Управление мёртвыми. Дело № п/п 1

      Срабатывает человеческий будильник, а не механический. Я просыпаюсь в шесть утра. Кайдановский сопит, повернувшись ко мне лицом. Полчаса крайне мало на сборы. Ставлю чайник и иду умываться. Обратный поезд через двенадцать часов, двенадцать часов для того, чтобы побродить по городу в поисках ответов. Успеваю до оглушительного кипения. Попутчик не слышит, как я завариваю кофе, как переодеваюсь и складываю вещи в рюкзак, как завтракаю, глядя на него.       В 6:30 звенит будильник. Первого, кого видит Кайдановский — меня, полностью одетую и готовую.       — Лучше, чем вчера ночью? — выглядит помятым и заспанным.       — Сегодня мы поменялись местами. Сегодня Вы проснулись раньше меня.       — Ага, и такой обдолбанной не выгляжу.       — Обдолбанной? В смысле я обдолбанный?       Футболка перевёрнута, волосы на висках стоят дыбом, борода торчит на правой стороне, носок на левой стопе продолжает сползать. Не говоря уже об одной подушке, которая валяется на полу.       — Полчаса, Эдуард Карлович. Наведите красоту на лице и… в общем, везде.       Пока он умывается, я завариваю ему чай. Когда он возвращается, я покидаю купе. В коридоре проводница предупреждает меня о скором прибытии.       — Мне неловко от того, что Вы одна в коридоре, — лысая голова торчит из приоткрытой двери. — Я уже переоделся.       — Очень радостно, Эдуард Карлович. В такую погоду лучше ходить одетым.       — Вы зайдёте?       Последние десять минут мы сидим в тишине, иногда кидая друг на друга быстрые взгляды.       — Я полностью Вам доверяю, поэтому надеюсь, что Вы не заведёте меня в тёмный уголок Мурманска.       — Боюсь, Рубен Иванович огорчится, как бы он Вас ненавидел.       Шерстяная рубашка в светлую клетку очень привлекательная. Такую одежду обычно мужчины помоложе носят вместо курток осенью и весной. Тёмно-серые штаны заправлены в чёрные мартинсы. Видимо, очки носит, непосредственно когда читает. Не похож он на судебного медика! Может, на профессора или преподавателя. Секундная стрелка часов заглушается последними шагами поезда.       «Манерами обделён» — так думаю я, когда Кайдановский первым надевает куртку, но тут же меняю мнение, потому что лёгкая куртёнка ложится на плечи не с моей помощью. Он поправляет на мне воротник и разглаживает ткань на спине.       — Что-то потеплее не могли надеть?       А когда-то ты хотел меня раздеть.       — Я не боюсь морозов.       Рюкзак помогает надевать мужчина. Я младше его, ниже его, слабее его. Чувствую себя девочкой рядом со взрослым мужчиной. Гадким мужиком, который нацепил на себя шапку с перчатками! А мне-то холодно, в Мурманске ветрено. Дура, что оставила вещи на верхней полке прихожей. Ладно, к морозам нужно привыкать.       До автобусной остановки идти полчаса. Кайдановский не бежит, шагает возле меня. Я кое-что ему не сказала… время в пути составляет примерно два часа, это только дорога, а вот пересадки и продолжительные ожидания автобусов прибавят ещё полтора.       7:45. Окажемся мы в тепле только в 8:20.       — Тут не пишут прибытие автобусов? — человек в зелёной куртке рассматривает табло. — Какой нам нужен?       — Одиннадцатый, — еле-еле скрываю дрожь в голосе.       — И когда он прибудет?       — Скоро, Эд-д-уард Карлович.       — А на такси нельзя доехать? — он отрывается от табло и подходит так близко, что ощущение холода всё сложнее и сложнее скрывать. — Каршеринг как вариант?       — Местные не ездят в то направление. А если к-кто и согласится, то сдерёт с Вас приличную сумму. Давайте, Эдуард Карлович, — подпрыгиваю, как дура, потому что уши горят страшно, — привыкайте к общественному транспорту.       Народ подходит к остановке, конечно, вам осталось подождать чуть-чуть! Я сажусь на лавочку, как бы карауля свой рюкзак, который не такой уж и тяжёлый, но стоять с ним надоедает. Понимаю, что могу отморозить жопу с тем самым местом, но становится немного теплее. Достаточно свернуться и умереть от переохлаждения.       Автобус приезжает в назначенное время. Сорок рублей за проезд, но я настаиваю, чтобы Кайдановский купил побольше. Да, приходится выдать правду.       — И сколько нам предстоит кататься? — он сидит рядом, справа. Глядя на его укутанное лицо и руки, я представляю себя в одежде. Обманем погоду.       — Много, Эдуард Карлович, — прячу кисти между ляжками, — это практическими другой конец города.       