Научи нас так счислять дни наши, чтобы нам приобрести сердце мудрое. Обратись, Господи! Доколе? Умилосердись над рабами Твоими. Рано насыти нас милостью Твоею, и мы будем радоваться и веселиться во все дни наши. Возвесели нас за дни, в которые Ты поражал нас, за лета в которые мы видели бедствие.
(Пс 89:12–15)
На рассвете Вельзевул смотрела на него злобно, заставляя мысли беспокойно роиться в голове, но по её крепким объятиям и судорожным прикосновениям пальцев к коже Гавриил знал, что ей просто тревожно — как и ему самому. Он уходил и обещал вернуться, обещал возвращаться всегда и быть с ней счастливым, только они оба знали, что не всё в его власти. И всё же теперь, когда Гавриил с чистой перед самим собой совестью отправляется на поле очередной битвы, в его груди куда больше волнения, смутного и непонятного, и ему просто хочется поскорее обнять Вельзевул и убедиться, что всё хорошо — есть и будет. Он выискивает её вокруг небольшого сборища тел где-то посреди джунглей. На самом деле он мог и не приходить, все души здесь — работа Азраэль, но Гавриил ухватился за возможность скорейшей встречи. Не то чтобы иначе ему пришлось подождать больше, чем сутки или двое — всё разрастающееся человечество любило сражаться, а стычки между мелкими племенами в набедренных повязках и с ритуальными узорами на коже — ежедневное дело для каждого из них. Гавриил находит Вельзевул сидящей под разросшимся фикусом в окружении ярко-зелёных лиан и влажного запаха земли и успевает заметить тот момент, когда задумчивость в её глазах сменяется восторгом и облегчением, стоит ей поднять голову и увидеть его, как она улыбается широко и открыто и поднимается, чтобы подойти поближе. Гавриил заключает её в объятия, и она удивлённо охает, а потом прижимается к его груди и жмурится. — Привет, — выдыхает и обнимает его крепче. — Привет, — повторяет он тихо, гладя её по спине. Это гораздо лучше, чем оставаться в отдалении и не обращать внимание на чужую странную радость, которую Вельзевул то пыталась скрыть, то выставляла напоказ, утягивая в разговор. Сейчас её дёргает между желанием рассказать всё то, о чём они умалчивали, и побыть в тишине и спокойствии, которой так не хватало за всеми долженствованиями. Вельзевул запрокидывает голову, чтобы посмотреть Гавриилу в глаза, и её тянет глупо смеяться оттого, как они блестят в редком свете солнечных лучей, как счастливо он улыбается, — и знать, что это потому, что она рядом. Она привстаёт на носках, чтобы дотянуться до его губ, и Гавриил сам склоняется, целуя её нежно и не спеша. И весь мир тонет в этом поцелуе. — Ты в порядке? — спрашивает она, взяв его лицо в ладони, когда он отрывается, чтобы вдохнуть и успокоить сердце. Гавриил ещё не знает, что она не спускалась в Ад все эти слишком долгие полдня, что по пятам ходила за Войной, выдумывая самые дурацкие причины, по которым ей, Лорду Ада, могло такое понадобиться. Но он чувствует её вновь поднявшееся волнение и, проводя большим пальцем по скуле и щеке, улыбается спокойно и кивает. — Я в полном порядке, — говорит, будто сам в этом убеждается, но в глазах Вельзевул ещё остаётся вопрос, и он продолжает: — Матери, видно, хватило этой… метки, потому что Метатрон просто выгнал меня «заниматься делами». А с Михаил и Уриил у меня был только неприятный разговор. Наверное, он был последним. Руки опускаются сами собой от воспоминаний, как сёстры смотрели на него, что сказал он им и что значило всё это. От ощущения горьких слёз на щеках и ладонях. От того, как опущенное в намоленную воду тёмное перо стало светлым, а чернота осела на дне подобно грязи, — но с не выдернутыми перьями такого не случилось. Гавриил вздыхает прерывисто, и Вельзевул берёт его ладони в свои, переплетая пальцы. — Мне жаль. Я не хотела, чтобы так вышло. — Тебе не нужно переживать об этом, — он сжимает её руки. — Мы были не в лучших отношениях, сейчас же мы просто наконец сказали то, что думали всё это время. То есть я сказал, о чём