***
— Я помню все больше, — признается Ганнибал, прижавшись лицом к подушке, и когда он смотрит на Уилла, на его щеке появляется морщинка. Он всегда смотрит на Уилла обожающими (мягкими, теплыми, карими) глазами. — Обрывки воспоминаний продолжают возвращаться ко мне, маленькие вспышки знания внезапно возникают там, где я уже искал прежде и ничего не нашел, — говорит он так тихо, будто знает, что не должен этого говорить. Как будто он знает, что если вспомнит слишком много или слишком рано, это может разрушить хрупкую вещь, происходящую между ними. Уилл теперь точно знает, почему доктор Лектер месяцами позволял его мозгу вариться в собственном соку. Если бы Уилл увидел слишком много и слишком рано, эта вещь (похожая на дружбу, но слишком сложная, чтобы ею называться), возникшая тогда между ними, могла бы разбиться на осколки. Не то чтобы этого не случилось. Может быть, Ганнибал тоже знает об этом. Может, он догадывается об этом так же, как Уилл подозревал, что доктор Лектер слишком уж легко спас человека в машине скорой помощи спустя годы отсутствия хирургической практики. Точно так же, как Уилл видел, что доктор Лектер в слишком хорошей форме для человека, ведущего сидячий образ жизни психиатра. Точно так же, как Уилл заметил, сколь внезапно и рьяно доктор Лектер решил позаботиться об Эбигейл, первой встреченной им девушке, познавшей вкус человеческой плоти. — И что же ты вспомнил? — спрашивает Уилл. Ему хочется откинуть пряди волос, спадающие на лицо Ганнибала. Он выглядит мягким, доступным, безобидным, но где-то внутри Уилл знает, что это не совсем реально. Этот Ганнибал тоже может быть опасен, но Грэм настолько привык к опасности, которую из себя представляет доктор Лектер, что по сравнению с ним Ганнибал ощущается игривым детенышем пантеры, который лишь учится пользоваться зубами. Единственный свет в палате — солнечный, из окна, и Уилл не может различить, видны ли в глазах Ганнибала пятнышки крови, растворенные в теплом золотистом оттенке. Он не совсем уверен, хочет ли увидеть их там, и поэтому сосредотачивает взгляд на переносице Ганнибала, игнорируя возможность столкнуться с ответом. Ганнибал делает паузу, долго рассматривая Уилла. Сердце Уилла трепещет, на мгновение воспаряя в надежде на признание. — Я помню, как впервые попал в Оперу. Столь же мгновенно сердце Уилла разрывается. Он принимает в солнечное сплетение удар одиночества и умоляет его: пожалуйста, оставайся в яме. — Это важное воспоминание? — спрашивает Уилл через боль, откидываясь на стуле, и Ганнибал дарит ему одну из тех своих микроскопических улыбок, за которыми ничего нельзя прочесть. — Ты мне скажи. Уилл смотрит на руку Ганнибала, выглядывающую из-под подушки, и ему хочется сжать ее. Почему-то именно сейчас это выглядит неправильным, и он сдерживает себя. — Расскажи подробнее. — Я даже не уверен, что это действительно первая опера, на которую я попал, но там была сцена, о которой я не могу перестать думать. Это были «Тристан и Изольда» эпохи куртуазной средневековой любви. Тогда считалось, что в браке нет места любви, считалось, что настоящая любовь может быть только интеллектуальной, соединяющей скорее разумы, чем сердца, — Ганнибал поднимает глаза, чтобы посмотреть на Уилла. Крошечная, чрезмерно любящая улыбка появляется на его лице. — Тристан и Изольда нарушили эту традицию, сбежав от общества. Изольда оставила мужа, а Тристан — прежнюю жизнь. В своих странствиях они наткнулись на парамо, мертвый лес, где земля была черной, деревья не плодоносили, а реки давно пересохли. У них не было ничего, кроме них самих, когда, наконец, они нашли пещеру, — Ганнибал делает паузу, его взгляд затуманивается, пока он путешествует по пустым коридорам, ведомый тихой музыкой. Он смотрит вглубь себя, потерянный во времени и в лабиринте собственного разума. — И там, в пещере, они нашли церковь. Их клятвы друг другу заключались в том, чтобы нарушить этот общепринятый социально-этический кодекс, сплавив души и тела воедино. Они решили оставить позади то, что считалось правильным и нравственным, принимая в себе тягу любви. И поскольку их любовь имела силу божественности, они не нуждались ни в воде, ни в пище, пока были друг у друга. Уилл может представить эту картину. Пещеру, зияющую, словно открытый рот, оазис посреди мертвой земли. Убежище, где они могли отдохнуть, защищенные от леденящих ветров и неумолимого солнца. Стены, высокие, будто своды собора, свет просачивается внутрь через разломы в скале, и в его лучах танцуют мириады искрящихся пылинок. И посреди — жертвенник из плоти. — Мне всегда было интересно, — шепчет Ганнибал, и их взгляды снова встречаются, — каково было бы чувствовать такую любовь, что голод и жажда утоляются одним лишь присутствием другого существа? Уилл задается вопросом, когда же Ганнибал впервые увидел эту оперу. Как долго он жаждал связи? Как глубока была эта рана в его душе, что ее пришлось наскоро зашивать молодыми неопытными руками? Рана, которая никогда по-настоящему не заживала, до сих пор истекая кровью и гноем. Грэм невольно думает о том, что он сам почувствует, если доктор Лектер больше не вернется. И если он все еще будет чувствовать этот голод