Управление мёртвыми. Дело № п/п 1

      Их разговор продлился двадцать минут. Это быстро или долго? Когда я впервые появилась в доме престарелых, Ян десять минут пытал Сакиева, но всё было тщетно.       Судебно-медицинский эксперт натягивает скальп и поджимает губы. Его глаза не меняются после разговора с потенциальным виновником.       — Ну?! — я встаю со скамейки и близко подхожу к Кайдановскому.       — М? — смотрит с непониманием.       — Вы просто так там посидели? Что сказал Сакиев?!       — Ничего. Я сам ему всё рассказывал, а он изредка кивал. Цыган — старый человек, Ева Александровна. Я Вас предупреждал.       — Подождите-подождите, — не даю ему отойди от себя, держу за бицепсы. — Так это он или нет?       — Я не знаю. Чистосердечного признания не было.       — Кто их убил?!       — Они сами себя убили, — на этих словах я отпускаю его, не веря в услышанное. Кайдановский надевает куртку и поспешно собирается. Чую запах сигарет. Ты же не куришь.       — Самоубийство?! Они не могли совершить групповой суицид.       — Откуда Вы знаете? Вы свято верите в страшное преступление, не понимая, что может привести к смерти.       — Пётр завёл таинственный «Запорожец» и проехался по Багиру?       — Ева Александровна, — Кайдановский подаёт мне куртку, чтобы я засунула в рукава руки, — автомобиль так легко разобрать на части.       Машина была — её не выдумали. Конечно, после преступления необходимо от неё избавиться. Я надеваю куртку, и Кайдановский отряхивает ещё не высохшую шапку.       — Петра повесили?       — Всё указывает на это.       Что ты как не свой?! Что случилось? Ты не развязал язык Сакиеву и себе решил завязать? Не смотрит мне в глаза, тебя окрашенные стены волнуют?!       — А Ира?       — Переохлаждение.       Что?! Какое, блять, переохлаждение?!       — И кто же её изнасиловал?       — Тот, кому она нравилась.       Кайдановский надевает рюкзак и берёт мой — хочет скорее убежать из дома престарелых. Несколько шагов, и он уже у лестницы.       — Что говорить матери Иры? «Ваша дочь замёрзла?» — поправляю шапку на голове, спускаясь по ступенькам.       — Что хотите, то и говорите. Причина смерти установлена. Ничем опровергнуть её нельзя.       — А остальные?       — Как я и предполагал.       Лестничный пролёт. Ливень за окном сбавляет обороты. Накал между мной и Кайдановским нарастает.       — Нужно сообщить родителям или сначала подключить хорошего следователя? Если у нас есть причины смерти, можем ли мы восстановить следствие и наконец закрыть дело?       — Оно закрыто, Ева Александровна, — Кайдановский резко поворачивается, и я чуть не ударяюсь носом в молнию его куртки, — убийцы упомянуты в документах.       — Суицидники! Это бред! По какому асфальту ходила Алиса, и откуда взялась верёвка?! Пётр повесился на дереве? Они дубасили друг друга кулаками и ветками?!       — Зачем дела засекречивают? Чтобы больше никогда не возвращаться к ним, чтобы не ворошить прошлое. Оставьте их в покое, оставьте мёртвых в покое. Они перестанут трогать живых.       — В каждом засекреченном деле хранится тайна. Мы были так близки, а Вы всё перерезаете.       Он слышит что-то иное: его глаза искренне удивляются. Сверкает мимолётная надежда.       — Мы не были близки, — говорит огорчённо, будто сожалея, — мы даже не приблизились. К некоторым тайнам лучше не притрагиваться, потому что очень просто в них можно разочароваться.       Кайдановский отпускает меня голосом и продолжает спускаться по лестнице.       — Вы ставите клеймо «суицидников» на четырёх студентов? — догоняю его, чуть не подвернув ногу.       — Моё имя вообще не фигурирует в деле. Меня никогда не было, Ева Александровна. Я не знаю, кто такой Сакиев, кто Вы и некто Ян Андреевич. Вы получили мою консультацию, но имена двух людей я не запомнил. Возраст и загруженная работа наслаиваются друг на друга в голове. Я перестал запоминать людей и разбираться в них.       — Вы бесчеловечный! Для Вас люди — это трупы. Вам пофигу, кто и кем был до смерти, — меня не смущают люди на первом этаже, я продолжаю покрывать Кайдановского не матом, конечно, но доступными словами. — Вы стали покойником. Вас ничего не отличает от мёртвого, за исключением возможности ходить и говорить. Не удивлюсь, если Ваш грудак уже разрезан! — он останавливается, стоит спиной ко мне. — Есть медики, которые фальсифицируют, а Вы… Вы не несёте ответственность за сказанную ложь! Правда Вам ненавистна, и Вы убегаете от неё! Скрываетесь, будто и никогда не было Эдуарда Кайдановского… — от обиды, от несбывшихся ожиданий поездки у меня льются слёзы.       Я не желала в одиночку раскрыть дело. Я хотела быть причастной. Я хотела знать человека, который сорвётся благодаря мне и проедет полторы тысячи километров, чтобы мёртвые успокоились, чтобы родители перестали горевать по детям. Я хотела пожать ему руку, когда мы вернёмся домой.       — Всё сказали? — Кайдановский оборачивается. — У нас поезд в семь вечера, а нам ещё, как минимум, четыре часа добираться до вокзала.       Я — маленькая девочка, потому что снимаю шапку с перчатками и кидаю ему в рожу:       — Да пошли Вы… — хочется ударить его плечом, но поступаю мудро — молча обхожу.       — Ева Александровна, — громко говорит вслед Кайдановский, но приторный голос меня раздражает, — Ева Александровна, Вы хотите заболеть? — как бы стукнуть тебя по лысой башке чем-то тяжёлым.       Передо мной стена дождя, но шум ливня исчезает, заменяясь тяжёлым дыханием мужчины, стоящего рядом.       — Нам до утра понедельника ехать в одном купе…       Билеты обратно куплены заранее. У меня в кошельке есть «лишние» десять тысяч. Плацкарт не высидит моя задница, а ехать с незнакомцем или незнакомцами в одном купе — боязно.       — Меня нет. Не подходите ко мне, не разговаривайте со мной, — в голове повторно крутятся обидные слова Кайдановского. — Мы поедем в одном купе, но Вас я замечать не буду, потому что Вы не запоминаете людей.       Шаг с крыльца дома престарелых. Ветер не дует, дождь не льёт. Непогода прошла, но першение в горле она не забрала.       Больше четырёх часов в пути. Мы не говорим друг другу ни слова. Во время ожидания автобусов я стою на остановке, он бродит где-то поблизости, разговаривая по телефону. Рубену на меня не пожалуется. В салоне Кайдановский сидит сзади, я не думаю о том, что он сверлит мою спину взглядом. На вокзал мы прибываем в 18:30, и первое, что я хочу — это туалет. Скорее, потому что так надо, ведь четыре часа воздержания — не очень хорошо, а не по естественной необходимости. Кайдановский выходит из магазина, когда я жду его в вестибюле — затаривался едой. Нет, купленные мной хлеб с колбасой ты не отведаешь.       Новое купе ничем не отличается от предыдущего. Моё место слева, его — справа. Вот сейчас хочется, чтобы к нам подсели и другие попутчики. Проводница по привычке одалживает чайник и стаканы. Организм не замёрз, но внутри трещит стойкий холод. Я завариваю себе кофе, Кайдановский освобождает рюкзак от пресловутой папки. Не предлагаю ему присоединиться, не замечаю, что в купе не одна. Промокшую от дождя водолазку кладу на верхнюю полку, то же самое он делает с перчатками, шапкой и шерстяной рубашкой. Носки убираю подальше в рюкзак: они мокрые и вонючие. Не знаю, сколько дней потребуется, чтобы высохли ботинки.       Поезд отправляется. Я включаю телевизор, чтобы заглушить тишину между нами. Завариваю лапшу, достаю упаковку колбасы и батон хлеба. Кайдановский просто лежит на кровати, свесив ноги в ботинках. Раздражение в горле нарастает. Нет, нельзя заболевать. Пока готовится ужин, я беру телефон и выхожу в коридор.       — Возвращаюсь домой, — оповещаю мать.       — Отлично. Как всё прошло?       — Нормально. Я устала и хочу домой.       — Ложись пораньше, отдохни и выспись.       — Да, наверное, так и сделаю: поужинаю и лягу спать.       — Больше не поедешь в Мурманск?       — Не имеет смысла.       Когда я открываю дверь в купе, Кайдановский опускает взгляд с телевизора под потолком на меня, секунда, и возвращает глаза в прежнее положение. Зачем мы пересеклись взглядами? Вместо новостного канала он смотрит «Битву экстрасенсов». Ты так грезил ею. Занятно, местами забавно и так правдоподобно. Может, после финала созвониться с победителем? Началась реклама, Кайдановский собирает вещи: спортивные штаны, ночные носки и светлую футболку с синими полосками; забирает телефон и уходит для того, чтобы умыться и переодеться. Ужинать, вероятно, не планирует. Пользуясь случаем, меняю на себе одежду: джинсы на спортивки, толстую футболку на спальную. Не помешало бы принять ванну. Попутчика долго нет, и я как-то не переживаю по этому поводу. Так хотел посмотреть на шарлатанов, но в итоге сам всё пропускает.       — Алло? Не отвлекаю?       — Вытираю со стола крошки, мы только поужинали с Ильёй. И тебе приятного аппетита, — хлюпанье бульоном выдаёт меня.       — Спасибо. Я еду обратно.       — Сейчас расскажешь, или встретимся на работе?       — Ничего не вышло, Ян.       — Как так? — в голосе явное недоразумение.       — Кайдановский не оправдал наших надежд. Сакиев ему не раскололся.       — Чёрт… хм… что, совсем ничего?       — Я не присутствовала при их «типа разговоре». Из слов судебного медика поняла, что от «Запорожца» убийцы избавились, а непосредственно убийцами были погибшие.       — Самоубийство? Коллективное? А откуда они взяли машину?       — Не знаю, Ян. У всех подтвердились причины смерти: голова, голова, грудь и переохлаждение.       — Мне позвонить Кайдановскому? Поговорить с ним?       — Не надо, он догадается, что мы с тобой созвонились и всё обсудили.       — Ладно, я тебя понял. Будет время — набирай.       — Не хочу отвлекать тебя в выходные. Ты нужен семье.       Прошло сорок минут, как лысый ушёл. Уже началось второе испытание. Я поужинала, объелась и окончательно захотела спать. На сон грядущий следует сходить в туалет. Через приоткрытую дверь вижу, как Кайдановский смотрит в окно, положив кисти на поручень, там же висят кофта и штаны с подтяжками. Стоит и смотрит в окно. И сколько это продолжается? Полчаса? Двадцать минут? Готов так и ночь провести в коридоре? Я громко распахиваю дверь, чтобы он обратил на меня внимание, и ухожу в соседнюю комнату.       Кроме чая и пирожка с повидлом, Кайдановский ничего не ест. Ну, тебе бы было не лишним похудеть. Я собираюсь лечь спать в девять часов, как звонит… Рубен.       — Мая харошая! — оглушает меня армянин в коридоре. — Как дэла? Как здоровьэ? Нэужэли Вы эдэтэ обратно! Как я рад!       — Я бы с удовольствием заехала к Вам в понедельник, но боюсь, что весь день буду отходить от поездки.       — Приэзжайтэ в любой врэмья! Мы с Зиначкой Вас ждом! Нэ в понэдэлнык, так во вторнык! Старого пнья всо равно нэ будэт, — старого пня.       — У меня тоже есть работа, Рубен Иванович.       — Вы устали, мая харошая, по голосу слышу. Эдь тожэ элэ-элэ говорыт, — да ладно? — элэ ворочаэт своим протывным языком. Всьо удашно прошло?       — Да, более менее.       На самом деле, мне тяжело говорить не из-за сложившейся ситуации, а потому что горло начинает болеть сильнее, и порывы кашля всё труднее скрыть. Сейчас бы чая с мёдом и укутаться пуховым одеялом.       — Спокойной ночи, Эва Алэксандровна.       — Спокойной ночи, Рубен Иванович.       Заходя в купе, я выключаю большой свет и ложусь, накрываясь с головой. Пусть делает, что хочет. Кайдановский лежит на спине и пялится под потолок. Прочитаю в интернете, про что был вечерний выпуск «Дома-2», а ты сам выключай телевизор.