушенным хрипом, обвивает руками его шею, и приходится возиться, прерываться, меняя позу. Гавриил обнимает Вельзевул слишком крепко, когда она оказывается верхом у него на коленях; теперь его пятки касаются холодного каменного пола, но диссонанс нисколько не отрезвляет рассудок. — Сладко? — спрашивает, не отрывая взгляда от губ Вельзевул, припухших и исцарапанных. Над верхней губой остался ещё влажный кровавый след. — Что? — Мои губы. Они сладкие? Он улыбается и надеется, что Вельзевул тоже улыбнётся, перестав напоминать клубок смутной тревоги. Она смеётся, утыкаясь ему в грудь, и качает головой: — Нет. Но приятные, — добавляет тише, расслабляясь полностью и прикрывая глаза. Она мечтала о чём-то подобном, и теперь происходящее напоминает сладкий сон, который видела много раз, — но несбыточный. Гавриил гладит её по спине под лопатками, зарывается пальцами в волосы ощутимо реально, и Вельзевул тихо жужжит от удовольствия. Только внутри — слишком горячо, и не покидает ощущение, что должно произойти что-то ещё. — Я люблю тебя, — выдыхает она, наслаждаясь тем, что может сказать об этом вслух — сказать Гавриилу и ничего не бояться, сказать и быть понятой, принятой… — И я люблю тебя, — шепчет он в ответ чуть дрожащим голосом. — Люблю тебя, — повторяет твёрже, как клятву, и целует в изгиб шеи, запечатывая слова. Целует снова и снова — в шею, под ухом, в линию челюсти и уголок губ, в губы, обещая никогда не оставлять, обещая поддерживать и защищать, если придётся, — её, их, — обещая бороться за них во что бы то ни стало, потому что сегодня он сделал свой выбор отныне и навсегда. Вельзевул дрожит в его руках и мягко отстраняется, положив ладони ему на грудь. — Стой. Подожди… Я… Выдержка снова её подводит, и вдруг невероятно трудно говорить с Гавриилом о сексе. Она пытается подобрать слова, даже не зная, как далеко они вдвоём могут зайти, но Гавриил понимает это по-своему и спрашивает обеспокоенно: — Тебе не нравится? — Нравится. В том-то и дело. Очень с-зильно нравится, — Вельзевул смотрит на него почти жалобно, стараясь не заёрзать. Гавриил не понимает. — Разве ты не чувствуешь моего возбуждения? — Я чувствую. Я могу путать это с твоим всплеском сил, но мне кажется, что я чувствую. Это проблема? Обходные пути — полное дерьмо. Вельзевул переводит дыхание. — Я хочу заняться с тобой сексом, — говорит медленно, не отрывая взгляда. — Поэтому если ты — нет, то прекрати меня мучить. Гавриил тушуется. Он явственно распознаёт невысказанное опасение, и он действительно не планировал ничего такого сейчас — впрочем, после признания никакого плана и не было, — но он возбуждён тоже и хочет касаться Вельзевул именно так — жадно и нежно, там, где можно запечатлеть свои чувства и знать, что это поделено только между ними двумя. — Я хочу. О том, что об этом действии он знает немногим больше, чем о поцелуях, Гавриил молчит. Это очевидно — и сейчас очень неудобно. Вельзевул не верит. После стольких лет это странно и почти обидно, и хочется залезть Гавриилу в голову, чтобы понять, кто дал ему топором по затылку, что он решил погулять по Адским кругам. Это смешно. — Я столько планов придумывала, как раздеть тебя, а ты просто приходишь в мой храм и говоришь «хочу»? — восклицает она запальчиво, вскидывая брови. Но это не значит, что она не воплотит их позже. Гавриил посмеивается, чувствуя себя невероятно легко, но говорит с неуверенным придыханием: — Я всё же должен противостоять твоим демоническим козням. Вельзевул улыбается широко, показывая клыки, и Гавриил не сдерживает годами копившихся чувств: он целует Вельзевул нежно, ещё неловко проникая языком в её рот, лижет нёбо, сталкиваясь с её языком, и понимает, что значит утолить жажду. Только