Кто ходит в непорочности, тот ходит безопасно; а кто извращает пути свои, тот будет наказан. Кто мигает глазами, тот причиняет досаду, а глупый устами преткнётся. Уста праведника — источник жизни, уста же беззаконных заградит насилие. Ненависть возбуждает раздоры, но любовь покрывает все грехи. (Притч 10:9-12)
Гавриилу кажется, что он потерялся. Марбас заверил его, что с Вельзевул всё в порядке, да и она быстро пришла в себя, словно ничего и не было: пыталась язвить и ругаться, но жалась спиной к его груди и не отпускала его ладони. Но сейчас его руки всё ещё трясутся и по нутру тоже расходится противная холодная дрожь; он вздрагивает каждый раз, когда взгляд падает на одежду, пропитанную кровью, словно он не привык к её виду. Но этого и правда не случалось очень давно, — и никогда это не была кровь того, кого он любил всей душой. После того как Рафаил убеждается, что у Михаил нет серьёзных повреждений, Гавриил помогает ей прийти в себя. Её пепельно-белые перья растрёпаны, некоторые сломаны и запятнаны кровью, измазаны в пыли, как и одежда под доспехами, а на металле — следы от клинков; несколько прядей волос слиплись от крови из раны на голове. Гавриил придерживает сестру за плечи, уложив её голову к себе на колени и с колкой тревогой осознавая, как много лет прошло с тех пор, как они могли касаться друг друга легко и беззаботно: чистить перья и шутливо дёргать за крылья, даже просто обниматься при встрече, сидеть так близко, чтобы их плечи и бёдра соприкасались, или облокотившись о спины друг друга… Михаил морщится и медленно открывает глаза, совершенно не понимая, что происходит вокруг, и Гавриил успокаивающе гладит её по руке. — Всё в порядке, Ми-хаил, — говорит, так неловко и абсурдно спотыкаясь на имени сестры и отчего-то не смея назвать её ласково. Она поднимает на него мутный и серый взгляд и садится слишком резко, выпутываясь из его рук. Она сидит какое-то время, уперевшись ладонью в землю, пережидая головокружение, слабость и боль, но смотрит на Гавриила искоса — уничижающе, поджав губы. Она проиграла битву впервые в жизни, и Гавриилу жаль её уязвлённую гордость. Хочется пошутить, но почти страшно видеть поверженной ту, что стала матерью всех битв; и неважно, что Астарта была сильнее по своему происхождению — в драке Михаил была лучшей из всех. Она оглядывается, ища взглядом Уриил, но Гавриил не может понять её эмоций от вида их раненой сестры. Уриил опирается о Рафаила, и её правое крыло стелется по земле, точно сломанное. Михаил встаёт — теперь медленно, и по её виду нельзя сказать, насколько ей тяжело. Гавриил протягивает руку, предлагая помощь, но она только отмахивается, не посмотрев в его сторону. Он не настаивает и не чувствует обиды, но желание уйти отсюда растёт в нём. Ему нельзя в Ад, и на Небесах ему не рады. Гавриил смотрит на небо, затянувшееся тучами, тяжёлое и мрачное, хотя совсем не давно солнце слепило глаза. К разговору брата и сестёр он только прислушивается, следит краем глаза на расстоянии в несколько шагов. — Где демоны? — спрашивает Михаил, внимательнее рассматривая рану Уриил. Она выглядит слишком слабой, хоть и пытается скрыть это; но отводит тусклый взгляд, словно не зная, за что зацепиться, чтобы удержаться, и её кожа непривычно холодного цвета. — В Аду, — спокойно говорит Рафаил, и в любой другой момент это прозвучало бы смешно. — И нам лучше скорее вернуться: рана Уриил вызывает у меня серьёзные опасения. Взгляд Михаил становится обеспокоенным, и она мельком смотрит на жертвенники: на насмехающегося Илию, на жрецов-каннибалов, неистовствующих как один единый безумный организм, но ещё не приближающихся к месту недавней драки. — Нужно