Многие говорят: «Кто покажет нам благо?» Яви нам свет лица Твоего, Господи! Ты исполнил сердце моё весельем с того времени, как у них хлеб и вино умножились. Спокойно ложусь я и сплю, ибо Ты, Господи, один даёшь мне жить в безопасности. (Пс 3:7-9)
Уфир на пару с Марбасом долго рассматривают рану Вельзевул, а она даже жужжать на них не может — просто нечем напрягать связки, невозможно вдохнуть из-за дыры в самой трахее. Кожа, мышцы и сухожилия выгорели, нельзя повернуть или наклонить головы, и даже руки тяжело поднять. Марбас называет это неудачным местом для ожога, Уфир — полным дерьмом и с горящими глазами предлагает старшему лекарю способы лечения. На этом Вельзевул внимание не заостряет, всё равно мало что понимая из их полушутливой ругани. Человеческая оболочка не представляет особой ценности, поэтому Вельзевул не волнуется, что они могут что-то испортить, — и поэтому же не понимает, зачем они так стараются. Ну, кроме их врачебного долга и тяги к безумствам. С внушающей ужас улыбкой Уфир обещает, что через пару недель оболочка будет как новенькая. — Когда Рафа сказал про Небесный огонь, я ожидал худшего, — делится Марбас, склонившись над шеей Вельзевул с железками в руках. Она видит лишь контур его лица и курчавую шевелюру, сливающуюся с землистым цветом стен, и яркий свет масляных ламп бьёт прямо в глаза. Жгуче-ноющая боль давно притупилась под действием какой-то жидкости. — Раньше после такого не выживали. Когда закончим, нужно посмотреть на твой истинный облик, не зацепило ли там, хотя сомневаюсь. — Слабый удар, — слышится голос Уфира из другого угла. Шум проточной воды и всплеск. — Мало энергии. Разве это был не Метатрон? — Именно он. Может, в кои-то веки Маман не хотела прихлопнуть кого-то из нас. На Дагон с Астартой вообще ни царапины. Вельзевул хорошо помнит потерянный взгляд подруги, её заторможенные движения, рассечённую на груди и пропитавшуюся кровью одежду, рану на плече, стоящие дыбом перья. Дагон сидит чуть поодаль у стены, скрываясь в её тени, но Вельзевул знает, что она не выглядит лучше, прижав колени к груди и обняв себя. Астарта, больше потрёпанная, но менее раздавленная, убедилась, что всё будет в порядке с ними обеими, и молча унеслась вглубь Ада. Вельзевул надеется, что отмываться. Она сама даже раздражения не чувствует от того, что придётся столько времени провести больной. Кто будет орать на демонов-дуболомов, кто будет спорить с Князьями, кто будет отдавать указания? И почему-то она сомневается, что ей позволят вернуться даже к бумажной работе; избежав лечения после Падения и больше не получая серьёзных ран, Вельзевул слабо представляет, на что будут похожи следующие дни. Но она знает точно, что ни нормально поговорить с Дагон, ни встретиться с Гавриилом не сможет. Сил не хватает даже на удручение. И уж тем более она не хочет думать о том, что произошло на Кармиле. Сладость победы в драке совсем не греет душу, когда ни жертву она принять не смогла, ни защитить близких, когда поставила всех и всё под удар. Обработав раны несопротивляющейся Дагон, Уфир уходит куда-то думать над тем, что нужно для Вельзевул, а спустя некоторое время к нему присоединяется и Марбас, закончив с раной. Помимо чего-то непонятного, он зашил горло, вернув ненужную способность дышать, и решил пока просто понаблюдать. Он сказал, что Вельзевул лучше поспать, но она садится рядом с Дагон, закутавшись в простыню и облокотившись о прохладную стену. Какое-то время она пялится в пустоту перед собой, мельком рассматривая эту странную комнату теперь, когда над ней не шатается Марбас и свет большого факела мерно разливается по пространству. Это место выглядит как смесь разделочной доски, римских терм и уголочка шамана, но много чище всего остального Ада, утопшего в грязи, пепле, крови и слизи, останках грешных душ и демонов-однодневок. Спустя маленькую вечность Вельзевул не выдерживает и легко касается плеча Дагон, привлекая её внимание. — Хочешь поговорить? — спрашивает на пальцах; повернувшись всем корпусом, смотрит тревожно, надеясь, что Дагон поймёт её сочувствие, поймёт, что она не наедине со всем этим сложным миром и несправедливостью. Дагон