желание нарастает с каждым прикосновением, с каждым движением губ и неровным вдохом, и хочется быть ближе, ближе… Вельзевул вжимается в Гавриила, когда он гладит её оголённый бок и ведёт руку на спину под одеждой, давит пальцами на мышцы, пробуя на ощупь. Она такой фокус провернуть не может и принимается развязывать пояс его туники, путаясь в пальцах и ткани. Ругается ему в губы, когда вместо кожи натыкается на лёгкий синдон, и резко стягивает всё через его голову, отстранившись. — Слишком много одежды, — цедит, выдыхая и любуясь смущением Гавриила. Она видит его обнажённым — пусть лишь торс — впервые и не может удержаться, чтобы не провести невесомо по его груди, очерчивая ключицы и рельеф мышц, тонкие нити шрамов, о которых он не рассказывал, — не может удержаться, чтобы не поцеловать, оставляя засос; Гавриил вздыхает шумно, чувствуя, как скапливается напряжение в паху. — Я думала, у тебя гладкая кожа, — бормочет Вельзевул, прослеживая большим пальцем контур роста волос. Пушистых… По грудине, под грудью, прямой полосой до живота и ниже… Гавриил ёрзает от осознания, что она думала о нём обнажённом, представляла, как он выглядит. Конечно, она представляла. Вельзевул снимает с себя верхнюю одежду и смотрит Гавриилу в глаза. Он же не мог представлять ничего подобного, и она улыбается, наслаждаясь его заворожённым взглядом, тем, как забавно дёргается его адамово яблоко, как он облизывает тонкие губы, — и ей многого стоит не впиться в них поцелуем, а остаться спокойной, позволяя Гавриилу изучить себя. Он удивляется её хрупкости, и теперь касаться бледной кожи и проступающих костей — страшно. В тёплом сумраке Гавриил всё равно может различить синеватый узор вен и россыпь родинок, светлые мазки рубцов и набухшие линии недавних порезов от когтей, и как покрывается мурашками маленькая грудь и напряжённый живот. Это всё похоже на роспись в храме, на фрески и рельефы, только Гавриил ещё не может дословно прочитать знаки, не знает сюжета кроме боли и войны, кроме Падения и многолетней борьбы за жизнь, за покой и свободу. Гавриил смотрит в её глаза — тёмные и стеклянные, немо спрашивая разрешения, и Вельзевул ведёт от его подавленности. Он осторожно кладёт руку на её плечо, проводит пальцами по изгибу ключицы и замирает, не зная, что делать дальше. — Если хочешь, можем раздеться дальше, — предлагает Вельзевул тихо, склоняя голову к плечу. — Или наоборот. Она понимает, что всё это для него — слишком, что бы он ни говорил. В Преисподнюю не сбегают за один вечер, но смотря в глаза Гавриила Вельзевул думает о том, что он уже был гораздо ниже, чем она подозревала. Он, покачав головой, легко подхватывает её под спину и бёдра и, извернувшись, сажает на ступень, игнорируя удивлённый вдох, а сам опускается на пол, вставая на колени; обнимает Вельзевул одной рукой, второй опираясь где-то за её спиной. Теперь между ними достаточно пространства, и Гавриил свободно склоняется к её ключицам и целует нежно, проводит языком, пробуя на вкус. Её кожа горько-солёная, как дым и боль, как стены храма, и Гавриил мокрыми поцелуями выводит молитву, заставляя Вельзевул дрожать. Она запрокидывает голову с хриплым выдохом и цепляется пальцами за камень, подставляя шею под губы Гавриила — доверчиво и беззащитно. Он зарывается пальцами в её волосы и ласкает вдоль позвоночника, чувствуя, как любовь скапливается меж их тел чистая, незамутнённая. Она крошит всё внутри Гавриила невольно, сносит все баррикады и неверие, вспарывает грудь ласково, нежно касаясь Сути, — протягивает крепкую белую нить, вымоченную в крови и тьме, от него к Вельзевул, опутывает её бережно. — Моя, — клянётся Гавриил между поцелуями дрогнувшим от силы чувств голосом, низким