Нет столь святого, как Господь; нет никого другого, кроме Тебя; и нет твердыни, как Бог наш. Не умножайте речей надменных; дерзкие слова да не исходят из уст ваших; ибо Господь есть Бог ведения, и дела у Него взвешены.
(1 Цар 2:2-3)
Возвращаться на Небеса не хочется. Раньше он страшился обличения своей вины и греха, теперь тяжесть непонимания сдавливает Суть. Никто не разделит с ним его радость, ибо связать себя с демоном — грех, о котором и помыслить было нельзя; забыть о Матери — первая причина, чтобы крылья сгорели в Адском пламени. Но они не горели, и Гавриил прячет их лишь для того, чтобы вопросы и обвинения не посыпались раньше, чем он успеет придумать достойные ответы. Спорить и разговаривать не хочется ни с кем. Каковы шансы, что если он не заглянет к Метатрону сам, тот оставит его в покое; если не покажет крылий сёстрам и прочим — узнают ли они что-нибудь? Как долго он сможет притворяться прежним? Но Глас Божий сотрясает Небеса, веля Гавриилу явиться. Он вздыхает сквозь стиснутые зубы. Такое происходило нечасто, постыдного не несло, но после сёстры наверняка захотят узнать, в чём причина такой важности, — если не знали ещё до сих пор. Гавриил проходит путь слишком быстро, против обыкновения, и вместо тревоги внутри сворачивает раздражение и желание нападать и защищаться. Спрятанные тёмные крылья — точно щит за спиной и надёжное убежище; под рёбрами — тёплые воспоминания минувшей ночи, и наложенная руками Вельзевул повязка, щиплющие от движения раны — тонкая нить, что связывает его с тем будущим, которого он желал. Метатрон напоминает грозовое облако, и Гавриил задирает подбородок, готовясь принять удар. — Осознаёшь ли ты, что ты сделал? — спрашивает тот сурово и тихо, голосом пробираясь под кожу. Слова звучат надвигающимся громом, зловещим бурчанием туч и эхом раскатываются в безразмерном кабинете. — Конечно. — Осознаёшь ли ты тяжесть своего прегрешения? Гавриил втягивает густой воздух и невольно сжимает пальцы левой руки, разгоняя огонь по венам. — Я осознаю силу своего поступка и его богопротивность. Но это было хорошо, — добавляет твёрдо, не найдя лучшего слова. Смотрит Метатрону в глаза, а на задворках сознания видит ухмыляющуюся Вельзевул: «Хорошо, да?» Напряжение скапливается между ними в глухой тишине, во взгляде Метатрона и его позе, словно всё более и более нависающей над Гавриилом через несколько локтей. Метатрон словно пытается раздавить его, выдавить нужное ему, найти невысказанное, спрятанное у сердца, ищет ответы на вопросы, которые не осмеливается задать, — которые не задаёт Мама. Гавриил хотел бы поговорить с Ней, хотел бы объяснить всё словами, как смог объяснить Вельзевул, но Мама, видимо, не хочет его слушать. Гавриил больше не хочет играть по Её правилам. Он сомневается, что Она знает его мысли. Смелость берётся в нём внезапная и яростная. — Я не собираюсь оправдываться, раскаиваться или терпеть наказание, — говорит он запальчиво, — ибо я поступил так, как считаю нужным, и отныне буду поступать так всегда. Вокруг Метатрона вспыхивает нечто, и Гавриил вспоминает Люцифера. Говорил ли тот похожие слова? Чего добивался на самом деле? Гавриил хотел бы знать его лучше. — Иди, — цедит Метатрон и не говорит ни про искупление, ни про молитвы, ни про долг, ни про испытание, которое, очевидно, Гавриил не прошёл перед Матерью. Но это ему больше не нужно. — Займись делом. Он смотрит ему в спину, когда Гавриил уходит, не отпуская, стискивая на горле невидимую руку — рвёт крылья. Гавриил поводит плечами, чтобы сбросить чужой прожигающий взгляд, чужое презрение и укор. Неудивительно, что демоны предпочитали набрасываться сразу, не давая вставить и слово — ни одно из них им бы не пришлось по нраву. А Вельзевул