Управление мёртвыми. Дело № п/п 1

      Ночью она кашляет в подушку. Я лежу и не двигаюсь, потому что не имею права замечать её. Сейчас нагревается чайник, но Мелина откажется от моих лекарств, ведь гордость для неё дороже здоровья.       Я выключаю чайник до громкого звука, беру штаны с кофтой и гигиенические принадлежности. Две сигареты ударяют в голову — слишком много для утра. Почистить зубы, вымыть бороду, утопить руки в жидком мыле — избавиться от резкого запаха табака. Я задерживаю внимание на своём отражении: не на лице; оттягиваю воротник футболки и провожу рукой по груди — шрама нет, но кожа холодная, как у трупа.       Когда я возвращаюсь, Мелина делает вид, что ещё спит. Думала, не замечу открытые глаза? Десять утра. Включаю телевизор и убираю звук: новостные строки и безмолвные картинки. Делаю себе чай и бутерброды, вместо колбасы — творожный сыр. Попутчица продолжает изображать вид, что спит, но я знаю, как по утрам кашель раздирает горло. Тебе нужно пить чай и отказаться от кофе, но обида. Мелина одаряет меня пренебрежительным взглядом, факт того, что я существую, сплю и ем возле неё, убивает. Она покидает купе, чтобы умыться. Глаза опухшие и болезненные. Нельзя, чтобы у тебя поднялась температура. Кладу на её сторону стола чайный пакетик и сделанный бутерброд на салфетке. Подогреваю чайник.       Умывание ей не помогает, а моя «псевдозабота» ещё больше усугубляет ситуацию. Мелина кидает на кровать пасту с щёткой, ясно-понятно. Я запихиваю в рот половину бутерброда и не успеваю сделать глоток, как звонит Рубик. Господи, как ты вовремя! Со стаканом в руке и сотовым у уха выбегаю в коридор.       — Эдь, у мэнья плахоэ прэдчуствиэ. Я нэ спал всью ноч и думал, дажэ заставил думат Ваанку. Мы вмэстэ думали.       — Что? — я уже прожевал и запил, так что всё в норме. — О каком предчувствии ты говоришь?       — Ты вчэра э-елэ говорил, Эва Алэксанровна вчэра э-елэ говорил, вы, — о, нет, армянская сваха, не смей… — вы поругалыс.       О-о, аж от души отлегает, а то Рубик горит желанием скорее меня женить, чем старшего сына.       — Ты говоришь ерунду! Я вчера всю задницу отбил на кочках, сидя в дряхлых автобусах! А ещё непогода…       — Нэт! Нэт! Я знай, когда джэнщина обизжэна, а музжчына винит сэбья в этом!       — Это не ты знаешь, а Ваан тебя надоумила на такие мысли! — стоп, что? — Ты созваниваешься за моей спиной с Евой Александровной?       — Это к дэлу нэ относыца! Всэм джэнщинам нравьяца армянэ! Чьто ты э-ей наговорыл, старый хрэн?!       — И давно вы состоите в контакте?       — Хм, с Москвы…       — И молчал! И она молчала!       — Ты оставыл э-ео с армянином! Промэньял дэвушьку на труп! Чьто я мог эшо прэдложыт э-ей, как нэ свой номэр и пахлаву?! Хотья она сама взьяла мой номэр, — уже спокойней произносит Рубик. — Это к дэлу нэ относыца! Чьто мэжду вами произошьло?       — Это… касается Мурманска, — ставлю пустой стакан на пол, — и студентов, это относится к тому, зачем мы затеяли поездку. Рубик, я не могу сказать ей правду.       — О своих чюствах?       — Каких чувствах?! Люди не могут просто ехать в одном купе?! Мы работаем вместе! — и больше не поработаем.       — Э-э! Нэ оры на мэнья! Ты бэзчюствэнный, как брэвно! О какой правдэ ты говорыш?       — О студентах, Рубик, о том, как их убивали.       — Это всьо жэ казны?       — В каждое действие вложен смысл. Я не могу сказать Мелиной правду, иначе уничтожу её чувство справедливости. Убитые студенты должны остаться безвинными.       — Вот чорт…       — Только попробуй сказать ей это!       — Я слэжу за своым языком! Это ты нэ слэдыш за свой лопатой! Как мозжьно был обидэт малодуй дэвушьку?! Дословно, поджалуста!       — Я сказал, что не запомнил её, сказал, что не знаю её. Я не разбираюсь в людях… Я имел в виду дело! Что я не участвую в нём! Я имел в виду… сказал это, чтобы нас ничего не связывало, это же для её блага!       — Идыот! Старый идыот! Как мозжьно такой говорыт в лицо дамэ?       — Она — ребёнок, Рубик. Она обиделась, как маленькая девочка…       — Она и эст малэнкой дэвачка! Э-ей нэ 40 лэт! Нэлзья говорыт такой вэщы джэнщинам! Ваанка бы тэбэ дала по рожэ! Эти слова обидныэ.       — Я виноват в том, что она не поняла меня? Я виноват, что она услышала другое?       — У джэнщин музжчына всэгда виноват! Прымы это и смырыс. Она послала тэбья нахэр?       — Она сказала, что я не могу принять правду. Я убегаю от неё, будто бы меня вовсе не существует в этом мире. А потом… да, она послала меня.       — Мая красавыца! Эсли бы нэ Ваанка, — шёпотом, — я бы жэнылсья на профайлэрэ. Иды, — с другой интонацией, — и просы у нэо прощэния.       — За что?!       — За то, чьто Кайдановский — идыот!       — Не стану! Я ничего не сделал.       — Вот имэнно! Утро воскрэсэнья, а ты ничэго нэ сдэлал! Пошол просыт прощэния у дэвочки!       — Рубик, я не буду…       — Пошол!…       Тишина и только шум поезда. Скинул? Нет, телефон разрядился и отключился. Хорошо, что закончился этот разговор, который ни к чему не привёл. Надеюсь, тебе хватило времени поесть и переодеться.       Она сидит в телефоне, тыча пальцем в экран. Бутерброд, сделанный мной, демонстративно отодвинут, а чайный пакетик не использован. Какое прощение? На ней джинсы, яркие носки и футболка. Форточка закрыта. Ей холодно, её знобит. Я ставлю телефон на подзарядку и ложусь на своё место. Что ещё делать? Только смотреть телевизор.       В полдень Мелина выбегает из купе с сотовым. Звонит матери, скорее всего, но не успевает отойди от двери, как доносится кашель: сухой и очень сильный. Глупая девчонка снова геройствует.       «Э.К., у нас завтра первая консультация. Всё в силе?» — Женя пишет по поводу диплома.       Завтра? Я хотел быстро провести три пары и уехать домой, чтобы помыться наконец-то! Перенести на вторник? Послезавтра у меня вообще одна пара.       «На сколько мы договаривались?» — пишу я.       «В понедельник на четвёртой паре Вы меня своруете с «эпидемки».       «Ладно, тогда так и поступим. Скинешь завтра номер аудитории, чтобы я знал, откуда тебя забирать. Ты определился с темой?»       «Я хочу писать про сиамских близнецов. Про их разделения и смерти в результате операции или при других обстоятельствах. Хочу посмотреть, связаны ли их смерти, когда они разделены. Это не будет тупо, Э.К.?»       А это интересно. Много аспектов можно захватить.       «Нет, не тупо. Я одобряю».       Хотя бы появилось занятие до вечера. Наговорившись по телефону, между прочим, больным горлом, Мелина возвращается в купе и окидывает меня туманным взглядом. Пускай мы и не существуем друг для друга, не замечать ты меня, как и я тебя, не можешь. Блокнот, ручка, интернет. Несколько лет я не писал дипломов, в основном студенты выбирают Стаса в качестве научного руководителя, а меня… наверное, боятся или считают, что Кайдановский не уделит должного внимания выпускной работе и студенту.       Она глотает кашель, чтобы не выдать себя. Считаешь меня дураком? Под громкий телевизор Мелина засыпает. Я дожидаюсь, пока сон накроет её полностью, и трогаю лоб — теплее, чем следует, больше тридцати семи точно есть. Сделанный мной бутерброд заветрелся. Не хочешь — не надо, сам съем. К обеду она просыпается и выглядит хуже. Запивает таблетку колой — голова болит наверняка. У меня расписана первая глава диплома. Каждый проведённый час в купе больше становится похожим на пребывание в дурдоме.       — Ты помэрылсья?       Я в коридоре, Мелина обедает. Снова заварила острую лапшу. У тебя горло отваливается! Меня это злит, её поведение хуже чем у ребёнка. Она губит себя, заставляя «идиота-Кайдановского» смотреть и ничего не делать с происходящим.       — А ты у неё не узнал? Профайлер же твоя подружка.       — Я нэ ссорылсья с нэй! Чьто ты дэлаэш половину днья?       Пишу диплом, а что мне ещё делать?       — Эдь?!       — Что? Я… я наблюдаю за ней.       — Ты — дурак?! Подсэл к нэй на койку и извынылсья!       Зачем подсаживаться? Стоя нельзя?       — Рубик, она что-то про меня тебе говорит? Интересуется?       — Я заставльяй э-ео улыбаца в трубку, говоря о тэбэ гадосты. Она нэ сказала, чьто вы в ссорэ. Нэт, дэвушька нэ спрашиваэт: «Мой лубымый Рубэн Ивановыч, собираэца ли Кайдановский просыт у мэнья прощэния?!» Потому чьто мы оба пониэм, чьто ты во всом виноват!       — Ладно, я…       И тут Мелина выбегает из купе и направляется в туалет. Я подхожу чуть ближе и слышу рвотные позывы. Нет, это не отравление, а слизь скопилась в горле. Отлично пообедала! Поздравляю!       — Рубик, не могу говорить, — отключаюсь.       Вода в чайнике ещё осталась, поэтому делаю ей горячий чай. Кожа белая и красные круги под глазами. Она не обращает внимания на стакан с паром и лежащую таблетку. Назло мне лезет под одеяло и отворачивается. Когда ты повзрослеешь?       Она так и лежит до самого вечера. Телевизор работает без выключения. Я трижды сбрасываю Рубика — не хочу. Ничего не изменилось. Поскорей бы завтра. Поскорей бы выйти из поезда. Ты просила не замечать тебя, а я только и слушаю, как кашель камнем опускается в лёгкие.       Никто не ужинает. Если честно, мне и самому ничего не хочется. В 20:00 Мелина ест огурцы из банки. Я иду в туалет и выкуриваю три сигареты. Появляющийся насморк не заставит тебя почувствовать запах табака. Зубы, борода, руки — всё же мне не хочется усугублять ситуацию. Впервые за день я слышу её голос — она говорит по телефону с матерью. Как же хочется пожаловаться на тебя! Собираю рюкзак, достаю на утро вещи, проверяю телефон — зарядки хватит. Завтракать не буду, в университете что-нибудь перехвачу. Как дожить до семи утра?       «Помэрилыс?»       Рубик, иди в…       Под телевизор она засыпает, снова пропуская своё шоу. Как обычно, спустя время трогаю лоб — горячий. Только попробуй оставить всё как есть, когда приедем в Москву.       Меня будит её кашель: продолжительный и стучащий. Она задыхается, перестаёт прятаться. Кашляет в стену. Я так больше не могу. Нажимаю на чайник и включаю лампу. Мелина с головой накрывается под одеяло. О-о, я тебе мешаю спать или кашлять? Маленький бутылёк и пакетик. Пока завариваются травы, я иду на отчаянные меры.       — Сделайте глоток, — не реагирует на мой голос. Опускаю одеяло и наблюдаю лицо с полуоткрытыми глазами. — Хотите задохнуться? Это антисептик, — показываю открытый бутылёк, — один маленький глоток.       Плохое самочувствие побеждает гордость. Мелина выпивает каплю антисептика и щурится от неприятного вкуса. Лоб — кипяток. На удивление, руку мою она не убирает, когда я трогаю её. Смягчилась?       — Жаропонижающее, — показываю таблетку, — а это травы, — держу наполненный стакан. — Не помрёте, если не запьёте лекарство водой.       Она отказывается, и только в этот момент я осознаю, что хожу по полу в носках — левая стопа. Ладно, там не так заметно. Хватаю Мелину за плечо двумя пальцами и вспоминаю, как её пальцы лежали у меня на щеке.       — Иначе утром Вы не сможете покинуть поезд, — а я понимаю, что ты очень хочешь выбраться из заточения.       Мелина глотает таблетку. Я лезу в рюкзак и достаю другую банку.       — Надо растереть спину и грудь. Это согревающая мазь, — ставлю «Доктор Мом» перед её носом. — Сами справитесь.       Мне несложно сделать это, нет никакой проблемы. Сейчас я — доктор, а не тот, кто её обидел. Но приходится отступить, точнее, лечь и повернуться к ней спиной. Если она примет мою помощь, то поступит правильно. Свет выключается. Скрипит кровать. Мелина сделала свой выбор.       Утро началось с того, что банка на столе за ночь не сдвинулась ни на миллиметр. Я выбрал мёртвых, потому что с ними не нужно разговаривать. Живые всегда обижаются и не понимают меня. Кажется, Мелина не умывается, быстро переодевается, собирает рюкзак и убирает пресловутую толстую папку. Последние километры до Москвы: вызвать такси до дома, переодеться в костюм и поехать на Фольксвагене на работу. За восемь часов я написал диплом, но студенту дам лишь план и набросок.       Как только вагоны открываются, я ступаю на перрон. Девушка с распущенными волосами обходит меня и устремляется вперёд, оставляя идиота позади, навсегда забывая.       — До свиданья. Хорошо добраться до дома. Было приятно провести с Вами выходные.       Кого я обманываю? Зачем говорю вслух с самим собой? Всё было замечательно до той поры, пока мне не пришлось скрывать правду. Ты больше не приедешь в институт, больше мне не позвонишь. Я не сотру твой номер, потому что… не хочу так поступать. Знаешь, а ты права. Хоть моя грудная клетка и не разрезана снаружи, органов внутри меня нет. Возможно, и никогда не было.