закончить дело здесь… — Если Маме нужно, Она сделает всё сама, — огрызается Рафаил, отчего Михаил поджимает губы, а Уриил морщится. — А я не хочу, чтобы моя сестра пострадала сильнее. Гавриил, помоги мне, прошу. — Конечно. Вспышка прорезывает контуры туч, и внутри них громыхает. Гавриил давно не скакал с грозой, не чувствовал капель дождя на перьях и влажную шкуру Агора, не ловил порывы ветра и не слушал музыку туч. В этом больше не было необходимости. Но сейчас это всё снова приходит к нему, пока он стоит здесь, потерянный, смятённый, рядом с не менее подавленной Уриил, с Михаил, которая вряд ли когда-нибудь снова ему улыбнётся, и с Рафаилом — тем, кто просто хочет всё исправить. Молния ударяет ровно в жертвенник Вельзевул, оплавляя разбросанные ударом камни и поджигая хворост, заставляя жрецов отшатнуться в ужасе и благоговении, и людские возгласы тонут в новом раскате грома. В суматохе все забыли, ради чего это затевалось. Как глупо. Ощущение, что всё было впустую выедало Гавриилу внутренности. Если Рафаил на стороне милосердия, то он — на стороне правды; и если правда сейчас на стороне демонов, то так тому и быть. Нечестно обманывать людей таким образом, нечестно возвышаться за счёт слабости другого. Теперь он с удовлетворением наблюдает за возгласами каннибалов, полных невиданной эйфории. Наблюдает за довольством царя — словно тот не сомневался, и за растерянностью Илии. Гавриил возвращается к Рафаилу и сёстрам, но старается не смотреть на Михаил, побледневшую, но больше ничем не выдавшую своих эмоций. Чувствует ли она гнев, подавленность или возмущение? Хочет ли вырвать Гавриилу крылья и скинуть его в Ад вслед за Люцифером? Он не знает. И плевать. Но в глазах Уриил он неожиданно видит признательность.* * *
Михаил остаётся на Земле — проследить за людьми и последствиями того, что устроил Гавриил. Ему неловко оставлять её одну, ослабленную и озлобленную, и почти страшно — с людьми. Что ждёт теперь их всех: Божьих пророков и жрецов-каннибалов? Но и брату после возвращения на Небеса помощь не требуется. Гавриил ходит из угла в угол по его комнате, обустроенной как лечебница эллинов. Рассматривает букеты сушёных трав, инструменты и склянки, читает названия, но не понимает ничего, и взглядом всё возвращается к Уриил, сидящей на жёстком, незаправленном ложе и упирающейся затылком в стену. Рафаил снял повязки с её раны и долго рассматривал кровь, что пропитала ткань, и лицо его не говорило ни о чём хорошем. Он промывает рану, касается её пальцами, морщится и снова смотрит, раздвигая края; Уриил боль как будто не замечает, лишь поджимает губы и выглядит отрешённой, измождённой и, несмотря на цвет своей кожи, бледной. Гавриил не слышал, о чём именно так яростно и отчаянно кричала Дагон, но он различил слова о ненависти и любви, и это посеяло в его душе неприятную тревогу, но он не собирается донимать сестру вопросами. Сама Дагон, не получившая серьёзных ранений, выглядела едва не хуже, чем Уриил сейчас. Что означал её короткий взгляд, когда молния подожгла жертвенник? Спрашивать об этом Гавриил тоже не решается, и язык даже не поворачивается спросить, как Уриил чувствует себя, проявить участие и заботу яснее, чем простое присутствие, — точно ему страшно приближаться. Он продолжает молчать, опасаясь, что Уриил снова спросит о стороне, спросит, почему он здесь на самом деле — всё ещё остаётся, если вступился за демонов; её рана — и его рук дело тоже, но он не хотел, он старался… Гавриил вздыхает в ставшей слишком тяжёлой тишине. — Всё будет нормально? — спрашивает, и голос срывается в самом начале, звучит задушенным и слабым, и Гавриил прочищается горло, глядя на