то слушала и смеялась или ругалась, то сама говорила так, что Гавриилу хотелось сбросить её обратно в Преисподнюю. Но больше нет, и от этого на душе становится легче. Гавриил идёт к зверям на Нижнее Небо. Агор приветливо всхрапывает, тычется головой в плечо и прикусывает легко. Гавриил делится с ним припасённым яблоком. Наверное, теперь его можно выпустить в поле — он умный конь и не даст себя в обиду, и всегда придёт на зов… Как и гончие. Они радостно виляют хвостами, собираются вокруг Гавриила шумно дышащей и повизгивающей кучей тёмного меха, и он садится к ним, обнимая и трепля за ушами, подставляя лицо и ладони под шершавые тёплые языки. Юстиц скребёт лапой по лопаткам Гавриила, вопросительно скуля, словно чувствуя, что именно изменилось в хозяине. Потом утыкается носом и лижет коротко, кладёт морду на плечо. Гавриил изворачивается, чтобы посмотреть на пса, и натыкается на его тоскливые глаза. — Думаешь, это было ошибкой? — спрашивает и оглядывается на прочих. Может, они не могут рассуждать и думать как небожители и люди, но они точно чувствуют то, что никому не доступно — и никогда не подводили Гавриила. Юстиц скулит низко и лижет в щёку, Пакс кладёт голову на колени и смотрит грустно, Мис громко гавкает и виляет хвостом, сев, а Веритас, опустив голову, прячет взгляд, но ложится рядом. Что же, так Гавриил и думал. Должен ли он ещё приходить на поле боя, должен ли относить святые души на Небеса? Метатрон велел заняться делом и, наверное, это значит, что всё останется по-старому. Но больше никаких убийств, никаких казней. Он не сможет избавить мир от этого, — Мама найдёт того, кто исполнит Её волю, — но участвовать в этом он точно больше не будет. Хватит. А позже, может, у него получится придумать, как помочь этому миру. И Суть его дёргает от воспоминания. «Сможешь сделать лучше Мамы?» — смеясь, спросила Михаил у Люцифера, и в его глазах блеснул странный огонь. Потом Михаил не смеялась, и Гавриил не понимал его речей. Куда же теперь делось благоговение перед Матерью, покорное уважение и святая Вера? Гавриил не может вспомнить, в какой именно момент она стала иссякать, трескаться, а сквозь трещины проступали кровавые слёзы этого мира. Выдумал ли их себе Гавриил сейчас или не замечал тогда? Он грустно улыбается, обнимая Юстица и гладя Пакс, почёсывая её за ушами. Ему действительно стоило подумать о другом доме для них: с тёплой землёй под лапами, грызунами в норах, за которыми они могли бы охотиться, играя, с запахами дождя, солнца и жизни, с простором из цвета и расстояния… Пакс поводит ушами и встаёт, беспокойно принюхиваясь: кто-то идёт. Собственные животные имеются не у многих ангелов, и рядовые иногда приходят сюда, чтобы приглядеть за теми, кто просто хранится, как документы в кабинете Метатрона, неприкосновенные и бесценные, потому что работы для них зачастую не находится. Гавриил не собирается обращать внимание на низшие чины, особенно теперь. Даже если он не покажет никому крылий, рано или поздно слухи расползутся по Небесам, и «странный» будет самым безобидным из тех слов, что о нём скажут. Но в поле зрения появляются Михаил и Уриил, встревоженные и напряжённые — слишком разные на вид, но с абсолютно одинаковыми выражениями лиц. Гавриил понимает, что отмахнуться не получится, и, оставив псов в загоне, выходит к сёстрам. Никто не спешит сказать «Здравствуй» и уж тем более приветливо улыбнуться. Они буравят друг друга взглядами; Михаил, очевидно, ждёт добровольного признания, но Гавриил не чувствует себя виноватым, чтобы первым начинать этот неудобный разговор. — Что ты сделал, Гавриил? — тихо спрашивает Уриил, не выдержав, и золото её глаз взволнованно горит. Она подходит близко и повторяет отчаянно: — Что ты