Надейся на Господа всем сердцем твоим и не полагайся на разум твой. Во всех путях твоих познавай Его, и Он направит стези твои. Не будь мудрецом в глазах твоих, бойся Господа и удаляйся от зла — это будет здравием для тела твоего и питанием для костей твоих.
(Притч 3:5-8)
Уриил кажется, что облака под её ногами снова шатаются и мягчеют, грозя разойтись. Она не слышит шепотков младших ангелов за своей спиной, но знает, что они есть, чувствует вопросы в их Сути. Всё вокруг — странное, непривычное, и само время будто бы искривилось, забрало знакомый порядок. Отныне она одна следит за пророками, чаще бывая среди людей, гнусных и неблагодарных, и Гавриил не присутствует на общих собраниях. Знает ли он вообще о том, что должно случиться дальше по Плану, или пребывает в неведении, как и пожелал? Уриил не видится с ним, избегает его, так грубо нарушившего правила. Иногда он пишет демону и получает письма в ответ, и Мама это не то одобряет, не то позволяет ему упасть ниже, молча скатиться в бездну, лишив самого себя надежды выбраться, стать достойным сыном Её — хорошим ангелом. Метатрон не говорит ничего, и больше всего Уриил желает держаться от этого подальше, не тревожа свой разум и свою Суть. Ей хочется забиться в угол и выжечь огнём всё вокруг. Огонь внутри разгорается сильнее от мысли, что мир не идеален — и как будто даже не хочет попытаться быть таким, — как обещала Мать, как завещала. Уриил чувствует, что проваливается куда-то вглубь первых слов и долга, куда-то между Маминой улыбкой и человечеством, теряется в заветах и собственной сущности. Может, Мамино молчание — наказание за то, что Уриил допустила гниль в этот мир? Сделала недостаточно, чтобы люди пришли к Вере и остались? А между тем она действовала согласно Плану… Густой туман Небес душит её и парализует. Реальность становится тошнотворным сгустком иллюзий и видений, которые Уриил не может разгадать, не переступив черту.* * *
Израиль просит царя. Они говорят: «Пусть он судит нас, как у прочих народов», но снова забывают о длани Господней над собой и отрицают Её суд. Михаил поджимает губы, слушая Метатрона, а он как будто эту идею одобряет — передаёт Мамину милость, что будет царь у Израиля, избранный Ею, помазанный рукой благочестивейшего пророка. Уриил заставляет себя не оценивать это, не размышлять. Она заглушает людские вопли молитвами, она смотрит на их грехи сквозь пальцы, спускаясь лишь по приказу, она чувствует течение огня по венам вместо времени и горечи — но впервые это не облегчает её крыльев. Перья словно становятся тяжелее с каждым новым царём и его падением, таким ужасно отвратительным, что кажется, будто у Израиля и Иудеи, погрязших в междоусобных распрях, нет никакой надежды. Демоны бесчинствуют среди людей, а Гавриил, очевидно, больше не собирается с ними бороться, встав на их сторону. Уриил и Михаил во главе Небес остаются одни против всего Ада, и то спокойствие, которое Уриил ощущала, уповая на Мать, растворяется в небытие. Жертвенник Баалу в Самарии, который устроил Ахав, царь Израиля, становится дурным знамением всем страхам Уриил. И Метатрон просит архангелов собраться, рассказывает о новом пророке, что вернёт людей на путь истинный. Говорит, что власть Вельзевул стала слишком велика — и это то, с чем Гавриил не справился, понимает Уриил. Но ни его самого, ни Рафаила нет за столом собраний. Метатрон не объясняет, почему, а Михаил как будто бы знает. Она всегда всё знает. Она не задаёт лишних вопросов, стараясь точнее исполнить Мамину волю, и уж точно даже мельком не думает: «Почему происходит то и то?», только чтобы после решить, что не ей об этом размышлять. Чувствовал ли Гавриил то же самое, думал ли такие же мысли? Что-то толкает Уриил в спину, чтобы она поговорила с братом, но она качает головой: он даст ей не тот совет, который нужен. Ей вообще не нужен никакой совет, ведь она знает, как правильно, она знает, что есть правда и справедливость…* * *