и грубым, — моя Вельзевул, — обещает, — моя богиня… — признаётся беззвучно. Нить стягивает его горло и впивается в кожу Вельзевул. Гавриил развязывает пояс её шерстяных штанов и стягивает их медленно, следя за тем, как чёрная ткань обнажает бёдра, острые колени и голени, как Вельзевул поджимает пальцы на ногах и задерживает дыхание, едва ли не впервые в жизни смущённая. Ей подобное испытывать не пристало, но от нежной неловкости Гавриила у неё что-то перехватывает в горле и сковывает движения. Она поддаётся его осторожным ласкам, ждёт и сдерживает свернувшееся огненным шаром желание. Наблюдать, как Гавриил пытается сделать всё так, будто делает это тысячи раз — забавно, и в конце концов она не сдерживается, стаскивает с него штаны, придвинувшись ближе, и оглаживает ягодицы под его шумный вдох. Вельзевул улыбается шире, целуя Гавриила в шею и прихватывая кожу зубами; касается напряжённого члена, не глядя, и Гавриил подаётся ей навстречу, невольно дёрнувшись и утопив полустон в её плече. Раньше ему не приходилось чувствовать ничего подобного — точно по венам вместо крови и благодати течёт сладкое пламя, точно Суть закипает всё сильнее от прикосновений и внутри становится слишком тесно для самого себя. Его бёдра дёргаются машинально, когда Вельзевул обхватывает член, уже чуть влажный от выступившей смазки, и поглаживает его медленно; другой рукой водит по будто бы окаменевшей спине. — Расслабься, — шепчет она на ухо лукаво, но сжимает руку у самого основания, заставляя Гавриила хрипло охнуть. Она не говорит, что не кусается, и целует шрам, оставленный её же зубами. — Уверен, что хочешь этого? Вельзевул говорит серьёзно, чуть отстранившись, и Гавриил смотрит на неё почти чёрными глазами. Глупо спрашивать сейчас, словно если они оба отступят, то смогут остаться прежними. Гавриил коротко целует её в губы и говорит тихо, прикрыв глаза и прижавшись щекой к щеке: — Я хотел тебя давно. Я почувствовал желание, когда впервые увидел тебя с овечьим сердцем в руках, пусть тогда я ещё не знал, что это такое, — признаётся, переведя дыхание. Обнимает крепче, гладит поясницу и бедро. — Когда увидел тебя во всей твоей мощи в Угарите. Когда думал о том, что двигало тобой в нашу последнюю драку, и когда вспоминал о наших объятиях. Я не знал, но доверял тебе и чувствовал, что ты доверяешь мне. И теперь я хочу это ощущать, потому что я верю тебе, верю в тебя, верю в нас. Я хочу, чтобы мы были. «И мы будем», — обещает Вельзевул, прижимаясь ближе, но не может сказать этого вслух. Она утягивает Гавриила в поцелуй, отвечая на его зов и молитву, — потому что попросил, потому что она может и хочет, — и делится с ним своей силой невольно, дарит и благословляет. И всё остальное становится неважным, когда их бёдра соприкасаются, и Вельзевул направляет Гавриила в себя, не сдерживая глухого стона. Гавриил замирает, когда мир плывёт от жара, от ощущения Вельзевул настолько близко, настолько осязаемо — по-человечески остро и честно, до горькой сладости на языке и хрипов в груди. Он повинуется рукам Вельзевул, её ногам, обнявшим его и привлекающим ближе, и двигает бёдрами плавно, и стонет ей в губы. Желание усиливается в разы, заставляя прижиматься теснее, входить глубже, оно разносится жгучим зудом под кожей и горит на кончиках пальцев. Гавриил распахивает крылья, пытаясь удержаться в этой реальности, рядом с Вельзевул. Его не заботит, что кончики маховых перьев так близко к пламени в факелах, что каждым неровным взмахом в такт движениям он собирает тысячелетнюю Тьму этого храма. Вельзевул раскрывает глаза широко, видя только одно вокруг себя — чёрные крылья Гавриила, отливающие пурпуром и аметистом, подобно вулканическому стеклу. Удивлённый