натворил? Он чувствует её страх — всегда чувствовал, с налётом укора и бессильной просьбы не творить глупостей. Все вокруг вели себя так, точно знали, о чём он думает и считали себя правыми указывать, что ему делать. Заботились. Гавриил чувствует, как внутри поднимается тошнотворное раздражение. Он не имел права говорить вслух о том, что его тревожит тогда, теперь же разговор не имеет смысла. — Я отрёкся от служения Матери. Он распахивает крылья, подтверждая свои слова, и видит, как нечто выгорает в глазах сестёр. Уриил прерывисто вздыхает и кривится, Михаил поджимает губы и смотрит в пол, её плечи плавно поднимаются и опускаются со вздохом. Последнее, тонкое, что связывало их, рвётся, как рвалось миллионами давным-давно, и Гавриил не знает, сможет ли удержать. Нужно ли. — Это же из-за неё, верно? Из-за этого проклятого демона! — вскидывается Уриил. — Зачем ты позволил ей сотворить это с тобой, брат? — Я сделал это сам. Это моё желание и мой выбор. — Но ты сделал это ради неё, потому что она была рядом. Ты не должен был поддаваться её уловкам… Яростная обида выплёскивается, и, забывшись, Гавриил восклицает с надрывом, нависая над сестрой: — Я люблю её, Уриил! И это не уловка — это единственное честное и открытое, что было за всё моё существование. Я не прошу, чтобы вы поняли мои чувства, но не пытайтесь меня переубедить. Уриил морщится и открывает рот, чтобы что-то возразить, но её перебивает Михаил, пригвождая к месту своими неожиданными словами. — Я знаю, что ты чувствуешь, Гавриил, — говорит она ровно. — Мы все потеряли кого-то, но это не отменяет нашего долга перед Матерью. Мы ангелы и должны служить ей, должны противостоять искушению, должны быть достойными… — А я не хочу! — отрезает он и еле сдерживается, чтобы не закричать, что ничего они не понимают, раз так легко смирились с потерей: любили ли они так, как он, как Вельзевул любит его? Михаил отсекла крылья Люцифера мечом, Уриил сожгла Дагон перья — и они не были близки. Гавриил боится представить, что бы сделал он с Вельзевул, будь они знакомы на Небесах. Ведь раньше и он бы себя не понял. — Если вопрос в этом, так пусть я буду недостойным, искушённым и Падшим, но я буду знать, ради чего я живу, — продолжает он, не стараясь унять бушующее негодование, произнося вслух то, о чём даже боялся подумать. — Если Матери нужен солдат, так пусть она лишит меня Сути и сознания и закуёт меня в камень и скажет: «Делай то и то, Гавриил, по моему слову», и я отвечу: «Да, Господь, Бог мой», а пока я остаюсь собой, я не хочу служить Ей. Я не хочу выбирать между любовью, не хочу проливать кровь, не хочу ждать того, о чём я не имею никакого представления. Я хочу жить сейчас, а не ждать. Михаил дёргается, как от пощëчины. Уриил стоит, приоткрыв рот, и глаза её предательски блестят в холодном белом свете. — Раскайся, — упрямо цедит она, насупившись. — Раскайся, брат, ты не можешь Пасть. Ты же знаешь, где истина. — Вот именно, Ури. Я знаю — теперь. — Это твоё последнее слово? — спрашивает Михаил звенящим голосом. «Это твоё последнее слово?» — спрашивала она Люцифера за один кивок до начала первой войны. Гавриил расправляет крылья. — Да. Стальной взгляд сестры режет не хуже её меча, но она лишь разворачивается и уходит. Уриил смотрит на него так, словно это он один расколол Небеса. Её плечи напряжены, но она выдыхает, качая головой, и тоже уходит вслед за Михаил. Юстиц жалобно скулит, встав на задние лапы и опираясь передними о дверцу в загон; Пакс смотрит в противоположный угол пустым взглядом. У Гавриила тянет под рёбрами. Так же уходила Вельзевул, бросив напоследок обжигающее «Ублюдок», но сёстрам Гавриилу больше нечего сказать. Он тысячелетиями был с ними, и сердце его было пустым и