Рафаила. Тот понимает больше, чем было сказано, и, обернувшись, коротко улыбается: — Конечно, брат. — Спасибо, — шепчет он признательно и едва слышно, кивает будто бы в подтверждение слов и уходит. Утихший было гнев, придавленный тревогой и отчаянием, вспыхивает снова на пути к Метатрону. Гавриил надеется, что не встретит вместо него распоясавшийся, обжигающий свет, огонь или саму Мамину ярость: сражений на сегодня точно достаточно, но въевшаяся под кожу собственная кровь и кровь Вельзевул, запёкшаяся под ногтями и оставившая на тунике тёмно-алые, жёсткие пятна, жжёт сознание: сегодня Гавриил узнает правду. Он мог терпеть муки совести, мог приносить людей в жертву хрупкому равновесию, но он не может рисковать Вельзевул. Метатрон встречает его, как всегда, стоя спиной и сложив руки за ней. Гавриил видит напряжение в его плечах, и, обычно полупрозрачный, словно парящий над полом, сейчас Метатрон ощущается слишком тяжёлым, слишком серым и давящим для того, кто является голосом Богини. Но Гавриилу хочется кричать и рвать плоть голыми руками, только он вздыхает, сжимает кулаки, собираясь с силами, и говорит так же медленно, как говорил Уриил, что не останется в стороне. — Вельзевул была не виновата. — Она нарушила волю Богини. Голос Метатрона звучит раскалённым железом, и Гавриил сдерживает желание передёрнуть плечами, но пальцами нащупывает борозду рубца на ладони и чувствует жжение свежих порезов. — Она демон — это то, что она делает, — из груди внезапно рвётся смех. — Разве не в этом суть? — Именно так, Гавриил. Неужели ты вменяешь мне в вину то, что демон получил по заслугам за свой проступок? Метатрон наконец поворачивается и смотрит Гавриилу в глаза. Смотрит в центр радужки и проникает внутрь, ожидая ответа, который уже знает. Он выглядит таким же строгим, как когда Гавриил пришёл после первой встречи с Вельзевул, и таким же разочарованным, как после жертвоприношения ей. Теперь в нём явственно ощущается гнев, подавляющий своей силой и вызывающий гнев ответный. Гавриил хочет сказать: да, Мама виновата этом, в том, что Вельзевул было больно, всем демонам было больно — и Уриил — ради чего? Гавриил хочет сказать, что пришёл не обвинять. — Это нечестно по отношению ко всем нам, — говорит он вместо этого. — Нечестно давать свободу выбора и бить палкой, если выбирают не то, что, оказывается, было нужно. Нечестно объявлять кого-то вне закона, но требовать послушания, не давая надежды. Не честно причинять боль, обещая милосердие и любовь. — Ты забываешься, Гавриил! Не тебе судить о честности, не тебе судить Богиню! — рёвом чеканит слова и морщится. — Ещё можно было стерпеть твои богомерзкие поступки покуда молчал ты, но как смеешь ты говорить против Богини, или в пороке своём ты позабыл страх перед Ней, позабыл, зачем ты есть? Что есть Она? — Я не собираюсь жить в страхе. Но разве создавая нас, Она не думала, чем это может обернуться? Собственный вопрос оглушает. Вот оно — Мама всё знала наперёд. Мама же всевидящая, всемогущая — План Её не может быть не исполнен. И каждый их шаг — План, каждое слово — часть его. Но какой тогда смысл бытия, если всё предопределено? Не может же это быть правдой! Метатрон молчит, и Гавриил понимает, что не получит ответа на свой вопрос. Его не получил Люцифер, его не получит кто-либо ещё за всё время. И Мама навсегда останется глуха к страданиям первых детей своих и других, ведя лишь избранную кучку душ к Царствию Своему. — Богиня ждала твоего покаяния и мудрости твоей, какой ты обладал в делах, однако вместо раскаяния и благодарности за терпение Господне ты лишь раздражаешь Её своими дерзкими и глупыми речами, ввергая себя в пучину греха. Гавриил