вдох умирает внутри неё, и она тянется к перьям, не чувствуя себя, но страшится коснуться и не может ничего сказать, утопая в Гаврииле целиком, плавясь и рассыпаясь, накрываемая горячей волной его чувств. Тело сводит судорогой внезапно, и Вельзевул поддаётся этому, утыкается лбом в плечо Гавриила, стонет его имя на выдохе, цепляясь за спину. Он вздрагивает от того, как она сжимается вокруг него, и ему хватает ещё нескольких грубых толчков, чтобы кончить следом, упиваясь чужим удовольствием и их обоюдным жаром. Гавриил чувствует, как необъятная лёгкость мягким теплом разливается у него в груди, тянет в животе, струится по рукам и крыльям до самых кончиков, блаженной судорогой сводя каждую мышцу. Он обнимает Вельзевул сильнее, припадая к её безвольным губам, сминая их, и запоздало удивляется такой реакции, разрывая поцелуй. Выражение её лица настолько нестерпимо болезненно, что Гавриил боится подумать о причинах. Она же тянет руку к его крылу и выдыхает тревожно, с надрывом: — Твои крылья… Он оглядывается, чтобы посмотреть, и вздрагивает, взмахивая ими. Они не могут принадлежать ему, такие тёмные… Ужас пробегает от их кончиков до лопаток, простреливает позвоночник и взрывается льдом в груди. Его крылья словно испачканы в саже, выкрашены в саму Тьму и поблёскивают в свете огня фиолетовым, ставшим чужим. Гавриил дёргает крылом, которого коснулась Вельзевул, будто ожидая, что чёрный осыплется с перьев, но те лишь шуршат странным разочарованием от резкого движения. Разве не этого он ждал? Не об этом думал, собирая съестное, молясь языческому богу в ночи, окропляя его алтарь своей кровью? Не об этом думал, касаясь Вельзевул поцелуями? — Неужели ты Пал? — шепчет она осторожно, хрипло и горько, олицетворяя сейчас всю боль мира, всю его тоску и страх, и воспоминания о её собственном Падении сдавливают ей грудь. Меньше всего она хотела подобной участи для Гавриила, меньше всего желала, чтобы её любовь обернулась для него такой жертвой. Ей хочется выдрать из себя остатки Сути, лишь бы вернуть всё, как было. Хочется проклясть Мать, что настолько несправедлива, хочется вернуться на Небеса, лишь бы ударить Её под рёбра и заставить исправить всё. Вырвать Божественную Суть из Неё и отдать Гавриилу. Но сейчас она может только наблюдать за тем, как он с удивлением и растерянностью осматривает свои новые крылья, как касается перьев и, выдернув одно, впивается в него взглядом. Вельзевул смотрит тоже: маленькое и тёмное, переливается у основания фиолетовым — почти как раньше, только цвет стал глубже, жёстче. Гавриил хмурится и поджимает губы. Он встаёт и на негнущихся ногах подходит к факелу на стене, опускает в него перо. Оно истлевает тут же, и Гавриил мрачнеет сильнее, не понимая. — Это же Адское пламя? — уточняет, и Вельзевул кивает заторможенно, запоздало понимая, что он хочет сделать. — Не смей, идиот! — вскрикивает, подрываясь к нему, но Гавриил уже подносит предплечье к трепещущему, словно от предвкушения огню. И жар его больно жжёт, заставляя Гавриила отскочить с глухим вскриком и прижать руку к себе. Вельзевул встряхивает его за плечи. — Ты башкой своей когда думать научиж-жшься? — ругается, пытаясь посмотреть на ожог. На белой коже медленно расползается язва. — Придурок! Я не умею исцелять! Она смотрит угрожающе и всё равно зажимает рану своей ладонью, словно надеясь вытянуть яд пламени. Вместе с ощущением чужой крови медленно приходит облегчение, странно тесня тревогу. Гавриил приподнимает крыло. — Значит, я не Пал. В это верится больше, ведь не было ни агонии, ни объявшего его Адского пламени, ни выжженной, искорёженной Сути и уничижительно отрешённого голоса Матери. Только беспокойная Тьма Вельзевул ощущается яснее