Гавриил чувствует неладное, когда возвращается с псами в Иерихон. Он не был здесь многие сотни лет, но хорошо помнит и укреплённые стены, и разорённые, и огромную пустоту на месте могущества. Помнит, как сидели они здесь с Вельзевул, и от этого за рёбрами всё ещё протяжно ноет. Он наблюдает, как мужчина готовится замуровать в фундамент тела двух мальчиков, и не может двинуться с места, пустить гончих с поводьев, — и не рвутся они, тихо поскуливая. «Проклят перед Господом тот, кто восставит и построит город этот Иерихон; на первенце своём он положит основание его и на младшем своём поставит врата его», — так сказала Мама, когда Иерихон пал, и Гавриил молился, чтобы никто не подумал прийти сюда вновь. И теперь к волне сочувствия примешивается застарелый торжествующий укор. Что заставило тебя прийти сюда, смертный? Назло ли Господу, желая ли потешить своё самолюбие — неужели думал, что это сойдёт с рук, раз твой царь поклоняется другому богу? Гавриил хочет подойти ближе и спросить это всё у человека, но уже знает ответы на свои вопросы и может только качать печаль на руках. Вельзевул появляется рядом с шорохом перьев. Оглядывает возящихся людей, скулящих гончих, Гавриила, мягко касаясь его плеча. Мис подходит к ней и, подняв полный тоскливой мольбы взгляд, лижет ладонь, тычется носом в центр; оборачивается сидящая рядом Пакс и коротко тявкает. Вельзевул вздыхает. Она никогда не думала, что попросит об этом. — Отдай их мне, — говорит тихо, и Гавриил вздрагивает, смотрит на неё непонимающе, хмуро, и она торопливо объясняет, делясь сокровенной тайной: — Лилит воспитывает души, и потом они становятся демонами. Ничего ужасного, просто… они живут. Прекрасные работники на Земле, — Вельзевул улыбается слабо, вспоминая выражение лица демоницы, когда та смогла приласкать человеческое дитя, а не искорёженную Суть демона, которому не нужна была ни забота, ни воспитание. Бестолковые монстры. Гавриил присматривается к человеку. Тот держит старшего сына на руках, и гнев уже сошёл с его лица, осталось только горючее бессилие и тоска. — Это разгневает Мать сильнее. — Да. Но они уже умерли. Гавриил не размышляет долго, не желая представлять, как это отразится на Плане. Он кивает, взглядом говорит Вельзевул о том, что согласен, что уверен: даже если не знает, правильный ли это поступок. Но ему уже ничто не навредит, а для двух душ и Лилит — это благо. Должен ли ангел думать о том, что хорошо для демона и исполнять это? Он усмехается и, веля успокоившимся псам сидеть, идёт помочь Вельзевул убедить человека отдать детей ей — Баалу — и утереть Богине нос. Противостояние Небес и Ада вдруг напоминает ему игру или пустую людскую политику, когда ради общей выгоды забываются пролитая кровь и слёзы. Он думает о том, что они могли бы договариваться — словами, а не мечами, и всем была бы польза. Кроме того, что вряд ли добровольное сотрудничество и терпение к Падшим Мама посчитает богоугодным делом. Может, настанет день, когда Её категоричные суждения уже не будут важны в таком запутанном мире. Очень скоро в Израиль приходит засуха, а Небеса полнятся разговорами о новом пророке, который выведет людей из греха. Почти так же суетно было при жизни Соломона, Самуила и Давида и прочих, чьи имена врезались в память с их делами и предназначением. Гавриил чувствует в груди странную тяжесть, осознавая, что собрание по такому случаю прошло без него. Но он не идёт спрашивать, что пропустил, ведь сам выбрал оставаться в стороне. И всё же он делает вещи, которые вплетаются в общий План. В самом его конце — мир во всём мире, а до того: Армагеддон, бойни, смерти и Небесные кары за грехи. Мёртвые дети, голод и бесконечное «должен». Гавриил уже