расправляет плечи. — Мама действительно думала, что если убить то, что мне дорого после стольких лет сомнений, то я раскаюсь? На мгновение Гавриил сомневается, что Мама знает его, знает его мысли, что она вообще знает хоть что-то об этом мире. Гавриил видит Её Свет до того ярким, что слепнут глаза и из груди рвётся крик. На мгновение столпы мироздания покачиваются в его разуме, крошится лепнина карнизов и капители, колонны исходят трещинами. И мгновение растягивается в вечность. Он и Вельзевул нарушили Её волю, Её план и, может, даже План, и за этим последовало наказание, которое не возымело нужного действия. Не настолько же безумна и непостижима Богиня, чтобы эта цепочка событий была предопределена и ни у кого из её участников на самом деле не было возможности поступить иначе. Всё это походит на ошибку, и Гавриилу хочется разбить голову о стену, лишь бы не думать об этом больше. Его тошнит от одной мысли, что он может что-то требовать от Мамы, что-то предъявлять Ей, сопротивляться чему-то столь яростно и упрямо. — Мне жаль, что я не оправдал Её ожиданий. Но это были Её ожидания. Я две тысячи лет просил Её о помощи, но Она решила, что я должен справиться сам. Я справился так, как умел — как Она меня научила. Гавриил уходит, не дожидаясь ответа. Вероятно, его должен поразить Небесный огонь, но ничего не происходит. За спиной тишина и свинцовый Метатрон. Гавриил не боится, что оставит там что-то важное, что прояснит его мысли, успокоит, понравится ли ему этот покой или нет; он надеется больше никогда сюда не заходить, слишком устав собирать себя по кусочкам после очередного разговора. По дороге в свою комнату Гавриил натыкается на Михаил. На ней больше не осталось следов сражения: одежда как всегда чиста и аккуратна, нигде не видно кровоподтёков и синяков. Она идёт навстречу спешно и решительно, больше не шатаясь, но останавливается, поравнявшись с Гавриилом, и собирается что-то сказать. — Отстань, Михаил. Я не хочу слушать пустые проповеди и слова о том, какой я дрянной ангел. Я всё знаю и именно поэтому не желаю поступать так. Можешь обсудить это с Метатроном. И он снова уходит, даже не успев удивиться, откуда взялось столько наглости, чтобы так говорить с сестрой. Иногда он боялся Михаил больше Мамы, ведь она со своими серыми глазами всегда была рядом, он слышал её голос — и выучил всё, что она говорит. Но оказывается, это не сильно ему помогло. — Тебе всё равно, что ты наделал? — восклицает она, и это заставляет Гавриила остановиться. Усмехнуться. Мать посмотрела ему в глаза — но чтобы забрать его любовь. Сестра заговорила с ним — но чтобы укорить. Наверное, он самый дурной из ангелов, и на самом деле не заслуживает любви прочих — только зверей да Адского Лорда. — Что я наделал, Михаил? — спрашивает он устало, оборачиваясь и всплёскивая руками. Ладони колко бьют о заскорузлую от крови ткань туники. — Я нарушил Мамин план, защищая и помогая демону, из-за этого ранили нашу сестру, архангела, и убили Божьих пророков, избранных Ею, верно? Глаза Михаил блестят сталью, и она поджимает губы. — Убили всех ложных жрецов и всех неверных. Они ответили за свои ошибки. Ты подставил нашу Мать и Её народ. — Она сама подставила его тогда, когда предоставила самим себе, ничего не объяснив, и подставила всех демонов, не объяснив ничего им. — Таково их наказание. Конечно, ни один мускул на лице Михаил не дёргается, её спина идеально ровная, и спокоен голос. Но и блеска в глазах больше нет. Гавриил грустно улыбается, чувствуя подступающую истерику. — Верно. За неправильные поступки нужно наказывать, и только Она определяет, что верно, а что нет. — Почему ты понимаешь это, но не