холодным, теперь же, решившись избрать другой путь, Гавриил потерял то немногое, что имел, что было ему знакомо и дорого… Но возвращаться не хочется совсем. Когда он добирается до своей комнаты, силы окончательно оставляют его, и он сползает по стене на пол, пряча лицо в ладони. Слёзы текут из глаз безудержно и из груди рвутся рыдания, которые Гавриил не пытается сдержать. Его душу разодрали на части, и покоя ему никогда не видать. Мать и сёстры с одной стороны, с другой Вельзевул, — те, что не простили ему желания быть собой, и та, что терпела, — связывающие сознание путы и отшельничество. Почему Мама молчала? Почему была столь жестока?* * *
Уриил кажется, что она задыхается. Её брат стоял перед ней с чёрными крыльями — стоял на Небесах, не чувствуя угрызения совести, не сгорая в огне, — стоял и говорил о любви и выборе, говорил страшные вещи, от которых на глаза наворачивались слёзы. Уриил жмурится, поводя плечами, пытаясь вдохнуть свободнее, но обида и страх прожигают ей грудь. Она ведь знала, что такое любить другого, знала исступление близости и то, как весь мир сосредотачивался лишь в двух глазах да прикосновениях пальцев, но нет — она не понимала Гавриила нисколько. Ничто не могло стоять выше их долга, ничто не могло сравниться с Маминой Любовью и ничто не может противостоять Её воле. Ничто. Никогда… Уриил надеется, что Гавриил понимает это. Он же был таким умным, таким преданным ангелом! Она смотрит на Михаил, словно в ней пытаясь найти то, что заставило брата сдаться, но сестра отрешённо смотрит перед собой. Они встретились, когда услышали, что Метатрон воззвал к Гавриилу, а теперь, не сказав друг другу ни слова, зашли в один из садов. Оставаться одной Уриил совсем не хочется — хочется потрясти сестру за плечо, чтобы та перестала напоминать каменное изваяние, чтобы сказала, что… Что всё нормально? Что Гавриил — не предатель? Что всё останется по прежнему? Только прежнее — это не вчера, и не тысячелетие назад, и его уже никогда не вернуть. И белые перья Гавриилу не вернуть. Время упрямо идёт вперёд, забирая спокойствие. И всё же… Брат не в Аду, Небеса не разверзлись под его ногами, и Свет не слепит его глаза. Значит ли это, что надежда ещё есть? Но терпения, чтобы дождаться Маминых слов от Метатрона, у Уриил не хватает, и она касается плеча Михаил, привлекая её внимание. Она всегда узнаёт обо всём первая. — Как думаешь, что будет дальше? Может, мы ещё можем что-то сделать? Михаил качает головой и проходит вглубь сада, садится на скамью, что стоит под раскидистым дубом. По её лицу пробегает тень недовольства. — Нет. Это была его борьба, и он выбрал проигрыш. Мы не должны были вмешиваться, и мы не будем вмешиваться. Всё. Уриил чувствует себя внезапно слишком одинокой. Люцифер и Дагон давно Пали, ушла Азраэль, затем Рафаил, сейчас же отрекся Гавриил, а Михаил… похожа на стену из серого гранита. Мама слишком далеко. — Но он же не Пал, разве нет? Такого никогда не бывало раньше. — Всё случается впервые… Михаил откидывается на ствол, что-то обдумывая, и сникает, лицо её расслабляется, точно грязь смыли водой. — Я молила Мать, чтобы она помогла Гавриилу справиться с этим, — признаётся Уриил, садясь рядом, но бессильное спокойствие далеко от неё. — Надо было молиться, чтобы Гавриил никогда не приходил к этому, — шепчет Михаил в ответ и закрывает глаза. Умывает лицо руками, тяжело вздыхая, и опирается локтями о колени. — Ему всегда было так сложно понять противоречия, его мир был чисто белым, — улыбка на её лице появляется и тут же гаснет. — Всё рухнуло вместе с Люцифером, и дальше стало лишь хуже — Грехопадение, Мамины кары… Я говорила с ним, я не могла оставить его, но он упёрся и не желал меня слушать, очевидно, находя в