горько усмехается: — Куда ты собралась говорить? Вельзевул указывает на неё, и та качает головой, но всё равно шепчет: — Я слишком расстроена, — она зачёсывает растрепавшиеся волосы назад, убирая пряди со лба. — Я так сильно разозлилась, расстроилась и разочаровалась, что теперь не хочу ничего… Дагон прикрывает глаза и осторожно прижимается ближе. Вельзевул чувствует её боль кожей и сжимает кулаки в бессильной злости. Нет смысла спрашивать, чем её подруга заслужила такое, или почему это всё происходит, почему всё настолько несправедливо для неё. И сама Вельзевул чувствует себя неловко, будучи такой счастливой с Гавриилом — словно сбежала, оставив остальных, бросив. Разумом она осознаёт, что это не так, и нельзя быть виноватой за счастье. Вельзевул аккуратно тянет руку к Дагон и сжимает её пальцы. Может, у неё не получится всё исправить, не удастся забрать боль и вылечить сердце, но она рядом и поддержит, несмотря ни на что. Как всегда. Дагон сжимает её руку в ответ и выдыхает. — Знаешь, всё это время я утешала себя, что она всё ещё любит меня. Поэтому и бросила, из-за долга. Я понимаю, плохо, но это хотя бы логично… — она качает головой и не то всхлипывает, не то усмехается. — Дурь это всё. Слишком много времени прошло, чтобы она всё ещё… Я уже не знаю её, — шепчет, и последние слова тонут в отчаянии и горечи, теряются во мраке комнаты. Вельзевул замечает, что Дагон вытирает щёки. — Обидно только до жути. И завидно немного. По-хорошему, — теперь она улыбается искренне, хоть и одними уголками губ, и внутри Вельзевул становится теплее и легче. Она силится улыбнуться Дагон в ответ. — Но из-за этого я понимаю ещё меньше. Спать хочется. Она выпускает руку Вельзевул и садится ровнее, положив локти на колени и уперевшись затылком в стену. — Иди, — показывает Вельзевул закрытыми глазами. — А ты? — тянет Дагон, смотря из-под полуприкрытых век. — Ты нормально вообще? Марбас сказал тебе лежать, — говорит сбивчиво и в её взгляде появляется такое беспокойство, словно она только сейчас заметила, что Вельзевул сидит рядом с ней. Вельзевул машет рукой и легко прикрывает глаза вместо грустной улыбки. Толкает Дагон: «Иди спи». Той точно нужно расслабиться. Но Дагон не успевает ни встать, ни возразить. В комнату входит Люцифер, и он не выглядит ни довольным, ни расстроенным, ни разозлённым. Он осматривает их обеих, замерших под его пристальным взглядом, и садится напротив, где недавно лежала Вельзевул. — Я слышал, что план по возвеличиванию Её и укреплению веры — а также падению Баала — был нарушен… — начинает издали строгим голосом, и Вельзевул внутренне напрягается, не зная, чего ждать. Марбас наверняка уже разнёс весть о том, что двое архангелов проиграли, третий светил демоническими крыльями, а сама Вельзевул поцапалась с Метатроном. Всё, на что сейчас хватает её мыслей, — это назвать новости неоднозначными. Глаза Люцифера светятся огнём. — Как Король Ада я не должен говорить вам этого, — произносит он тихо и вкрадчиво, заставляя Вельзевул напрячься сильнее, — но я горжусь вами. Это очень хорошо, просто отлично, — он улыбается кончиком губ, и взгляд его теплеет до трогательного. Словно он действительно не Дьявол и воплощение всего зла на Земле, но кто-то до невозможности близкий. Таким его помнит Вельзевул в первые дни на Небесах, когда он сам себе пытался объяснить непостижимые сложности нового мира, и сейчас это сбивает с толку. — Как вы? Дагон только кивает, и Вельзевул показывает открытую ладонь. Могло быть и лучше, но чёрт, как приятно услышать, что её наставник, её лидер и немного друг — тот, на кого она равнялась и за кем готова пойти в Ад — и сделала это, — гордится ею даже в такой ситуации. Так открыто и тепло. Люцифер никогда не скупился на похвалу и улыбки, заражал всех надеждой и подбадривал, но после Падения Вельзевул казалось, что она на вечность застряла в круговороте злобы и обмана, где не было и минуты на передышку. Люцифер часто сидел взаперти в своём кабинете, строил планы или просто прятался, пытался познать этот мир изнутри и вёл делишки, которые не доверял никому из демонов, и потому подобные слова стали дороже всего — самым