Двадцать минут и запад Мурманска. До следующей остановки идти километр. Сверяюсь с маршрутом в телефоне, который составил для меня Ян. Только начало пути. Не замечаю, как забываю, что не одна. Иду вперёд, пряча руки в карманы куртки, поднятый воротник никак не помогает раздражённому горлу, а распущенные волосы летят из-за сильного ветра, подставляя выбритые виски стихии.       — Стойте! — еле доносится голос Кайдановского, а я прилично от него отдалилась. — Ева Александровна, стойте!       — Эдуард Карлович, не отставайте! — из уважения жду, пока он дойдёт до меня. — Я не собираюсь идти Вашими маленькими шажочками. Поднажмите!       — Я не об этом, — запыхается и через вздох приходит в чувства. Губы обветрились, поэтому он облизывает их. — Так больше не может продолжаться, — снимает с себя кожаные перчатки и по одной надевает на меня.       — Не надо… — вытаскиваю кисть из его руки.       — Надо, — продолжает совать мои пальцы в перчатку, туго натягивая и пряча под манжет куртки. Обнажает лысину и надевает на меня чёрную шапку, при этом пряча кончики волос под воротник, и до горла застёгивает тонкую куртку. — Так гораздо лучше.       — У Вас лысина покрылась мурашками.       На моё замечание Кайдановский поднимает капюшон, а руки убирает в карманы:       — Где там Ваша автобусная остановка?       Кожа белая, немного обветренная — отличное сочетание с голубыми глазами и тяжёлыми веками. Тебя греет борода, и мне так хочется зарыться в неё пальцами.       Второй автобус мы ждём не так долго, а вот ехать придётся намного дольше, если быть точнее — больше часа.       — Эдуард Карлович, мне, правда, неудобно, — он, как и в прошлый раз, сидит справа.       — Извините, пальцы у меня короткие, а лоб выпирает, но других перчаток и шапки при себе не имею.       — Вы из-за меня мёрзнете.       — Вы главное, — Кайдановский натягивает шапку сильнее, чтобы скрыть торчащую мочку уха, — не раздевайтесь. Должно быть тепло, а не жарко. Увы, куртку свою не отдам, потому что не влезу в Вашу, но две футболки могу одолжить.       — У меня и так одна под водолазкой.       Он показательно выдыхает, обдавая тёплым дыханием, и переводит взгляд на впереди стоящие сиденья. Спустя пятнадцать минут мне становится гораздо теплее. Хорошее настроение улетучивается, когда оказывается, что мы опоздали на третий автобус. А ко всему прочему Мурманск заливается дождём.       — Да чтоб тебя! — кричу вслед только что отъехавшему от остановки автобусу. Кайдановский за моей спиной оглядывает округу. — Столько пи… — «пиздюхали» — хотела сказать, — пи-ришлось идти, чтобы увидеть, как ты уезжаешь! Эдуард Карлович, всё из-за Вас!       — Простите?! — кричит поверх ливня.       — Вы слишком медленно идёте от остановки до остановки!       — Я не хочу бежать по лужам! Посмотрите, — показывает на мои ноги, — у Вас уже все ботинки промокли от шлёпанья!       Уже половина двенадцатого. По моим расчётам мы должны прибыть в дом престарелых к полудню, а в итоге к этому времени проехали половину пути. В чужом городе с лысым чуваком. Его появление передо мной не заставляет меня отойти от бетонной стенки остановки. Заставляет кое-что другое.       — Зам-ё-ё-ё-рзли, — Кайдановский проводит ладонями по плечам, растирая руки под футболкой, водолазкой и курткой. — Лучше? — я киваю в ответ. — Прячетесь от меня, жмурите глаза, — растирает интенсивнее и сильнее. — Ради кого геройствуете? М? — слишком привлекательный, голос слишком мелодично слышится в ушах, трогая за сердце. — Почему меня всё это не удивляет?       — Молодая девчонка, жаждущая приключений на одно место и чувства справедливости.       — Нет, Вы не такая, — он переходит на предплечья, увы, я не ощущаю твоих тёплых рук. — Молодая девчонка? Да. Глупая? Вовсе нет.       — Я не называла себя глупой.       — В поезде. Вы предполагаете, что я Вас считаю такой, но это не так. Рвётесь вперёд меня, не оглядываясь назад, прёте, как танк. Темпераментная, — говорит прямо в мои губы, — и такая молодая. У нас всё получится, — о чём ты? — Через сколько придёт нужный автобус?       — Сорок минут.       — Достаточно. Пойдёмте, — кивает куда-то в сторону и отходит. — Я тоже замерзаю, но Вы меня не сможете согреть.       Отель? Ресторан? Кафешка? Где можно согреться, как не в столовой! Последний раз я была в подобном заведении, учась в универе. Цены мизерные, еда не выглядит жалкой.       — Полноценный обед, — предлагает Кайдановский.       — Не для меня. Достаточно кофе, — отсчитываю нужное количество денег и отдаю ему. — Отойду на пару минут.       Терпеть в холод — вредить самой себе, но одного раза вполне хватит, чтобы потом бегать через каждые пятнадцать минут. Ладно, в доме престарелых тоже есть туалет. Выгляжу, как дура в чёрной шапке. Лысый сидит и ждёт меня. На удивление, народ в столовке имеется. Кофе-то Кайдановский взял, а в придачу к нему три тарелки.       — Я же просила, — вешаю куртку на спинку стула и ставлю рядом рюкзак, кладя на него чужие шапку и перчатки.       — Можете не есть, я всё съем.       — Мы же только вчера ели картошку.       — Картошку едят все. Было бы лучше взять гречку?       Ненавижу гречку. Глубокая тарелка с прозрачным супом: плавает капуста, по виду щи; куски белого и чёрного хлеба; порция картофельного пюре и варёной грудки; овощной салат красного цвета: винегрет «на минималках»; стакан компота, чашка кофе и булка, посыпанная сахаром.       — Деньги в пустую, — к супу не притронусь, а в картошке поковыряюсь.       — Вам нужно поесть горячее, согреть желудок, — Кайдановский за обе щеки хлебает щи, закусывая белым хлебом.       Верх шерстяной рубашки расстёгнут. Он старается не смотреть на меня, водя глазами по сторонам. В его обществе довольно ненапряжно, по крайней мере, ест он не противно. Как будто первый раз видишь, как лысый жрёт! Другая обстановка, другая пища, другой повод.       — Это вполне съедобно, Ева Александровна, я порой готовлю хуже, — он отставляет пустую тарелку и пододвигает «второе». Не ест морковку? Горсть варёных кубиков остаётся на дне.       — Вы готовите? — картошка безвкусная.       — Всегда себе сам готовил, — замечает, что я не ем грудку. — Чем Вам не нравится курица?       — Это сухая отварная грудка, — не понимает, куда я клоню. — Её нужно обжаривать, запекать или делать из неё салат, обильно поливая майонезом.       — А так почему нельзя есть?       — Потому что она сухая, Эдуард Карлович.       — Ешьте с картошкой и салатом, запивая компотом — не будет сухо.       Сухарь из всего этого только ты. Я внаглую перекладываю к нему на тарелку кусок курицы. Жри, если так нравится.       — Темпераментная, — двумя пальцами трёт глаза. — Почему же Вы такая холодная-то тогда?       — Не холоднее Вас.       — Ваш суп стынет.       — Я не ем супы!       — Бульон, — пододвигает чистую ложку ко мне ручкой. — Я не прошу есть гущу, лишь тёплый бульон.       — Не надо меня ни о чём просить.       С какой-то печалью взирают голубые глаза. Мужчин так легко обидеть. Мужчины обижаются гораздо чаще женщин. Ради него я всё же притрагиваюсь к супу и переношусь в школьные годы, когда пища имела совершенно иной вкус.       — Как мне вести себя с Сакиевым? Сказать в открытую, кто я? — седые усы окрашиваются в красный из-за свёклы; стыдливо и поспешно Кайдановский вытирает рот, замечая, как я посматриваю на него.       — Скажите, что знаете правду. Вы — достойный противник цыгану.       — Сказать то, чего не знаю? Тыкнуть пальцем в небо?       — Моё дело было привезти Вас сюда, а за Ваш язык я не отвечаю.       — То есть, мы порознь? Жаль, — последнее слово произнесено с особым огорчением.       Кофе не из пакетиков, сваренный из зёрен. Булочка приготовлена собственными руками. Десерт зашёл, да и всё остальное было на должном уровне, просто я зажралась, живя в столице.       Пока Кайдановский в туалете, я затариваюсь кое-какой едой: несколько «заварушек», пачки печенья, чипсов и шоколадки. Банка горошка? А как её открыть в поезде? Банка корнишонов — вот это тема. Нарезанные колбаса и хлеб — вот и бутерброды с меня. Обратно домой можно ехать с чистой совестью. Шапка на голове, перчатки на руках, рюкзак за спиной, воротник куртки застёгнут под горло. Пять минут на остановке, и автобус забирает нас на ближайшие полчаса. По дороге дождь усиливается, начинается гроза. Чешется под горлом. Отличное время, чтобы заболеть.       — Что сейчас с лагерем? — спрашивает мужчина с правой стороны.       — Сакиев отдал власть в конце 90-х. До 00-х там работали другие люди, но недолго. Нового директора обвинили в мошенничестве, он и его подопечные продавали «своим» путёвки в лагерь дешевле, нежели обычным гражданам, а в свободное время от летних и зимних смен сдавали домики как отели.       — А при цыгане такого не было?       — На него не жаловались. С 2002-о «Звёздочка» закрыта. Всё гниёт и умирает.       В 13:00 прибудет последний, четвёртый автобус. Я сижу на остановке, в то время как у меня перед глазами пролетает крыша гаража. Руки в перчатках с толстой подкладкой засунуты в карманы, ноги трясутся от холода. Кайдановский тоже замёрз — прячет нос в высокий воротник куртки. Во всём виноват долбаный ветер. Лужи разливаются в реки. Отличная погодка в октябре.       Кайдановский подаёт мне руку перед автобусом, чтобы я перепрыгнула лужу, но я не могу… мои кисти не двигаются, а трясутся в карманах, даже не кисти, а локти. Кое-как зайдя в автобус и расположившись в конце салона, кстати тут тоже не особо тепло, несмотря на закрытые форточки, я молюсь о том, чтобы ветер не снёс маленькую и дряхлую «буханку».       — Дайте руку, — просит сидящий справа человек с протянутой ладонью. — Я ничего плохого не сделаю.       У меня не шевелятся пальцы, в носу ещё сопли начинают хлюпать не к месту. Кайдановский понимает мою беспомощность, поэтому сам вытаскивает руку из кармана, а потом медленно снимает перчатку. Он горячий, обжигающий, но мягкость его кожи не ощутима. Мои конечности покрыты тонкой коркой, словно снегом, вены приобрели фиолетовый оттенок на запястьях, а ногти стали твёрже льда, частично тыльная сторона ладони покраснела. Мне больно и неприятно от касаний Кайдановского. Он разминает фаланги, как бы стирая холод, проходит большим пальцем по каждому ногтю. Костяшки особо ноют. Кожа постарела. Чувствую дыхание. Он так близко, что кажется сейчас обожжёт губами.       — Обморожение — страшная штука. Нам с Вами нужно его избежать.       Мои пальцы от его растираний обретают чувствительность и через секунду ложатся на бороду. Кайдановский продолжает дышать в ладонь через рот, а вдыхать носом чужой запах. Своими пальцами он топит замёрзшие в бороде. Теплее, почти что горячо. Щекотно, мягко, но в некоторых местах колит. Таким образом Кайдановский позволяет трогать и гладить его лицо. Я думала, ты всячески избегаешь тактильность.       — Почему Вы не стрижёте ногти до конца?       — Они болят. Если подстричь их до конца, то линии улыбок и точки вроста воспалятся и заболят. Не хочу так. Руки постоянно потеют в толстых перчатках во время аутопсии. Представляете, что будет со мной, когда солёная вода попадёт на раздражённую кожу?       Я полностью ощущаю растительность на мужском лице и тёплые пальцы на своих. Мне больше не холодно.       — Вы успеете в понедельник на пары?       — Успею, — он кладёт мою ладонь на щёку. Почему нельзя дотронуться до твоих бровей, лба и носа? Почему я не смею изучить твоё лицо полностью? — Приеду домой, переоденусь и поеду учить студентов.       — Хотелось бы посетить пару судебной медицины у Эдуарда Карловича.       — Если только лекцию, на аутопсию Вас не пущу.       От того, что ты облизываешь губы перед моим лицом, в голове произносится одно слово: «Эдик». Ты не флиртуешь и не заигрываешь, но сексуальное волнение появляется. Во мне, не в тебе. Молодая девчонка рядом со взрослым мужчиной. Вздох касается моих губ, но ты не приблизишься вплотную, так и останешься с ладонью на щеке.       — Вторую руку дадите?       Тактильность, которой так не хватает мне и тебе. Не хочу, чтобы автобус останавливался. Не хочу, чтобы тёплое чувство покидало меня.       От остановки до дома престарелых я не могу смотреть ему в глаза. Что-то произошло между нами, что-то запретное — того, чего нельзя испытывать. На ресепшене я говорю, что мы пришли к Сакиеву. Медсестра меня узнаёт и запрещает видеть «пациента», а вот пожилой джентльмен приходится ей по душе. Таинственная аура исходит от судмедэксперта.       Я остаюсь в коридоре третьего этажа с вещами и рюкзаками. Кайдановский ходит рядом, дожидаясь, когда санитары приведут цыгана в комнату отдыха, что является и местом встреч.       — Волнуетесь? — замечаю резкие морщины на лбу.       — Нет, я спокоен.       Ничто не выдаёт в нём судебного медика. Ничто не говорит о том, что человек в мартинсах вскрывает трупы. Санитар выходит в коридор и сообщает о готовности проводить посетителя к старику. Кайдановский оглядывает меня перед тем, как скрыться в комнате отдыха, и я киваю ему в ответ, отпуская.       Это последний шанс. Он — единственный, кто может узнать правду.