и привычнее. Словно дверь в невозможное приоткрылась. Ангел он всё ещё или нет? Наверное, ответ уже не важен. Вельзевул смотрит на его крылья с приоткрытым ртом, не веря. Радость мешается с рьяной обидой. — Почему? Гавриил только пожимает плечами, чувствуя нарастающее внутри беспокойство. Было бы проще, если бы он пробил спиной земную твердь и сгорел, если бы корчился в огне и сере, если бы собирал свое тело по кусочкам, как собирал душу. Непостижимость Маминых замыслов встаёт в горле тошнотворным комом и острой костью. «Это нечестно», — всё, о чём может он думать, обнимая онемевшую Вельзевул здоровой рукой. Нечестно, что тогда миллионы были свергнуты с Небес за простое желание знать и понимать, а он сейчас, совершив Смертный Грех и настоящее предательство, — остаётся с клеймом на перьях. Нечестно, что разницы между ними уже никакой, когда Она так далеко и безжалостна ко всем, оставив после Себя лишь тень презрения. — И что дальше? — спрашивает Вельзевул, отстраняясь. Они стоят посреди храма, обнажённые и смятенные, прижавшись друг к другу, словно более никого не было и не будет. Словно мир вокруг — не существует, и стоит им расцепить объятия, как созданная ими двумя вселенная из тёплого сумрака храма и близости рассыплется на осколки, что больно вонзятся под кожу. Вельзевул только сейчас осознаёт, что это всё правда, что всё случившееся — не её болезненная мечта, не сон, который расползётся туманом и росой по утру, — это всё на самом деле, серьёзно и очень и очень надолго. Она крепче сжимает израненную руку Гавриила, ощущая, как чувство — огромное и тяжёлое — тёплым камнем ложится на грудь, не оставляя пространства для вдоха. Тревоги прошедших лет и вечера возвращаются, раздирая изнутри. — Не хочу тебя потерять, — выдавливает она из себя. Пальцы проскальзывают по окровавленной коже Гавриила, и остро жгут стёсанные о камень ягодицы. — Я тоже не хочу потерять тебя, — признаётся Гавриил, кладёт вторую руку поверх её, успокаивая. — Я жил в тревоге и смятении дольше, чем осознавал. Я сделал это всё не ради забавы или в безумстве — я точно знал, что хочу получить и что хочу показать. Конечно, я не ожидал, что мои крылья потемнеют, но, если честно, я ждал своего Падения. И теперь я жду допроса на Небесах, когда другие увидят, — он легко взмахивает крылом, — жду суда и наказания, хотя думаю, что это несправедливо. Я хочу сказать, что я готов ко всему этому, потому что сделал всё осознанно. Я выбрал тебя, нас, наше… счастье. Я надеюсь. И я всегда буду выбирать тебя. От его слов сводит живот — болезненно и сладко. Хочется припасть к его губам и таять, наслаждаясь, а вместе с тем — накричать, чтобы не смел лгать, потому что не могут быть правдой такие слова. Ей клеймом на его губах выжечь обещание, что он никуда не уйдёт, но она не Богиня, чтобы лишать его выбора, — если он когда-нибудь вдруг решит, что пошёл неверной дорогой и вернётся к Ней. Или просто уйдёт в никуда. Даже если он обещает это сам, без всяких просьб… Но разве не была просьбой её многолетняя язвительность, её тычки под рёбра и насмешки, её кощунственные вопросы? Ей до ужаса страшно снова остаться одной — в сером и тошнотворном окружении Адских стен и стенающих грешников, и от этого сводит Суть в ледяной узел, который только и остаётся, что выблевать. А ведь в Аду у неё была Дагон, Астарта и ребята… Вельзевул утыкается Гавриилу в грудь и жмурится. Его слова застревают комом у неё в горле и не дают закрыть рот. Теперь она не знает, что сделать, что сказать, чтобы стало легче — и не понимает, отчего вдруг стало так тяжело. Так тревожно — как перед Падением. Она всхлипывает невольно и целует костяшки его пальцев. Когда что-то оказывается целиком в