моих словах то, чего там не было. Он запутался сам и сам должен был найти выход, но Вельзевул просто всё сломала. Сначала в его мире появился чёрный, затем серый, а она повесила проклятую радугу над его головой. Он не смог бы с этим справиться. Но это должно было случиться, рано или поздно, — её голос затихает и надламывается, и последние слова Михаил произносит судорожно, как отчаянную молитву: — Он увидит, что Мама никому не желает зла, и примет Её, он вернётся, вернётся… Уриил кажется, что сама Тьма вместе со словами сестры пробирается к ней под кожу, впивается до крови, не давая вздохнуть и пошевелить спрятанными крыльями, не давая даже вздрогнуть. Гавриил говорил о выборе, о своих желаниях, и он был весьма жесток в своих суждениях и совершенно неправ, — но о чём теперь говорила Михаил? Слышала ли она Гавриила, и слышала ли сейчас Уриил её? — Почему ты думаешь, что Гавриил видит в Матери зло? — спрашивает хрипло, и слова теряются в воздухе. Михаил смотрит на неё так, словно впервые видит. — А что ещё бы заставило его отвернуться от Неё? — отвечает та вопросом с тем же отчаянием и тихим страхом, который обуял Уриил. — Мама — не зло, — произносит она очевидное, пытаясь совладать с дрожью. — Демоны — зло… И под взглядом Михаил, серым и безжизненным, мир Уриил рассыпается пеплом и золой. Она не смотрит на сестру — смотрит на свои колени, медленно, дрожащими руками расправляя складки туники и улавливая, как меняются тонкие тени и освещённые места на них, перетекают как волны. Под сандалиями — трава, ещё более тонкая, чем тени, которые даже не могут лечь на стебелёк, и плотная сухая земля. Пахнет летом и корой дерева, такой тёплой, что может вспыхнуть лишь от одной искры. — Я пойду, — говорит Уриил, поднимаясь и делая шаг на внезапно ослабших ногах. Михаил подрывается следом, окликая, и Уриил оборачивается. Сестра выглядит обеспокоенной, на лице проступают морщинки, играя тенями, на щеках — странный румянец, и странные блики в серых глазах. Уриил забыла, что сестра могла испытывать эмоции. — Ты же поняла, о чём я говорила? — спрашивает та взволнованно и неловко ведёт рукой, точно готовится догнать Уриил, остановить, уберечь от чего-то… Уриил улыбается мягко и кивает. — Конечно, сестра. И когда Михаил неуклюже кивает в ответ и снова садится, но теперь натянутая как струна, она уходит. Сбегает — медленно, неровно, не слыша звука собственных шагов, не ощущая тела. Она не поняла ничего. И то понятное, что она знала тысячелетия, в чём была уверена свято, что было незыблемо в её жизни — рассыпалось, растаяло, сгорело, и теперь Уриил не может разобрать, во что превратилось. Что-то не так с Гавриилом, что-то не так с его испытанием, его Верой, его желаниями, что-то не так со всеми демонами, с самим Адом, со злом — и добром… Уриил всхлипывает и прижимается к одной из колонн, которая оказывается под плечом. Не Михаил догоняет её, а паника и ужас, каких она ещё не испытывала. Дрожь пробирает тело, изматывает, душит, и Уриил кажется, что сейчас она упадёт. Упадёт. Страх становится осязаемым, поднимает изнутри то вечное, что осталось в каждом ангеле. Уриил боится, что искушение падёт и на неё. Уже один этот страх приближает её к Падению, но отделаться от навязчивой мысли, что тень пролегла над ними всеми, никак не получается. Ангел за ангелом, с самого Начала, и, когда казалось, что беда миновала, всё сносило огромной волной. Как во времена Потопа. Неужели сейчас случится нечто подобное? Встреча с Дагон кажется ещё большей ошибкой, и хочется выдрать из себя всё, что связывает с демоном, хочется стереть не воспоминания, а само время, что они провели вместе на Небесах. Хочется выдрать из себя Суть и отдать Маме, лишь бы всё было в порядке.