никому ничего не должен — так он сказал. Имеет ли он право выбирать, что ему исполнять? Не это ли лицемерие — теперь перед всеми Небесами? Не лицемерие ли то, что он всё ещё пытается — как может — поступать по Маминому слову, вкладывать силы в Её План, в который когда-то верил всей душой? Пожалуй, Гавриил солгал Уриил, когда сказал, что знает теперь, где истина, и в некоторые моменты на это всё ещё тяжело закрывать глаза, когда он заставил себя смотреть и судить, имея на то право или нет. Остаётся только надеяться, что всё это не повредит Вельзевул. Плохой он ангел или нет, правильные ли его поступки или нет — по мнению сестёр, Матери или самой вселенной, а Вельзевул он ранить не позволит. Гавриил отправляется к Метатрону, когда тот вновь зовёт его, напоказ спокойный, вытягивая себя из тёмной воды оставшихся сомнений. Он уже привык к мягкой отстранённости Божьего Гласа — Мамы — и это была почти смешная плата за счастье быть с Вельзевул и не пачкать руки в крови, поступать по своему разумению, не разрываясь на части. Метатрон просит удержать душу ребёнка на Земле, чтобы вернуть её обратно в тело по слову пророка. — Оставь свой кинжал на Небесах, — говорит Метатрон на выдохе, — мальчик умрёт сам. И смотрит, чуть сощурившись, так, словно собирается улыбнуться, словно на самом деле понимает, почему Гавриил отрёкся, — именно он, а не Мама, чьи слова он передавал. Вера в лучшее перекатывается в Гаврииле грудой камней и внезапной тревогой. Он не знает плана — только отрывки, которые, он думает, не должны быть частью чего-то ужасного, иначе какой смысл в том, чтобы всего лишь не заносить меч? Неисповедимыми путями можно прийти к смерти, но Метатрон и вправду улыбается — странно и незнакомо, и эта улыбка не имеет ничего общего с тем образом, который Гавриил запомнил. Словно все невероятные надежды рано или поздно должны оправдаться, и неважно, что скажет Мама. Мамы здесь будто бы и нет. Невидимый, Гавриил приходит в дом женщины, чей сын, измождённый и костлявый, лежит в кровати. Женщина молится у его изголовья, и её щёки, ладони и истрёпанные одежды мокры от слёз. Где-то во дворе молится и Божий человек, но совсем о другом. Гавриил чувствует великую силу его слов, теперь неуютных и противных Сути, точно за ними не просьба о мире скрывается, а хвальба о грехах. Человек просит благословения на войну, и это совсем не вяжется с улыбкой Метатрона. Гавриил утирает женщине слёзы, присев напротив, но она плачет горше, не веря утешению, не принимая. Сердце её сына останавливается, опускается и замирает маленькая грудь под потёртой простынёй, и Гавриил берёт детскую душу в свои руки, успокаивает её, ничего не понимающую, ещё находящуюся в полусне, прячет от истошных воплей матери и просит подождать. Она — всего лишь хрупкая тень в этом мире, болезненная и слабая, и Гавриил — единственное, за что она может сейчас зацепиться. И пока пророк читает молитвы над свежим трупом мальчишки, взывает к Богине, Гавриил сидит в изножье кровати с душой на руках, прижав к груди и поддерживая маленькую голову, и не понимает, зачем всё это. Эта женщина — не единственная, кто осталась верна Богине в Израиле, не один её сын умирает от болезни или голода, так чем же она особенная, кроме Маминой прихоти отправить сюда своего пророка? Нельзя отмолить всех детей, но можно сделать чудо для одного — один раз за миллионы лет, когда удача на стороне страждущих и сердце Богини добрее, чем в остальные дни. Раз в сотню лет снять с народа груз рабства и безвыигрышных войн, раз в вечность спасти заблудшую душу. Был ли Гавриил тем, кому повезло? Какую цену придётся заплатить женщине и её сыну за жизнь — и не была ли она уже уплачена? Вопросы снова остаются без ответа, и Гавриил может только вернуть душу в тело и поцеловать мальчика в лоб, благословляя. Мальчик, будто бы