руках, это становится возможно потерять. — Вель? — окликает Гавриил взволнованно и аккуратно проводит рукой по волосам, успокаивая, ещё сам не зная от чего. — Я сказал что-то лишнее или неправильное? Она чувствует, как он напрягается, и мотает головой, сильнее вжимаясь в него. Он смыкает крылья за её спиной и целует в волосы. Ему тоже страшно — сейчас и гораздо сильнее многие столетия до. Но теперь у него есть Вельзевул, и она тоже выбирала его — каждую встречу, каждое оборванное сражение, каждый раз, когда спрашивала его снова и снова, подталкивая к краю — намеренно и невольно. — Я думаю, что всё будет в порядке, — говорит он тихо и надеется, ведь ещё не знает, что такое настоящая потеря. Вельзевул постарается сделать всё, чтобы он никогда не узнал. Она вздыхает прерывисто, успокаиваясь. Вселенная никогда не будет в её власти, и нельзя достучаться до Богини, но всё, что в её руках — это только её, и с этим она справится. И сейчас в её руках — Гавриил — нежный и ласковый настолько, что совсем недавно она теряла голову, задыхаясь. Воспоминания об этом теплеют внизу живота, и Вельзевул улыбается, поднимая взгляд, задвигая глубоко внутрь все тревоги. — Ты спешишь? — Нисколько. Он разобрался со всеми делами перед походом сюда, и новые не существуют для него, пока голос Метатрона или Самой Матери не раздастся в его голове. И сейчас он не уверен, что внемлет им. — Тогда пойдём купаться. Только сначала обработаем твою рану… Гавриил теряется и какое-то время просто наблюдает, как Вельзевул ищет что-то в ногах главного идола. Она довольно показывает ему кувшин. — Мы всегда храним запас хорошего вина. То есть я, Дагон и Астарта. Садись, — она указывает на ступень, где недавно сидели они оба и… Гавриил вздрагивает невольно и садится на край, поджав крылья. Складывать их почему-то не хочется, и Вельзевул задерживается на них заворожённым взглядом. Потом аккуратно берёт больную руку и промывает рану вином. Жжётся терпимо, но сукровица продолжает слабо сочиться. — Я могу попробовать прижечь огнём, — тихо говорит Вельзевул, отрывая кусок ткани от валявшегося рядом синдона и смачивая его в вине. — Но рисковать не хочу. У Гавриила по коже бегут мурашки, и он шуршит крыльями. Вельзевул садится перед ним на пятки, касается его осторожно, оборачивая ткань вокруг предплечья, ведя её на ладонь, где порез открывается, стоит Гавриилу сильнее развести пальцы. Эта была простая рана, но он помнит слова Рафаила о силе и знает, что заживать будет долго. Вельзевул пытается не замечать выступающей крови, от одного вида которой жар поднимается внутри волной. — Почему ты порвала мою одежду? — Потому что у тебя её ещё много, — она смотрит притворно строго. Гавриил не может сдержать улыбки, даже когда повязка начинает обжигать, больше не пропуская воздуха. — Нормально? — спрашивает, закрепляя. — Хорошо. Только вряд ли я теперь смогу искупаться. — Можешь помочить ноги, — ухмыляется Вельзевул, вставая и собирая вокруг их одежду, а потом протягивает руку. — Пойдём. И Гавриил не может спорить с ней о том, что гулять ночью по городу нагими — не самая удачная идея, а плавать — тем более. Он просто позволяет взять себя за здоровую руку и вести по улочкам. Ночь больше не кажется ему холодной, но свежесть темноты непривычно касается между лопаток, и песок колет стопы; ноют отдавленные неудобной позой колени. Гавриил не помнит, когда в последний раз он чувствовал себя настолько свободным — от одежды, от обязательств, от самого этого мира… Они идут медленно, оставаясь никем не замеченными; иногда перебрасываются парой слов, но всё больше молчат, ещё не знающие какого это — держать сердца друг друга в руках и не скрывать совсем нечего. Что-то всё же сломалось