думал, а они перестали делать вид, что я не имел этого в виду. Так должно быть лучше. Вельзевул кивает, сильно сомневаясь в его словах, но понимая, что иначе не выйдет, и замечает, что Гавриил больше не носит повязку. Она поднимает его руку, чтобы посмотреть. — Твои раны зажили, — говорит тихо, рассматривая свежие шрамы, слишком светлые для остальной кожи. — Святая вода лечит лучше проклятого вина, — он улыбается, шевеля пальцами и до сих пор чувствуя лёгкое жжение. — Но шрамы останутся. Вельзевул проводит пальцем вдоль вздымающегося, прохладного рубца, врезающегося в рисунок на ладони, которые люди называют линией жизни. Она не умеет читать эти знаки, но знает, что значат шрамы и их истории. И ей на самом деле жаль, — что мир так устроен. Они уходят вглубь леса, подальше от одержавшего победу племени, что наверняка вознамерится съесть часть своих убитых врагов, от хищников и падальщиков, стремящихся доесть оставшееся, от Азраэль, что тенью бродит среди мёртвых, невидимая даже для небожителей, скрытая в складке пространства и времени. Они бродят меж мшистых деревьев и густых кустов и говорят, говорят, говорят… и целуются. Обнимаются. Не расцепляют рук, но иногда Вельзевул, лукаво щурясь, залезет на дерево, обходя топкое прибрежье очередной реки, и легко пойдёт по толстым ветвям, и без распущенных крыльев опираясь на воздух. Или широкие листья перегородят дорогу, оборачиваясь вокруг коконом, или хлёсткие ветки или лианы, или паутина… Они неизменно возвращаются к друг другу, улыбаясь, и снова переплетают пальцы, будто это самое естественное движение. У них одинаково сбитый ритм сердца и сплетённое тяжёлое дыхание, у них одни и те же смутные мысли и искры в глазах от одного и того же огня, что наконец может гореть спокойно меж их тел. Иногда голос Вельзевул затихает, и она смотрит на Гавриила искоса, опасаясь его грубых ответных слов и хмурого взгляда, — а он теряется, точно подстреленный олень, и улыбается неловко, пожимая плечами. Через силу и ком в горле говорит то, что хочет на самом деле, отгоняя сомнения и тяжёлый груз долга, который успел горбом прирасти к спине. Иногда рука Гавриила неловко повисает в воздухе, так и не коснувшись губ Вельзевул или её волос, и он замирает, ждёт её смешка и колкой фразы, отыскивает в её огромных глазах уничижение, — и она расплывается в улыбке и чуть посмеивается, перед тем как взять его за руку и приложить его ладонь к себе, прикрыв глаза, перед тем как поцеловать его, вцепившись в плечи и прильнув всем телом, чтобы больше уже не отпускать. Иногда они останавливаются, вспоминая, что раньше были далёкими, бесконечно чужими, что раньше делить могли лишь удары и ссоры, а утешения искали на стороне, как неверные супруги, что не позволяли себе ходить с раскрытой грудью и касаться друг друга так глубоко, что прикрывались выученными, обезличенными словами и боялись переступить черту. И тогда они то отводят взгляд, пряча неловкость, то прижимаются друг к другу ближе, стирая все прошлые недомолвки, недокасания, и упиваются возможностью любить чисто и честно, без всяких несмотря, вопреки и благодаря, без оговорок и условий, любить — и быть любимыми. К вечеру они снова остаются без одежды, ещё более медленно, чем в первый раз, и Вельзевул снова ведёт и направляет, уже не стесняясь подшучивать, заставляя Гавриила краснеть и жмуриться, — но и сама отчего-то заливается румянцем до грудей и раскрывает крылья на пике оргазма, не сдержавшись. Потом, сидя на коленях Гавриила, она прячет бесконечное смущение в его объятиях, а он проводит рукой по пояснице, стараясь не задеть даже нижних лопаток и плеч. Он видел её крылья лишь трижды — и сейчас четвёртый, и никогда она не подпускала его достаточно близко, — кроме встречи в Иерихоне, — и уже тем более не давала никакой надежды на прикосновение. Гавриил наблюдает за изумрудными переливами перьев во мраке и чувствует восхищение и благоговение, какие испытывал в первую встречу — только