принимаешь? Михаил подходит к нему ближе, и Гавриила парализует и одновременно раздирает желание отшатнуться от того, насколько мягкой теперь выглядит сестра, словно утром она не стояла против него с мечом в руках, слово её руки не знали тысячелетий войны и идеальной службы. Гавриил задыхается и ненавидит этот момент. «Почему ты не хочешь быть хорошим, брат? — слышит он, — Почему ты не хочешь быть крепкой семьёй с нами?» Он берёт Михаил за руку, глупо улыбаясь, но не чувствует былой нежности, какую запомнил со времён Начала. Его сердце бьётся заполошно в ожидании чуда, но чуда он не достоин. — Это Мамина правда. Не моя. — Тогда зачем ты стоишь здесь? Он сглатывает и отвечает быстрее, чем почувствует себя виноватым или слабым. — Надеюсь понять что-то ещё. В конце-концов, она наша Мать. Но, очевидно, никакие мои чувства не имеют значения здесь. Если хочешь, я уйду; я знаю, что это именно то, что я заслужил. Михаил опускает взгляд, прерывисто вздыхая. Она кладёт Гавриилу руки на плечи, сжимает, подаваясь головой вперёд и едва касаясь лбом его подбородка. — Да, — выдыхает. — Но я хочу, чтобы ты вернулся. Она отпускает его и уходит быстро, точно сбегает. И Гавриилу страшно пошевелиться, чтобы не сбросить случайно её прикосновение. Слеза скатывается по щеке, холодная и тоскливая, капает с подбородка на ключицы и теряется под одеждой. Гавриил переводит дыхание, успокаиваясь, и идёт к себе. Он хочет написать в Ад, чтобы знать, на самом ли деле с Вельзевул всё хорошо.* * *
Уриил всё ещё не верилось, что они проиграли — и провалили миссию. Возможно, горящий жертвенник демону был действительно заслужен, но думать об этом больше мгновения Уриил не намерена. Она рассматривала комнату Рафаила, но слишком мало знала о людях и брате, чтобы это надолго заняло её мысли. Она раз за разом цеплялась взглядом за Гавриила, бесцельно расхаживающего из угла в угол, потерянного и опустошённого. Иногда они пересекались взглядами, и, может, в его глазах действительно воцарилась пустота, а может, это внутри Уриил не осталось ничего, только даже предположить, о чём думает брат, она не могла. Сожалел ли или был разгневан, обижен на неё — и Михаил, испуган ли за своего демона? Думать об этом было слишком опасно, и чтобы не тревожить полнящийся ненужными вопросами разум, она пыталась по лицу Рафаила понять, насколько серьёзна её рана, — но и это сталкивало её в круговорот запутанных мыслей, напоминая о Дагон. Затяжная, остро пульсирующая боль под самой шеей, отдающая в руку и крыло горячими иглами, тоже не давала забыть. Уриил могла бы дословно повторить то, что сказала Дагон, повторить каждый неровный тон её голоса и кривизну губ. Уриил ненавидит себя за то, что порочным кругом в голове вертится именно эта картина, а не то, как брат восстал против них, как миссия оказалась провалена так фатально, что становилось страшно. Она должна была злиться на Гавриила, должна была попытаться вразумить его лучше тогда — и заставить раскаяться сейчас, в конце концов, она должна была исправить то, что вышло, а не мёртвой оболочкой цепляться за Рафаила, желая просто не существовать. Она должна была убить Вельзевул. И Дагон. Надо было убить их всех в самом начале, а не давать возможность вырастить внутри себя настоящую Тьму, научиться управлять ею и испоганить этот мир. Уриил прикрывает глаза, зная, что не должна судить действия Матери. Может, нападать во второй раз она тоже не должна была. Рафаил обещал Гавриилу, что всё будет в порядке, и Уриил не знала, что именно братья имели в виду. — Всё настолько плохо? — спрашивает наконец она, когда Гавриил уходит. Рафаил медлит, а потом спрашивает в ответ: — Как себя чувствуешь? Отвечай