внутри и вокруг них, оглушительно и ярко, только ни страха уже нет, ни скорби, — лишь желание, чтобы это не заканчивалось. Чтобы отныне и навсегда они могли прийти друг к другу и рассказать о своих радостях и тревогах, поделиться теплом и нежностью, забрать чужую грусть. Гавриил лишь жалеет о том, что они не были так близки раньше, и удивляется, насколько правильным кажется всё происходящее сейчас. И всё же ворох чего-то смутного и непонятного зудит под сводом черепа. Гавриил берёт Вельзевул за руку, переплетая пальцы, и она смотрит на него настолько глубоко влюблённым взглядом, что трудно увидеть в ней демона, Адского Лорда и того, кто должен нести зло… Её хочется прижать к себе и никогда не отпускать, ни за что, такую настоящую, честную и в своей жестокости, и в своей нежности. — Почему ты раньше никогда не говорила? — спрашивает Гавриил, не отрывая от неё взгляда. — О чём? — О своём желании. О любви… Вельзевул усмехается — по-доброму — и смотрит на теряющуюся в ночи дорогу из города. — Думаешь, это что-то изменило бы? Это было бы просто нечестно, — пожимает плечами и проводит большим пальцем по тыльной стороне его ладони. — А если бы я сказала слишком рано, ты, может, просто не поверил бы, и чёрт не знает, что тогда бы вышло. И я всё ещё не хотела страдать. Она вздыхает, чувствуя в груди застарелую тоску, которой уже не должно быть места. Гавриил сжимает её руку крепче и будто бы нечаянно касается плечом плеча, переступая острые камни у обочины дороги. — Ты никогда не пыталась меня соблазнить. Никогда не настаивала, — продолжает он. — Это всё ещё было бы нечестно — и глупо. И больно — для меня, — отрезает она, скрывая воспоминания. — И, скажи честно, ты бы повёлся? Если бы я прижала тебя в одну из наших драк, поцеловала бы, запустила руку тебе в штаны — ты бы не прибил меня? Уже то, что он задумывается сейчас, удивляет Вельзевул. Впрочем, этого следовало ожидать, если он вообще завёл этот разговор. Гавриилу становится слишком жарко внутри от представшей перед глазами картины. И он не уверен, что прямо сейчас может ответить так, как поступил бы на самом деле. Сейчас — ещё немного, и он первый будет не против прижать куда-нибудь Вельзевул и наблюдать за её улыбкой. «Непорочный ангел, да?» — спросит она, скаля клыки, и посмотрит потемневшими глазами. — Нет, — качает он головой. — Может, я бы даже поддался, но потом, ты права, я бы сбежал искупать страшный грех и наговорил тебе много нехороших слов. — Вот. Поэтому всё хорошо ко времени. То, что вы называете соблазнением — просто дорога к своим желаниям. Не вижу смысла в том, чтобы делать то, чего не хочешь, без веской причины. Гавриил кривит губы. — Служба Богине, конечно, не является для тебя веской причиной. — Нет, потому что в этом нет смысла. Если Бог есть Любовь, то что это за ужасная любовь, которую нужно доказывать в ущерб себе? — Вельзевул бросает на него полный отчаяния взгляд, вздыхает и пожимает плечами, расслабляясь. — Может, это именно так и должно работать, я не знаю, но тогда я не хочу в этом участвовать. — Но я же доказывал свою любовь к тебе, — говорит Гавриил, чувствуя, что нечто неприятное скрывается за этими словами — совсем не то, что он хотел показать. Гладь реки серебрится в свете звёзд и растущего месяца, и прибрежные деревья заслоняют её лохматыми пятнами. Вельзевул ёжится и спрашивает довольно грубо, невольно ускоряя шаг до берега. — Я просила тебя об этом? — Нет. — Но ты хотел этого? — Да. — Вот и всё. Она перехватывает его руку, останавливаясь, и, поднося руку к губам, смотрит из-под ресниц и целует костяшки пальцев. — Не делай ничего, чего бы ты не хотел, — просит шёпотом и замечает искорки в его глазах. У них впереди вся ночь.