глубже, мощнее, теперь в полной мере осознавая причину каждой эмоции, осознавая доверие и любовь. Вельзевул поджимает крылья, но не складывает, надеясь оставить всю боль и страх в прошлом, и шумно вздыхает, прижимаясь к Гавриилу ближе. — Почему ты не используешь крылья в драке? — спрашивает он тихо спустя какое-то время — что-то отдалённое, не зная, как не задеть откровенным вопросом. Она ведь даже никогда не пыталась задеть его крыльев, отступала под напором или спешно меняла тактику. Вельзевул молчит долго, прикусив внутреннюю сторону щеки и невольно обнимает Гавриила крепче, собираясь с силами. Крылья — слишком сокровенное для каждого демона, ещё более личное, чем для ангелов, так хранящих белизну перьев. — Во время Восстания, — начинает она хрипло, — мне сломали два, одно пронзили мечом, и после купания в Адском огне и сере я не думала, что когда-нибудь они заживут. Люцифер же остался с голой спиной, как и многие другие, и их отчаяние и тоска напугали меня сильнее, чем само Падение. Когда раны зажили, и я смогла взлететь, не испытывая боль… больше ничего такого чувствовать не хотелось. У Гавриила нутро сворачивается в колкий тошнотворный ком. Он открывает рот и хочет сказать, что — жаль, что его не было рядом, чтобы помочь, предотвратить: жаль, что тогда не было его сегодняшнего, понимающего, сочувствующего. Но это уже не нужно, и Вельзевул справилась со всем сама — выжила, излечилась, как сумела, закалила себя, чтобы больше никогда не ломаться. — Тебе больно, когда касаются крыльев? — Нет, — отвечает резко и добавляет тише, поводя плечами: — Но никто никогда их не трогал. — И Марбас не помогал их залечить? Уфир? — Мы тогда не могли доверять друг другу как сейчас. И всё же даже Дагон и Астарта не были теми, кто сейчас мог помочь с тем, чтобы почистить перья или смазать кожу во время линьки, прижечь очередную воспалившуюся глазницу… И в голосе Гавриила отчего-то слышится такая тоска, словно это — большое горе. Словно у них наверху всё иначе. Только крыльев Гавриила тоже никто не касался, но уже не от опасения боли, а от привычки справляться со всем в одиночку. Слишком отчуждены они были все друг от друга — он с сёстрами точно. Может, среди низших чинов, нёсших куда меньше ответственности перед Богиней и привыкших к мягкости друг друга, всё иначе, но этого Гавриил не знает. — Иногда мне кажется, что на Небесах тоже никто никому не доверяет. Эти слова отдают гнилью на языке, но лучше всего подходят к тому, что Гавриил чувствует. Не доверял никому свои сомнения, боялся, что кто-то увидит, каков он на самом деле, скрывался, искал лазейки… От самого себя становится тошно и противно. Но может, он не один такой? — Вы все боитесь разочаровать Мамочку и Пасть. У нас разочаровывать уже некого и Падать ниже — некуда. Вельзевул вздыхает, уже давно не находя в этом ничего ужасного — лишь облегчение, но по напряжению Гавриила понимает, что он от этой мысли ещё далёк — ещё свежа его рана. Вельзевул оставляет нежные поцелуи на его ключицах, отвлекаясь от тяжёлой темы и успокаивая — его, себя — и сильнее расправляет крылья, чтобы обнять Гавриила ими, сомкнуть за его обнажённой спиной, шурша перьями и касаясь кожи. Он замирает весь, задерживая дыхание, и как будто втягивает голову в плечи. Чёрно-изумрудный окружает его, заслоняя деревья и проглядывающий сквозь листву свет звёзд и месяца, укрывая от прохладной тьмы и запахов. Гавриил вдыхает глубоко тёплую гарь и кровь и прижимается щекой к макушке Вельзевул. И нет ничего желаннее, чем остаться в этом моменте. Они снова встречают рассвет, но потом Гавриила находит голубь с письмом — ещё одно нововведение столетней давности, — и ему приходится заглянуть за псами и Агором и отправиться к очередной стычке между израильтянами и кем-то ещё. Вельзевул идёт с ним. Ей давно пора вернуться в Ад, и она уже просила Муху предупредить Дагон, что задержится, — но заканчиваются вторые сутки, а у неё не хватает сил, чтобы оторваться от Гавриила. Ей