близким к Её Свету. И всё же мыслями Вельзевул возвращается к шумным посиделкам компанией близких, к долгим разговорам с Дагон и Астартой в их храмах, к объятиям и поцелуям с последней и теперь ко всеобъемлющей любви Гавриила, заменившей всё остальное, ставшей самым необходимым. И Вельзевул очень хочется кого-нибудь поблагодарить за то, что он не идиот, что он на её стороне и ей самой уже не приходится делать выбора между ним и Адом. Что в поисках пути друг к другу они не успели оставить слишком глубоких ран. — Вы и правда уложили архангелов на лопатки? — спрашивает Люцифер, и теперь в его голосе вместе с тщательно сдерживаемым восхищённым неверием чудится беспокойство. — Только Михаил и Уриил, — тускло говорит Дагон, беря на себя ответственность за отчёт об этом. Она рассказывает подробности, начиная с того, как ропот жрецов заставил их подняться на гору, и заканчивая возвращением в Ад вместе с Марбасом. Но она молчит о крыльях Гавриила, молчит о том, как кричала на Уриил, обнажив душу, молчит, что огонь они так и не зажгли, хотя это и очевидно. И Люцифер цепляется за эту деталь. — Но жертва каннибалов была принята. С неба ударила молния, — говорит, ставя Вельзевул и Дагон в тупик, и рассказывает то, что случилось после — информацию, полученную разведкой и окольными путями: — После людской царь позволил пророку принести свою жертву, и она также была принята. Произошёл спор между царём и пророком, и последний, пользуясь поддержкой Михаил, истребил всех жрецов и тех, кто мог усомниться в Богине после увиденного. Самария теперь город мёртвых, а ваших служителей гонят по всему Израилю. Вельзевул сгорает от раздражения. Она убеждала себя, что привыкла, и вместе с тем что у неё хватит сил бросить вызов. Получилось только дать пинка, и собственная слабость перед Ней душит и без того израненное горло. — Это Гавриил послал молнию, — говорит Дагон хрипло, больше спрашивая, чем утверждая. Люцифер смотрит на Вельзевул, и она только едва разводит руками, пытаясь осмыслить. Не Богине же, в самом деле, заниматься подобным? Вельзевул кажется, что Гавриил преступает всё больше черт, спускаясь в Ад ниже, и от этого её Суть сжимается в тошнотворном испуге. Хочется накричать на него, чтобы не смел совершать так много, чтобы подумал, чем это может обернуться для него, — неужели ему мало Люцифера и всех демонов, угодивших в бездну за излишнее своеволие? Она слышит его мягкий голос в своей голове: «Тогда бы мне следовало молчать с самого начала», — и ноющая боль сдавливает грудь. Если бы она только могла убедиться, что он всегда будет в порядке — они будут. Люцифер хмыкает, вырывая Вельзевул из мыслей, и она замечает, что теперь его взгляд направлен в пустоту. Странный, незнакомый взгляд, полный надежды и скорби. — Может, однажды всё исправится, — говорит он тихо одними губами, и тени на его лице становятся светлее. Потом он улыбается, вставая, кивает на прощание и уходит, наказав лечить раны. Теперь Вельзевул тоже хочет забыться сном — до самой встречи с Гавриилом.* * *
Вельзевул не знает, от чего больше хочет сбежать: от усталости из-за манипуляций, сбивших привычный режим работы, и постоянного запаха спирта и каких-то мазей, или пугающего увлечения лекарей. Ей кажется, что они порубят её в фарш, и безумная улыбка Уфира, когда он протягивает ей зеркало, лишь подтверждает это. Но тело работает так, словно ничего и не было, и шрамов осталось меньше, чем она думала. Чётко виден контур бывшей раны, и несколько грубых рубцов пересекают её поверхность как заплатки. Она касается их пальцами, прослеживая рисунок, запоминая новую часть себя, и думает о Гаврииле. Они переписываются чаще, чем, наверное, за всё предыдущее время, разгоняя тревоги и делясь новостями, но неизменно обходя самое важное — кроме бесконечных вопросов Гавриила о том, как чувствует себя Вельзевул. Она закатывает глаза на третий раз и смеётся на седьмой, морщась от боли стянутых мышц и кожи, дразня лишёнными контекста словами Марбаса или Уфира и их руганью. Она с трудом может объяснить, почему смутная тяжесть в груди исчезает, почему всё вокруг кажется таким светлым и даже не раздражающим: тупые