честно и подробно, — просит он, и что-то в его голосе заставляет Уриил напрячься. Она вздыхает и сквозь зубы старается описать те жгучие ощущения, что распространяются от раны, точно ятаган был отравленным, — о чём тоже говорит. Но Рафаил качает головой, подготавливая новую повязку. — Это не яд, это ненависть. Уриил дёргается невольно, но не успевает подумать. — Ненависть, — продолжает Рафаил, — может причинить куда больше вреда, чем яд или что угодно. Лечить придётся долго, будь к этому готова, сестра. Летать ты не сможешь, пользоваться рукой — тоже, и придётся не наклонять головы. — И сколько? — Две недели — это при самом лучшем исходе, на который я не надеюсь, — объясняет он, бинтуя рану. Теперь от повязки несёт чем-то маслянисто тяжёлым, душным, но кожей чувствуется прохлада. — При самом худшем — шесть недель. Уриил сжимает зубы, чтобы не рыкнуть от досады. Это катастрофически долгий срок, когда обычные порезы и синяки во время тренировок она даже не замечала. Она могла сколько угодно бороться со своими чувствами, могла заглушать их молитвами и верой, могла что-то доказывать и сопротивляться, но Дагон нашла способ её достать — и отрицать физические раны невозможно. Рафаил заканчивает с бинтами, но остаётся сидеть напротив, неотрывно смотря в глаза. — Демон, нанёсший эту рану, наверное, имел с тобой личные счёты. Здесь так много ненависти, злобы и обиды, что я чувствую это пальцами, — говорит он тихо и мягко, и Уриил даже не может разозлиться, что он повторяет одно и то же. — Мне очень жаль, сестра. Ком встаёт в горле неудобной колючкой. Царапает и давит, и ни сплюнуть его, ни проглотить не выходит. Уриил давится тоской и сочувствием в глазах брата, ненужными, незаслуженными, но голос Дагон в голове стучит и завывает, пробиваясь в трещины на Сути. — Ты слышал её слова, да? Голос Уриил дрожит, подрагивает нижняя губа. Она хочет отвести взгляд, но замерший Рафаил смотрит в глаза — не отпускает её откровение и кивает. — Что произошло между вами, сестра? Уриил вспоминает и готовится рассказать, но срывается от голоса Рафаила, его предыдущих слов о ненависти, от слов Дагон и её выражения лица — от воспоминаний тысячелетней давности, которые уже не ощущаются прежними. Вместо монументальной уверенности в собственной правоте, вместо чувства выполненного долга с чужими слезами к ней под кожу проникает сожаление, обида и бессильное отчаяние, хороня под собой все достойные ангела поступки, все попытки стать лучше, всю проклятую жизнь. Уриил рыдает, не удержав защиты, задыхается и морщится от отвращения к самой себе, от боли из-за того, что напрягаются мышцы, и слишком жгучие слёзы катятся по щекам. — Я не должна этого чувствовать… — всхлипывает она, пытаясь успокоиться, вытирая лицо здоровой рукой, но пальцы быстро намокают и развозят по лицу кровь и грязь. — Я никогда… Рафаил вытирает её слёзы мягкой тканью, умывает лицо и даёт выпить чуть горьковатый на вкус отвар. Уриил не сопротивляется и после сосредотачивается на том, как брат очищает её руки от грязи и крови. Вспышками перед глазами проносится битва, и Уриил всхлипывает, качая головой, промаргивается, отгоняя одни воспоминания, чтобы рассказать о других, уже не задумываясь, зачем и почему, и что будет с ней после. Точно Мама не знала, что это было. — Я прекратила наши отношения, когда она Пала, — говорит Уриил отрешённо. В голове звучат яростные крики, и зелёные глаза смотрят испуганно и неверяще. — Мама сказала: демоны непрощаемы. Они зло. Их надо истреблять, дабы они не порочили род человеческий и не наполняли Землю Тьмой. Она пришла ко мне уже после битвы. Искушала. У неё было лицо ангела, которого я любила, но