всё ещё кажется, что стоит им выйти из поля зрения друг друга, как всё исчезнет, что морок спадёт, обнажая одинокий Ад и годы бессмысленного ожидания, оставит лишь трагикомедию на Земле для развлечения, — и Вельзевул снова будет прятаться от этого, снова будет разрывать грудь когтями, потому что она уже почувствовала, какой приятной может быть жизнь. Она знает, что любое счастье — временно, но страшно проверять рамки своего. Слишком хорошо сидеть рядом с Гавриилом и болтать, учиться обмениваться глупыми фразами, не задевая, и смеяться, слишком хорошо целовать его будто бы случайно — в щёку или нос, а потом смотреть на его улыбку. Его псы бегают вокруг них, разобравшись с душами, и теперь не останавливаются перед тем, чтобы вылизать Вельзевул лицо или подставить пушистый живот, чтобы почесали. Они оглянулись на Гавриила лишь раз, не то в поисках одобрения, не то словно пытаясь показать собственное превосходство. Собаки даже в такой близи не ощущаются как что-то божественное. И всё происходящее так просто и понятно — слишком человечно. В Ад не хочется ещё больше. И всё же мрачное лицо Дагон мелькает перед фасеточными глазами Мухи всё чаще, она говорит что-то ворчливым голосом и возмущается, на что Муха может только прожужжать — слишком довольно, потому что эмоции Вельзевул достают даже до неё. Гавриил, чувствуя её смутную тревогу и напряжение, плотнее укрывает крылом. — Тебе пора, да? Вельзевул только кивает, крепче обнимая его руку и подобно зверьку потираясь щекой о плечо. Гавриил теперь больше пахнет дымом, чем дождём и светом, но и его запах остался на ней. А вокруг уже ставший привычным сухой воздух равнин и открытое солнце, ломкая зелень и чистое небо, больше не обещающее боль. — Дагон вытрясет из меня остатки души, — усмехается, представляя выражение лица подруги. Гавриил уже знает, что Вельзевул не будет рассказывать слишком много, но всё равно надеется никогда с Дагон больше не встречаться: слишком неуютной ему представляется сама мысль об этом. Вельзевул отпускает его руку и вылезает из-под крыла, морщась от потери тепла вокруг себя. Ей кажется, что холод заберётся к ней под кожу, пока Гавриила не будет рядом, пусть мёрзла она нечасто. Гавриил думает о том же, поводя плечами и вставая напротив Вельзевул. — Ты всегда знаешь, где меня найти, — улыбается он и, не удерживаясь, берёт её за руку. Кажется, с каждым разом прощание будет становиться всё более тяжёлым. Потом он вспоминает о тех временах, когда они не виделись десятилетиями и он не знал, что с ней. Гладит большим пальцем тыльную сторону ладони. — Если вдруг мы не сможем увидеться… может, мы смогли бы писать друг другу? Он смотрит на Вельзевул с надеждой, что подобное не навредит ей, не будет невозможным. — Разве ты сможешь сделать это без последствий? Она смотрит в ответ огромными от удивления глазами. Гавриил пожимает плечами. На Небесах нельзя ничего скрывать долго, и рано или поздно каждый ангел-хранитель узнает, какого цвета его крылья и почему, так какой смысл быть осторожным — ради чего? — По всей вероятности могу. А ты? — Да, — снова кивает, но уже с лёгкой улыбкой. — Всё будет нормально. Ей не нужно отчитываться перед всеми, почему она ведёт переписку с архангелом, а Люцифер и так всё знает. Близкие поймут, и ей всё равно, что они скажут или подумают. Она тянет Гавриила на себя и целует коротко. Улыбается шире. И говорит единственное, что успокоит их обоих: — Тогда не прощаюсь.* * *
