Управление мёртвыми. Дело № п/п 1

      За ресепшеном областного научно-исследовательского клинического института перед монитором сидит медсестра в наушниках.       — Зин, как дела? — я пугаю её хлопком по столу, неспециально, конечно.       — У Вас бы сейчас был новый труп в секционной, Эдуард Карлович, — наушники слетают, указательный палец с бесцветным лаком ставит видео с Ютуба на паузу. — Подсказать, или сами догадаетесь, кто названивает с девяти утра?       Отстань от меня. Перестань преследовать.       Я закатываю глаза и громко выдыхаю. Лёгкий удар лбом по столешнице не помогает выкинуть из головы навязчивые мысли.       — Ты брала трубку?       — Всякий раз. Я сказала, что Вас нет в институте, а когда прибудете — не знаю. Так она названивает теперь каждый час!       — Если она позвонит, скажи, что меня нет на работе и сегодня уже не будет. Есть новости? — киваю на коридора, где скрывается мой кабинет.       — Я повесила новый список секционных работ. По расписанию у Вас «свеженький».       — Я ещё с «тухленьким» не разобрался.       Привести в порядок отчёт вскрытия. Переписать то, что сохранено на диктофоне. Анализы готовы? Следует зайти в лабораторию и проверить. Работа с одним трупом занимает уйму времени, а родственники погибшего требуют ответ на следующий день по прибытию на экспертизу.       Зараза. Опять устроил цирк.       На двери висит табличка с другими именами. «ДМН Рахманов Р.И. и Эдик».       Я мечтал заставить просторный кабинет книгами по медицине и истории, а за стеклянные дверцы поместить «человеческие экспонаты». В принципе, всё обустроено, а в добавок к этому «вишенкой на торте» является человек, с которым мы делим кабинет пополам.       — О-о, Эдька приэхал! А я ждал тэбья к вэчэру.       В начале это было смешно: маленький человечек с армянским акцентом, а теперь хочется плакать, потому что он сидит за моим столом, закинув ноги на столешницу и поедая ярко-красную чурчхелу над разложенными документами!       — Почему на тебе мои тапки? — киваю на синие кроксы.       — Э-э! Я жэ подмэньяю тэбья, коллэга! Ты-чо? — почти в одно слово. Говори медленнее, я понимаю, что твои слова текут самой красивой армянской рекой изо рта, но, пожалуйста, говори медленнее.       — Они на четыре размера больше твоего. Ты потеряешь их на балу, Золушка.       У двери, над столом коллеги, висит обновлённый список «пациентов». Я беру планшет и проверяю своё имя.       — Подменяешь меня, говоришь. А в «Секционном зале № 2» подменил?       Армянин с чёрной шевелюрой на голове и густой бородой на лице перестаёт жевать чурчхелу и громко раскусывает орех:       — Эдь, нэ до таково жэ.       Вешаю планшетку обратно, прохожу дальше по квадратному кабинету и ставлю сумку на стул для посетителей.       — Почему эту гадость ты ешь за моим столом?       — Э-э! Эта нэ гадо-о-ст! Эта мой г-г-рузынский друг-г Сосо привьоз вчэра вэчэром из самой солнэшной Грузыи! Хочэш? — он тычет в меня надкусанным концом. — Я и тэбьэ взьял.       Жарко и душно в кабинете. «Горячий» мужчина вечно мёрзнет. Вечно мы ссоримся за открытые окна.       — Не удержался и по дороге на работу забежал на рынок в платку к грузинам?       — Вах! Бозжэ, какой умный у мэнья коллэга! И-чьто? Снова скажэш какой-нибуд гадо-с-с-т про мэнья?       — Тапки мои сними, — я показываю на обувь, — и пересядь за свой стол.       Р.И. Рахманов надувает губы между бородой и усами и с недовольным лицом встаёт с кресла, оставляя у стенки синие кроксы на четыре размера больше, чем его же собственные стопы.       — Скажы «спасиба», что я нэ надэл твою «пиз-жаму».       — Она не налезет на твоё пузо.       Вешаю пиджак на вешалку и убираю в шкаф. Моя синяя «пижама» на прежнем месте и не тронута. Рахманов, держа красную сладость во рту, лезет в рюкзак.       — Ты будэш чурчхэлу или нэт? Я нэ поньял.       — Ешь эту гадость сам.       — Пльахой, — он замирает с набитым ртом, — очын пльахой ты чэловэк, Эдь. Нэлзя так говорит про э-эду.       Есть хочу. Ужасно хочу есть. Время 16:13, а у меня с утра в желудке только кусок хлеба и два пластика колбасы. Достаю из сумки контейнер с приготовленной едой, купленной по дороге из суда. Сажусь за стол. Открываю выдвижной ящик и беру вилку. Проверяю, щуря глаза.       — Зачэм проверьяэш? Э-э? Нужна мнэ твая вилка, когда я эм ложькой. Ложькой жэ удобнээ. Болшэ зачэрпньош — болшэ залэзэт в рот-т.       — За тобой глаз да глаз, Рубик. Ты наденешь обувь? — показываю прибором на стопы коллеги. — Носочки-то попахивают.       Еда ещё тёплая. Картошка по-деревенски и котлета. А на ужин варить макароны с сосисками?       — Чо-ты такой убитый? — Рубик садится на стул для посетителей, что находится напротив меня. — Встал в одиннацать утра, эщо и с нэдовольной рожэй приэхал на раб-о-о-ту. А я ужэ в это врэмья заговаривал зубки и строил глаз-з-ки Зиначкэ.       — Я встал раньше девяти к твоему сведению и поехал на пару в институт, а потом гнал в суд.       — Э-э! Снова твой Ста-з нэ вышэл на работ-т-у?       — Надеюсь, в последний раз.       Картошка пряная, котлета сухая. Примерно так же готовлю и я. Вспоминаю, что сотовый остался в пиджаке. Вытаскиваю телефон из кармана и включаю. Восемь пропущенных. Отстань от меня!       — Чьто с с-сьудом? — пока меня нет за столом, Рубик ворует несколько долек картофеля. Картошка с виноградом? Экстремал.       — Обычный суд, — в очередной раз отламываю кусок котлеты, — ничего интересного. Прокурор после заседания настаивал, чтобы я официально подключился к расследованию.       — Надэюс, ты отказалсья?       — Делать мне больше нечего, как ворошить запоротое дело. Кто начал — пускай тот и заканчивает. Девушка похоронена. Просить мать об эксгумации? Она мне заплатила пятьдесят штук за десятиминутное выступление, а я скажу ей: «Выкапаем твою дочь»? Я же недостаточно рассказал на суде.       — Ты звонил э-ей послэ засэдания?       — Звонил. Сообщил, что подсудимых отпустили. Она хочет, чтобы посадили виновного, хочет посмотреть в глаза убийце. Наши пути на этом расходятся. Больше я ничем не могу помочь матери, что потеряла единственного ребёнка.       На экране телефона появляются новые уведомления о звонках. «Этот абонент звонил Вам шесть раз». Отстань!       — Элына? — Рубик переводит взгляд с мобильного на меня. — Чьто э-ей от тэбья нужно? Чэтвьортый дэн дозвоница нэ можэт. Бэдная Зиначка ужэ нэ знаэт, что придумыват. Гдэ тэбья спрьятат, Эд? — кареглазый заглядывает в мои голубые. — Куда схоронит от этой назойливой джэнщины?       — Не знаю, Рубик, — обречённый выдох и последние дольки картофеля. — Восемь лет прошло, восемь лет её не было в моей жизни, а теперь не отстаёт уже четвёртый день.       — Давай е-э-йо… — большой палец с заросшей чёрными волосами фалангой перерезает горло, — или я поговорю с Сосо, и он…       — Задушит чурчхелой или накормит кинзой?       — Я хот-т чьто-то прэдлагаю сдэлат с этой джэнщиной! — армянские жесты, позаимствованные у итальянцев, или наоборот. — Пачиму она звонит тэбьэ, а страдаю я?       Ты звонишь вернуть меня? Мы расстались. Очень давно. Назад дороги нет.       — Рубик, — я показываю на список возле двери, — «Секционный зал № 2», труп напротив фамилии «Кайдановский».       — Э-э! Ты жэ приэхал!       — А ты всё так же без обуви. Рубик, надень тапки или ботинки! У меня усы под носом провоняли твоими носками!       — Я ужэ провьол сэводнья аутописю! — Аутопсию. Это называется аутопсия. — Тэпэр толко бумажэнная работа.       Рубика никогда не вызывают в суд, а я отказываюсь исправлять его ошибки в документах. Коллега тридцать один год живёт в России, а писать и грамотно говорить так и не научился. Зато эксперт наравне мне — профессионал. С одним минусом — отказывается работать с телами детей и молодых девушек.       — «Секционный зал № 2», или я сниму с тебя носки и засуну их в рот!       Рахманов встаёт со стула и выкидывает верёвку от чурчхелы в мусорное ведро. Из холодильника достаёт вторую сладость, точно такую же. Это уже третья? У своего рабочего стола надевает зелёные кроксы в цвет «пижамы» и собирается покинуть кабинет.       — Ничего не забыл?       — Эсли толко тэбья. Буш ассэстироват? Мнэ сказали там труп послэ аварии.       — Пойду, если ты не будешь жевать в секционном. Я помню предыдущий раз, когда на коже трупа обнаружились следы пахлавы после вскрытия.       Рубик вытаскивает чурхчелу изо рта и крутит пальцами с помощью верёвочки. Ждёшь. Я поднимаюсь с кресла и иду к шкафу, где висят синяя «пижама» с короткими рукавами и белая футболка.       — Иди-иди, — снимаю галстук и расстёгиваю верхнюю пуговицу рубашки, — я догоню. Мне надо переодеться. Не заблужусь и найду второй зал.       — Смотры у мэнья, лысынкий. Диктофон нэ забуд, — он выходит, когда я стою с голым торсом у открытой дверцы. — Зиначка-а-а, — доносится громкий армянский голос из коридора, — ко мнэ в кабинэт нэ заходы — там Эдь стоит без трусоф-ф.       Как раз-таки только трусы остаются на мне. Даже носки приходится переодевать. Мой личный пунктик: приходить на работу и работать следует в разных носках.       И мы вместе уже шестнадцать лет. Как я тебя терплю? Или привык? Может, мне без тебя скучно, а с тобой слишком весело, раз во время твоего больничного или отпуска я скучаю по низкому, толстому коллеге?       Я намеренно оставляю сотовый на столе, ведь в секционном не место гаджетам, а из ящика беру диктофон. Рубик разрезает, Эдик записывает. Сколько раз мы так делали? Сколько раз «засаживали» друг друга перед начальством или выгораживали? Сколько гостинцев и подарков из Армении привёз мне Рубик? Горячий нрав каким-то странным образом сжился с холодным разумом. Мы ругаемся, смеёмся, «перебираем кости» живым людям. Каждый раз Рубик переживает, когда один из его четырёх детей заболевает, а я каждый раз отпускаю друга домой к семье. У него было три брака: первая жена погибла, вторая изменила, а с третьей он обрёл счастье. Самый старший Барсег, ему — 16: бритоголовый, чёрноглазый барабанщик с огромными серьгами в ушах. Пару раз он приходил в институт к отцу, наша Зина потом ходила красная до конца смены. Драхту — 11 лет, мальчик помешан на конструкторе. Наира в свои 7 лет обожает машинки, пышноволосая хулиганка предпочитает дружить с мальчиками в школе, нежели с девочками. Маленькой Лусине — 4 годика, и она готова приютить каждую бездомную собаку, а Рубик дар речи теряет, когда смотрит в огромные глаза младшей дочери. Влиятельный, рай, свободная, луна. Я знаю о них всё. От кого? От их отца. Рубик любит детей всем своим огромным сердцем в маленьком теле, а в красавицу Ваан, сладкая, влюблён до сих.       Что есть у меня? Кто ждёт меня дома? Никто. Пускай будет «никто», чем дамочка с именем «Элина», которая названивает и названивает. Я больше тебя не люблю и никогда не полюблю вновь.       Проводить аутопсию с Рубиком практически невозможно. Пока я записываю свой голос на диктофон, коллега всякий раз перебивает меня, вспоминая очередного родственника. Молодой парень, раздвоенный в области поясницы, умер в результате глупой аварии. Рубик сначала его распилил, а потом сшил, придав телу более приемлемый вид, если такое возможно в данной ситуации. «По крайнэй мэрэ, тэпэр я нэ магу дотронуца до эво кишэчника» — говорит экипированный медик, делая финальную стёжку кожи.       А теперь бумажная работа. Проще орудовать скальпелем, чем долбить по клавиатуре пальцами.       — Эдь, а ты знаэш, зачэм алабаэм купируют уши и хвост? — Рубик сидит за рабочим местом, попивая чай.       — Удиви.       Первый отчёт подходит к концу благодаря забранным из лаборатории анализам. На очереди сшитый паренёк.       — Чьтобы короткими ушьками лучшэ слышать волка, и чтьбы этот самый волк не кусил за коротький хво-с-тик.       Я слегка улыбаюсь и перевожу взгляд с монитора на коллегу:       — Тебе это Лусине рассказала?       — Такая выдумшица Лусишка. И в кого такая, э?       После нескольких походов в курилку и столько же мазков геля на дёсна, в кабинет двух медэкспертов стучит медсестра.       — Тут… такое дело, — Зина прокашливается и обращается непосредственно ко мне, — к Вам из полиции.       Полиция? Теперь они не звонят, а приходят сразу на место работы?       — Я нэ знай никакого Сосо! — орёт Рубик. — Нэ знай, чэм он промышльяэт, и почэму э-его шау-у-рма такой соч-ч-ный!       — Он же владелец овощной точки, — непонимающий взгляд на армянина.       — Г-грузыны и тут и там успэвают. Это тэбэ нэ армянэ.       Я киваю медсестре, и в кабинет заходят двое: мужчина и женщина.       Первое: у неё странная причёска. Виски полностью выбриты, но волосы длинные, чёрные, собраны в хвост.       Второе: у него перевязанная папка в руке.       Прошу, не подкидывайте мне ещё работу. Хватает уже имеющейся.