подчинённые, на которых теперь с удовольствием срывается Дагон, нудные документы, которые, оказывается, можно сжечь, ничего не теряя. Они договариваются о встрече на юге Иудеи у самого моря — потому что Гавриил всё ещё выполняет свою работу. И теперь он ждёт её, обеспокоенно нарезая круги по опушке на холме. Здесь ещё сохранилась высокая, мягкая трава и густые кроны кипарисов и кедров, и ласковый солёный ветер. Но едва ли Вельзевул волнует зелень вокруг, когда она видит улыбку Гавриила и облегчение в его глазах. Он ловит её в пылкие объятия, прижимает к груди, но не давит, опасаясь навредить. Вельзевул жмётся к нему, прикрывая глаза и чувствуя себя… так хорошо и правильно… Рядом с Гавриилом тепло и приятно, и недавние заботы сами собой скатываются с её плеч и забываются вовсе. — Я скучал, — шепчет он, зарываясь пальцами в её волосы и прижимаясь к макушке щекой. Вельзевул проводит рукой вдоль позвоночника. — И я, — тянет, всё ещё наслаждаясь тем, что может в этом признаваться, и усмехается: — Эти потрошители совсем замучили. Теперь он отстраняется и рассматривает вереницу свежих рубцов на месте раны; его руки замирают в воздухе над ними, не смея коснуться, и Вельзевул видит в его глазах беспокойство, замечает как дёргается зрачок и грустно темнеет фиолетовая радужка. Вельзевул берёт его за руку, успокаивая, — потому что всё в порядке, тревоги остались позади, и сейчас они вместе. И ей так сильно хочется его поцеловать. — Я думал, что шрамов останется больше, — говорит он непонимающе, смущённый её весёлостью. — Я тоже. Но Уфир решил поэкспериментировать, и вроде результат получился удовлетворительным, — она улыбается невольно от такого приятного, неотпускающего осознания, что теперь всё хорошо, и потом — сильнее, наконец вызывая ответную улыбку на губах Гавриила, но ещё слабую и неловкую. На его сердце всё ещё давят отголоски страха и тяжесть Небес. Вельзевул тянет его за руки к дереву, чтобы сесть в тени листьев, и обнимает, укладывая его голову к себе на плечо и ласково касаясь пальцами плеч и затылка. Гавриил обнимает её в ответ, но не рассказывает ей о том, насколько чуждыми стали белоснежные коридоры, туман и затихшая музыка Сфер, как внутри что-то рвётся от бессилия и косых взглядов, от молчания и длинного пути ведущего словно в никуда. Он дышит тяжело, не сдерживая Суть и позволяя Вельзевул просто почувствовать. Он не просит её жалости и даже утешения, но цепляется за неё как за единственное стоящее, понятное и нужное, как за самое великое, что у него когда-нибудь может быть. И ей самой спокойнее от того, что она может держать его боль в своих руках, изгонять её прикосновениями и молчаливым пониманием, — потому что она знает, помнит, и утешает собственные воспоминания. Но под рёбрами ещё тянет от мысли, что с Гавриилом не должно было происходить ничего подобного. Не ради неё. И то, что они так и не обсудили в письмах рвётся наружу. — Я знаю, что ты зажёг жертвенный костёр, — говорит Вельзевул, зная, что переубедить Гавриила не выйдет, но она попросит его быть осторожнее, напомнит об этом, надеясь уберечь от необдуманных жертв. — Я очень признательна тебе, правда, — хотелось бы посмотреть на то, что тут творилось, — но Гейб, тебе не стоило так рисковать. Ты просил меня не делать слишком многого, но сам… — Хватит, Вель, — он смурнеет и обрывает её резче, чем хотелось бы, садясь ровно и смотря ей в глаза. — Оставь это между мной и Мамой. Тебе не нужно переживать, хорошо? Мне нечем рисковать — нечем. Мои крылья уже не белые, связь с другими ангелами и сёстрами — и Мамой — я потерял ещё раньше, и Падения я уже не боюсь. Я могу беспокоиться только о тебе, — выдыхает и думает о том, что мог бы волноваться за жизнь сестёр или благополучие людей, но над первым он более не властен, а над вторым не был властен никогда, хоть и пытался — пытается до сих пор и будет дальше. И ещё думает о том, что этот страх нужно задвинуть куда подальше, забыть его, словно не знал, и просто быть рядом с Вельзевул, спокойным и радостным. Она вздыхает и укладывается к нему на колени, смотрит снизу вверх, смиряя в себе недоверие — не к Гавриилу, но к тому, чем это