сквозь сон, улыбается слабо, и его потеплевшее дыхание возвращает Гавриила к тому мягкому чувству, с которым пришёл сюда. Затем Гавриил смотрит в глаза пророка — человека, верно, благочестивого и сильного духом, и сейчас — ещё более сильного и уверенного, когда воля Господа исполнилась через него. Однако ему Метатрон не говорил: «Иди и оживи отрока по слову Моему». Вряд ли человек улавливает ту сложную цепочку событий, которая привела его к этому моменту, к этой просьбе, и уж точно не понимает, как это отразится на нём в будущем. Не понимает пока и сам Гавриил, не посвящённый в детали плана, но одно он знает точно: Вера крепнет в сердцах этих людей, чтобы в нужный час они подняли мечи на врага — ближнего своего или воплощения зла и пороков, но подняли, не задумываясь, не оглядываясь, не сожалея. Мама умело играет с людскими жизнями — и жизнями ангелов. И, наверное, демонов. Зная Её всемогущество, это кажется бессмысленным. Однажды мир уже не знал ни боли, ни зла, и зачем-то всё рухнуло. Мысль эта, странная и такая же страшная как те, что приходили к Гавриилу в столетия разлуки с Вельзевул, укладывается в груди колким-горячим, уже привычно волнуя Суть. Вспышками в голове проносятся болезненные воспоминания: сколько раз Рафаил спрашивал, хороший ли это План, всеми силами пытаясь сохранить жизнь людям — виновным и невинным, сколько раз Вельзевул то насмехалась, то не верила, что в действиях ангелов было добро, сколько разговоров ходило среди ангелов после создания первых людей. Гавриил возвращается на Небеса, чтобы написать отчёт, и теперь он уже не боится изложить свои мысли. Все вопросы, всё непонятное, всё странное и страшное. Может быть, когда-нибудь ему объяснят. Например, зачем есть зло, если оно не угодно Матери — и Она могла не позволить ему возникнуть в сердцах бывших ангелов и людей; что именно они должны все понять, когда за каждый шаг против слова Её следует жестокая кара? Почему святая вода может обелить его крылья и шерсть его зверей — но только отделённые от тела, или почему туман в его комнате сменился широколиственным лесом с опушкой, где теперь мог пастись Агор и резвиться псы? Иногда Гавриил чувствует себя тем ангелом, что только пришёл в этот мир, где столько нового, и ещё не понимает, как тот устроен, какое место занимает в нём сам. Зато начинает понимать, почему все демоны были ярыми противниками непостижимого. Невыносимо быть младенцем в теле того, кто не мог быть маленьким и растущим, не имел возможности учиться и ошибаться. Гавриилу жаль, что за все эти годы он так и не поговорил с Рафаилом, который, очевидно, пришёл к этим мыслям много раньше. Отчего-то его крылья оставались белыми. Это заставляет задуматься о многом, глубже влезть в само мироздание, но Гавриилу кажется, что стоит ему понять всё, как мир расколется, раскрошится и перестанет существовать. Они встречаются на одной из многочисленных дорог между городами. Вокруг светло и пустынно, но обычно зелёная и пушистая трава степи высохла и зачахла под слоем пыли. Гавриил коротко смотрит на брата, идущего навстречу, и только по его глазам понимает, что тот уже знает обо всём. Каким-то невероятным способом — но знает и робко радуется, улыбаясь. — Я слышал, что теперь ты носишь чёрные крылья, — спрашивает тот почти лукаво, когда они равняются. — Это так. Знаешь подробности? Рафаил качает головой, и Гавриил вздыхает, чтобы рассказать, но вдруг не может подобрать слов. Ведь это началось не в ту ночь, когда он принёс Вельзевул жертву, не тогда, когда она укусила его, и даже не в их первую встречу. Идя с братом по дороге, Гавриил рассказывает с самого начала, борясь с неожиданной тяжестью в груди: про сомнения, кровь и то, что в мире ему не хватало милосердия — Маме не хватало. Что он запутался, где ложь, а где правда. Рассказывает, что скатывался