Дагон смотрит на неё тяжело, не отрывает взгляда, наблюдая за каждым движением, сложив руки на груди. Конечно она не могла не заметить, какой лёгкой вернулась Вельзевул с Земли, как задумчивая улыбка не сходила с её лица и как горела Суть, не могла не заметить синяки, выглядывающие из-под одежды на её плече и боку, — и конечно, она знала, что такие не остаются от ударов. Возможно, Дагон слишком возмущена, чтобы спрашивать, но Вельзевул не знает, как начать разговор. Она не должна была оставлять Ад настолько, не должна была срываться без предупреждения, — но действия Гавриила в ту ночь просто выдернули её на поверхность и чуть не заставили выпрыгнуть из собственной оболочки, а потом… Наверное, Война принесла кое-какие слухи, но вряд ли о том, что Вельзевул в слепой тревоге ждала Гавриила, опасаясь, что встретить его она сможет на девятом круге. Ей стыдно за подобную слабость — особенно перед Дагон, но выкованной в Аду стойкости не хватило на любовь. Убрав в кабинете последствия Мухиного одиночества, Вельзевул садится за стол, на котором грудой возвышаются свитки, куски древесной коры, шкур и человеческой кожи, глиняные таблички и чьи-то кости — одни украшенные письменами, другие кровью и белыми перьями: некоторые демоны в качестве отчётов всё ещё предпочитали притаскивать трофеи. Стоило бы навести порядок в системе, но этим Вельзевул займётся позже — много позже. Никакие связные мысли сейчас не посещают её голову, а под пристальным взглядом Дагон даже рассортировывать отчёты становится трудно. И Дагон, не привыкшая оставаться без объяснений, не выдерживает первая. — Ну и?.. — тянет она, подходя к столу и опираясь о него ладонями, нависает над Вельзевул грозным утёсом. Та смотрит на подругу, улыбается и кривит губы в попытке сдержаться от внезапно нахлынувших вместе с воспоминаниями эмоций. — Только не говори, что ты трахалась два дня, — морщится Дагон, мигом теряя настроение вызнавать подробности, и садится в кресло напротив Вельзевул. — Две ночи, — поправляет она, наблюдая за реакцией подруги. Дагон хмурится и удивляется одновременно, поджимает губы, а потом приоткрывает рот, сведя брови к переносице, пока пытается уложить эту информацию с тем, что вряд ли Вельзевул будет заниматься сексом не с Гавриилом. У Вельзевул щекочет под рёбрами от осознания, что это всё же случилось. Что ничто не оказалось преградой между ними — и больше не окажется. Что низ живота приятно тянет — из-за него, и кожа горит — из-за него, и столько слов было сказано — с ним. Дагон открывает и закрывает рот, осознав, но ещё не может придумать точного вопроса, не понимает, откуда начать спрашивать, и Вельзевул хихикает, но не собирается ей помогать. — Что нахрен произошло? — выдаёт Дагон наконец, делая паузы между словами. Вельзевул прерывисто вздыхает. Её обдаёт волной жара — от силы молитвы Гавриила, его прикосновений, от пламени в факелах и в блюде с кровью, и она складывает руки на столе. — Жертвоприношение, — шепчет почти по слогам, возвращая все смятённые чувства, вываливает их на Дагон, иногда больше руганью и жужжанием объясняясь, чем словами, и спрашивает немо в перерывах: это нормально вообще? Это правда случилось? Дагон на эти вопросы ответить не может — ей самой бы кто ответил, и она только кивает и спрашивает глазами в ответ: как так? И Вельзевул не рассказывает про то, какой Гавриил смешной и неуклюжий, как краснеет забавно и как прикрывается серьёзностью, как вздрагивает под её руками, какой у него может быть низкий, тяжёлый голос, пробирающий до костей — до нутра, какой давящий взгляд — пригвождающий, и какая нежная улыбка. Запинается, прижав руки к груди и перебирая пальцы, и улыбается рассеянно. Она ему это потом расскажет — ещё раз и новое, у него на груди будет смеяться и слушать его смех. И шептать в плечо: «Я тебя люблю», делая всё чуть более реальным. Дагон на неё смотрит как на идиотку. Словно Вельзевул весь Ад в святой воде утопила, словно с Богиней мирный договор подписала. Не верит, что Гавриил и правда отрёкся, в его новые чёрные крылья тем более не верит, — и Вельзевул бы тоже не поверила. Но она знает Гавриила и видела всё сама, говорила с ним — наконец-то. И в глазах Дагон горькое неверие мешается с такой же горькой надеждой, с отчаянием и обидой, которую она всеми силами пытается скрыть. Вдыхает и выдыхает, отгоняя непрошеные мысли. Вельзевул накрывает её руку своей и говорит то, что говорил ей Гавриил — во что она теперь верит. — Всё будет хорошо.