может закончится для него. Его глаза успокаивающе блестят в пробивающихся сквозь облака и крону лучах солнца. — Ладно. Хорошо, — она кладёт руку ему на щёку и улыбается, и он перехватывает её запястье и улыбается тоже. Внизу под холмом очередные людские распри, но даже не столько сражение двух сторон, сколько смертоубийство. Мама наконец решила очистить Израиль от иной веры, но Гавриил всё ещё не разделял Её методов. Вельзевул знает, что иного выхода нет, да и этот не будет долговечным, если только не истребить чужих жрецов по всей Земле. Прямо сейчас ей до этого нет никакого дела, когда она лежит в объятиях Гавриила и им обоим не нужно никуда бежать. Гавриил гладит её по волосам, то лохматя пряди, то расчёсывая их пальцами. — Расскажешь, что случилось между Дагон и Уриил? — спрашивает он тихо, осторожно ступая на запрещённую территорию. — Я знаю, что они дружили ещё до Восстания, а во время него Уриил сражалась с Дагон и сожгла ей перья. Он мельком спрашивал об этом в письме, и тогда Вельзевул сказала, что расскажет позже, — если Дагон разрешит. Дагон неловко пожала плечами и пробурчала, что Уриил — его сестра. Хочет — пусть знает, лишь бы к ней самой не лез. — Это и произошло, — говорит Вельзевул, складывая руки на животе. — У них была любовь, но долг оказался важнее. Тогда было больно, сейчас это кажется почти нормальным, но… — она запинается, ловя себя на мысли, что не может объяснить суть всей этой боли. Дагон жила с ней тысячелетиями и баюкала постоянно раскрывающуюся рану последние пару столетий, и Вельзевул об этом знала прекрасно, понимала и разделяла — как могла. Она вспоминает их разговор в комнате лекарей. — Дагон думала, что Уриил её всё ещё любит, но, наверное, нет на самом деле. А я не думаю, что любовь — это оправдание, чтобы простить такую боль. Гавриил хочет сказать, что в конце концов это Дагон ранила Уриил, но ведь он просил сестру не вступать в битву. Вот она — эта боль. Он крепче прижимает Вельзевул к себе, надеясь, что сам никогда не поставит её в такое положение, не ранит и не заставит ранить. И это как раз в его силах. — Мне жаль Дагон. Никто не заслуживает подобного. Ещё он тихо радуется, что не встретил Вельзевул на Небесах. Кто знает, во что им обошлось бы его чувство долга и преданность Маме. Вельзевул читает это в его глазах, и не возражает, не спрашивает: «А если бы?..» — и ластится к нему, прикрывая глаза. Он цепляется взглядом за её шрамы, и сердце снова сжимает от отчаяния. Избавиться от этого будет сложнее, чем от страха или сомнений. — Это была Мама, — тихо говорит он, пугаясь собственных слов. Вельзевул открывает глаза и хмурится, не понимая. — Я видел глаза Метатрона перед тем, как он ударил тебя. И это были не его глаза, я видел Мамин Свет. Вельзевул фыркает, в очередной раз поражаясь кривому Божественному Плану и Её поступкам, но запоздало понимает, что это значит для Гавриила. Смотрит в его глаза, полные тоски, замечает поникшие плечи и тени на лице, и от его слов ноет за рёбрами. — В последний раз Она заговорила со мной, чтобы приказать забрать души нефилимов. После я видел Её на горе Синай, но Она говорила с Моисеем через Метатрона. И теперь, спустя тысячу лет, Она снова появляется — и снова не для того, чтобы побыть со мной или другими ангелами, а чтобы попытаться отнять то, что мне дорого. Я скучаю по Ней, Вель, — признаётся он, больше не имея сил лгать самому себе и тем более — Вельзевул, когда он возложил на её алтарь самое себя. — И я был бы счастлив, если бы Она прямо мне сказала, что я сделал неверно, а не заставляла бы гадать по тишине, чёрным крыльям и твоей боли. И знаешь, какая-то маленькая и глупая часть меня всё продолжает надеется, что Она не думает, что я поступаю неправильно. И всё, что происходит — это относится к чему-то другому, и Она наконец скажет мне об этом. Хотя бы то, что всё в порядке. Его голос дрожит и надрывается от этой тихой и почти слепой надежды, и у Вельзевул не хватает ни сил, ни смелости, чтобы сказать Гавриилу, что Богиня — сука и что ему не на что надеяться. Он может рассчитывать только на самого себя и близких, которых не так уж много. Но что будет с ним, если