в бездну медленно, посыпая голову пеплом, но тьма не была ужасной и неприветливой. Её вообще как будто не было — как и Мамы теперь и всегда. Смущённо улыбаясь и краснея, он тихо признаётся в своей любви к Вельзевул, и сам удивляется облегчению и радости, когда видит искреннее счастье в глазах Рафаила. — Это чудесно, брат! — говорит тот и кладёт руку на плечо, ободряя. Гавриил рассказывает про Михаил и Уриил, и Рафаил только кивает, хороня надежду; но Гавриил ещё хочет вернуться к этому. Он рассказывает про крылья и святую воду, и про то, что отдал детские души Вельзевул — в Ад. Этому Рафаил не удивляется и говорит, что им будет лучше с Лилит. В Аду вообще всё не так плохо, если ты, конечно, не грешник. Они молчат какое-то время, с затаённой грустью глядя друг на друга — всем тем невысказанным за многие годы, но таким необходимым. — Прости меня, — неожиданно шепчет Рафаил, и Гавриил широко распахивает глаза от удивления и колкой боли в груди. — Прости, что позволил тебе самому разбираться в этом. Но я думал, что будет лучше, если ты сделаешь это сам так, как нужно именно тебе. И ты был так предан нашей Матери, что я… не смел нарушить эту связь. — Ты правильно думал, — спешит заверить его Гавриил, кладя руку на плечо. — И ты не должен извиняться передо мной, ты делал более чем достаточно. И я благодарен тебе за это. Он обнимает брата, не сдерживая больше чувств, стискивает его крепко, хоть так надеясь выразить всё то, что прятал до этого. — Я всё равно мог не принять твою помощь из-за своей упёртости и глупости. И прости, что меня не было рядом, когда ты во мне нуждался. Я так увяз в своих сомнениях, что забыл о ценности нашей дружбы. Рафаил чуть отстраняется, поражённо глядя Гавриилу в глаза. — Оставь и ты свои извинения, брат. Мы же были дружны, и я помню множество наших встреч. — Хотелось, чтобы они были чаще. Рафаил мягко улыбается и щурится, как бы говоря, что теперь они смогут осуществить это желание. Всё равно это не отменяет тихой отчуждённости Рафаила, его почти аскетичной жизни и преданной службы людям — в них он находит куда большее, чем в Матери, и Гавриил готовится это познать. — Как оказалось, эта связь ничего не стоила, когда я стал понимать её суть… — делится он, снова вспоминая. В самом Начале он был настолько глух ко всему, что не понимал, почему вдруг все ополчились против Люцифера — ведь не мог же тот сделать что-то, Ей не угодное. Гавриил представить не мог, что такое вообще может существовать. Так ошеломительно было принять это после, видеть последствия таких ужасных дел: кровь и пустоту. Гавриил помогал Михаил смыть кровь с её рук и крыльев, и страх проникал к нему под кожу. Ещё хуже было осознать причины — может, не понять их полностью, но прикоснуться к самой сути, которая уже стала слишком близка. Падать оказалось слишком просто. И даже приятно. — Если Она желала сохранить это, было большой ошибкой позволять нам задумываться — вообще давать нам разум и способность мыслить, — Рафаил кривится от своих же слов и передёргивает плечами. — И всё же я верю, что всё это не спроста. Что в конце Её Плана — действительно доброе и… что-то, где мы можем быть сами собой. Любить, несмотря на ошибки, простить все грехи, принять этот мир изломанным и исцелить его… — Тебе лишь бы кого-то полечить, — усмехается Гавриил, ещё боясь касаться непостижимого. Но в слова брата хочется верить — в искренние и полные надежды. — Разве не в этом смысл? — улыбается тот в ответ на шутку, но его глаза полны серьёзности. — Я не знаю, что нам уготовано на самом деле, но я хотел бы прийти именно к тому, что вижу. Наверное, так могут сделать все, но Она похоже думает, что если каждый будет делать, что ему вздумается, это всё испортит, — он качает головой. — Глупо гадать. Лучше скажи, где ты потерял своих псов. Я скучал по Мис!