внутри скрывался грех, и я знала это. Но только в память о прошлом я прогнала её, — снова всхлипывает и срывается на несколько ударов сердца. — Я просила потом у Мамы прощения за эту слабость, ведь… я сделала это из любви… Я поступила правильно. Так сказала Мама. Я поступила правильно. Уриил смотрит на Рафаила, точно спрашивает. И он, поджав губы, отвечает: — Нет. Её лицо каменеет, и все слёзы разом высыхают. — Кто ты такой, чтобы судить? Пусть его крылья всё ещё белые, но доверия к нему почему-то едва ли не меньше, чем к Гавриилу. — Я ангел, — говорит он, твёрдо смотря на Уриил, держа её за руки. — Мама дала мне чудесную способность исцелять — сохранять жизни. Жизнь есть любовь, а любовь — это принятие, прощение, милосердие, это честность и справедливость, обещание. И если Богиня есть любовь, а мы — частицы Её, то и мы есть любовь, и должны нести её миру, должны светить! Он, с блестящими глазами — точно светящимися изнутри, сжимает её пальцы, так и не выпустив их из рук, но Уриил неловко выпутывается, стараясь не потревожить плечо. — Демоны — зло. Рафаил мрачнеет. Он горбится против обыкновения, смотрит на свои руки, смотрит на испачканные тряпки вокруг, смотрит на её руки и тяжело вздыхает. Вдох за выдохом, словно пытаясь удержать нечто внутри себя. Потом возвращает взгляд в глаза, и в нежной голубизне Уриил видит слишком много отчаяния. — Разве они виноваты в этом? — тихо шепчет он, точно надеется на что-то — надеется на великую глупость и заблуждение так, будто это истина, будто это сакральная тайна, но известная лишь избранным, по-настоящему близким к Ней, как он говорил — тем, кто несёт свет. — Думаешь, что всё знаешь? — голос Уриил становится жёстче, и она подаётся вперёд. — Считаешь себя лучшим ангелом, чем я? Рафаил внезапно становится очень жёстким, точно каменным — шершавым и обагренным кровью, черты его лица заостряются, и губы превращаются в тонкую бледную полоску. На мгновение Уриил видит в мягком брате того ангела, который мог бы сражаться в Великой битве, ангела, несущего Божественную волю и возмездие. — Да, — отвечает он сухо. — Понимаешь ли ты, что ты говоришь? — То, что я думаю. Может, именно эти мои слова не являются правдой, однако я пытаюсь. Разве не думаешь ты о себе так же, не пытаешься соответствовать — но только тому, что считаешь хорошим ты. Уриил душит в себе волну стыда и сглатывает ком. Она всё ещё не верит Рафаилу, не верит его безумию — и ещё больше потому, что это отзывается в ней неумолимой тревогой. Рана ноет сильнее, и взгляд брата, слишком тяжёлый для него, — ползёт под кожей жгучим огнём. — Нельзя выбирать, что из Её слов правильно, а что нет. Её слово — закон. — Всё в этом мире относительно. — И любовь. — Её любовь, — соглашается он легко и с понимающей улыбкой, которая говорит лишь о том, что последнее слово остаётся за Рафаилом и его проклятой мыслью, потому что Уриил нечего противопоставить. Она слишком устала от бесполезных споров. Она не хотела говорить обо всём этом. Уриил решает для себя, что не поддастся. К чёрту Дагон, к чёрту Рафаила с его бредом о любви и мягкотелостью — вот что он нёс людям, а взамен они одаривали его безумством. К чёрту Гавриила, который заражён грехом, к чёрту скребущее чувство вины и тот страх, что обуревал её до сегодняшнего дня. К чёрту даже то, что они не справились. Это всё остаётся в прошлом как неясное, ошибочное и смутное; Уриил всё ещё знает, как нужно себя вести, знает, зачем она существует и в чём её задача — и именно этим она будет заниматься, более не искушая себя воспоминаниями и сомнениями, рассуждая о том, чего ей не постичь. От ноющей боли в плече ей никогда не удастся избавиться.