он потеряет свою надежду, перестанет верить — Верить — даже той малой частью, что осталась в нём? Вельзевул поворачивает голову, пряча стыд, утыкаясь Гавриилу в живот, и обнимает его одной рукой. Может, внутри неё тоже до сих пор живёт маленький ангел, который с восторгом летал среди звёзд и видел весь мир в Её Свете и Любви, видел чудо в каждом новом дне и творении и точно знал, что всё будет хорошо. Она создала этот мир, и от Неё нельзя было откреститься совсем, выгнать Её в иную реальность — в конце концов, они все обязаны Ей жизнью, пусть себя создавать и не просили; но умирать Вельзевул не хочется. И маленький ангел до дрожи в крыльях боится пошатнуть мироздание, боится, что однажды порок и своеволие затмят Её Свет, — и всё рухнет. Демон, которым Вельзевул является сейчас, жаждет свободы — для всех. Может, не из великодушия и обострённого чувства справедливости, а назло обманувшей и предавшей, родившей зло в его сердце так же, как когда-то рождала любовь; из желания скинуть всех верных Ей и всех любимых Ею так же, как Падал он сам. Вельзевул просто хочет покоя. Когда-то она высматривала Тьму тысячью своих глаз и следила за Светом, но, когда огонь закрыл их, она была рада, что больше уже не откроет, и неясная муть вселенной, слишком великая для неё, ничего не знающей наверняка, больше не потревожит. — Если не будешь чего-то сильно ждать, то не разочаруешься в этом, — говорит она вытянутую из глубин разума фразу, которую ей когда-то сказала Дагон, и добавляет то, что говорил Люцифер: — Но делай всё, что можешь, чтобы получить желаемое — кроме тебя это никто не сделает. Гавриил улыбается слабо. Внутри становится легче — на какое-то время, и он вздыхает полной грудью. Повлиять на Маму он точно не сможет — хватит уже бороться за внимание Той, кто настолько безразлична. Хватит тратить силы на то, чтобы копить обиду. Гавриил зачёсывает упавшие на щёки Вельзевул пряди за ухо и видит, что она смотрит на него искоса и улыбается криво, взволнованно. Он чувствует, как тяжело бьётся её сердце, и хмурится, не понимая, что привело к этому. Гавриил уже хочет спросить, как Вельзевул ложится на бок и медленно расправляет крылья, заставляя его замереть, но протягивает ему верхнее левое. В её взгляде замирает невысказанная просьба — тихая и робкая, будто не для неё самой, и предложение. Гавриил смотрит то ей в глаза, то на крыло, и всё равно не верит. — Можно? И она кивает, как будто бы с облегчением. Трогать чужие крылья — странно, точно обниматься с незнакомцем, трогать крылья Вельзевул, помня о её тревоге, — ещё страннее. Он едва касается её плеча и грубых маховых перьев, теперь не отрывая взгляда от её глаз и стараясь заметить любую реакцию. Гавриил гладит её крыло по остову до локтя, укладывая к другим, и она расслабляет крылья. Они стелются по земле чёрно-изумрудным пятном и ворохом перьев, под которыми сейчас не видно шрамов глазниц. Вельзевул вздыхает и закрывает глаза, когда Гавриил касается основания крыльев, зарывается в маленькие пуховые пёрышки у самых лопаток, несильно сжимая мышцы, и осторожно ведёт рукой дальше, стараясь не наткнуться на рубцы и не раскрыть ран. Его переполняет благоговейная нежность, и Суть заходится в трепете от оказанного доверия — и ощущения того, как объятия Вельзевул слабнут с каждым его движением, говоря об удовольствии. Он сам теряет связь с реальностью, заворожённый переливами цветов и тем, какими перья ощущаются под пальцами, такие же, как его собственные или голубиные, но вместе с тем непохожие ни на что, слишком сокровенные, чтобы чувствовать от прикосновений что-то обыденное. Гавриил с удивлением обнаруживает, что Вельзевул спит. Она дышит мерно, и всё её тело мягкое и расслабленное, и почему-то это приводит его в трогательный восторг. Он ещё поглаживает её крылья, наблюдая за лёгкой дрожью ресниц и тем, как на вдохах движется снова упавшая на щёку прядь. Странное волнение пополам с решимостью охватывают Гавриила в этот момент: выплеснуть свою любовь всему миру — так она огромна, и сберечь сон Вельзевул во что бы то ни стало. Пожалуй, именно сейчас на тромбоне можно было бы сыграть что-то красивое и тихое.