внутри, что становится лишь сильнее каждый раз, когда он смотрит в карие глаза Ганнибала, точно зная, чего ему не хватает, то достаточно ли будет ему Ганнибала, чтобы насытиться, или он всегда будет ощущать ту же рваную рану в вечно голодном желудке, непрерывно разъедаемом едкой кислотой? — Тебе нужно поспать, — говорит Уилл после того, как тишина затягивается слишком надолго, а он все еще не придумал, что ответить. Он наблюдает за усталой улыбкой на лице Ганнибала, за исчезающими синяками, за прикованным к нему мягким взглядом, за тем, как он медленно моргает, пытаясь утолить жажду и голод. — Не уверен, что хочу закрывать глаза, — признается Ганнибал. Уилл смотрит на руку Ганнибала, виднеющуюся из-под одеяла и умоляющую сжать ее, и слышит глубокий вдох доктора. Всегда голодный, всегда пытающийся насытиться одним лишь его видом. — Тебе это нужно. А мне нужно идти, — говорит ему Уилл. Он сдерживает порыв потянуться и пригладить его растрепанные волосы или хотя бы коснуться его руки, но ему требуется слишком много времени, чтобы заставить себя встать. И еще больше, чтобы убедить свое тело покинуть комнату. — Я вернусь утром, обещаю. Выйдя, Уилл обессиленно прислоняется к двери палаты 304. Он снова чувствует себя голодающим ребенком из тех времен, когда ему приходилось ждать закрытия ресторанов, чтобы поискать объедки в мусорных баках. Он голоден, и голод пожирает его изнутри. Это очень больно.***
Когда Уилл входит в палату Ганнибала, он не слышит ни малейшего звукового сигнала и бросает яростный взгляд на кардиомонитор за то, что тот молчит. Почти невозможно было застать доктора Лектера за чем-то настолько человечным, как сон, но это не доктор. Это Ганнибал, и ему не нужно думать об опасностях в темноте, не нужно быть хищником в комнате. Он не воспринимает Уилла как угрозу. (Интересно, воспринимал ли его так доктор Лектер?) Уилл смотрит на спящего. У него есть уникальная возможность понаблюдать за ним без ответного любопытного взгляда. Это похоже на нарушение правил или совершение преступления, это вызывает тот же азарт, что и наркотики, тот же прилив адреналина, что он почувствовал, когда нажал на курок и кровь Хоббса окропила его лицо. Ту же силу он чувствовал, когда стравил Фредерика Чилтона, Мэтью Брауна и Ганнибала Лектера разом, не покидая ржавой металлической клетки. Уилл тогда понял, как приятно манипулировать людьми и как легко ему это удается. Теперь он знает, почему это так нравилось доктору Лектеру. Ганнибал перед ним настолько уязвим, что Уилл мог бы прямо сейчас сжать его шею и покончить с Потрошителем. Его терзает вопрос — не именно ли так он выглядел для доктора Лектера, когда его мозг пылал в огне? И если бы Уилл посмотрел на себя прежнего прямо сейчас, с полным пониманием происходящего, почувствовал бы он такое же желание позволить своему мозгу гореть и дальше? Он не хочет отвечать на этот вопрос. Он не уверен, что справится с ответом. Уилл смотрит на Ганнибала и ненавидит все это. Ненавидит то, что столь обыденная вещь — жалкая авария — могла убить доктора. Чесапикский Потрошитель не должен покидать мир таким банальным способом. Единственное, что Уилл мог представить, думая о смерти доктора Лектера, — это схватка и кровь, когда алые капли падают с неба и стекают изо рта. Это должна быть страстная и чудовищная смерть. Она должна быть гротескной, интимной и блистающей. А вовсе не этим. Уилл ненавидит это все. Что, если кто-то войдет? Что, если ему что-то угрожает? Что, если бы Уилл действительно представлял собой угрозу? (Что, если, что, если, что, если…) Ганнибал не убийца. Он не сможет защитить себя. Мышечная память, конечно, помогла бы ему, но случись что-то действительно опасное, он не сможет дать отпор в полную силу. Доктор Лектер бы смог, независимо от того, насколько сильно он травмирован. Он просыпался от едва слышного шума, от малейшего движения воздуха, готовый наброситься при первом же намеке на опасность. Взгляд Уилла падает на запястья Ганнибала, останавливаясь на своих отметинах, уродующих кожу доктора. Длинные, покрытые еще совсем нежной кожей, розоватые шрамы. Уилл уже видел фотографии крови и швов, видел фотографии места преступления Мэтью Брауна. Еще одна вариация нелепой, банальной смерти. Чесапикский Потрошитель заслуживает большего, чем столь жалкая библейская отсылка. Если Ганнибалу Лектеру суждено было умереть — если олицетворение Смерти вообще могло умереть — его смерть должна быть от рук Уилла, и ни от чьих иных. В этом маловероятном сценарии Уилл сделает его смерть достойной монстра. Он позаботится о том, чтобы возвысить ее до уровня искусства, как того и заслуживает Чесапикский Потрошитель. Он сделает все, чтобы смерть Ганнибала была такой страстной, чудовищной и интимной, как он того заслуживает. Уилл позаботится о том, чтобы сделать её прекрасной. Пальцы Уилла дергаются, и он рискует взглянуть в лицо Ганнибалу. Кардиомонитор не издаёт привычного резкого звука, отмечая только размеренные толчки сердцебиения. Кровь Уилла шумит в ушах, а сердце заполошно колотится в груди, когда он протягивает руку, чтобы проследить одну из своих меток на чужом запястье. Рубец шероховатый на ощупь, нежная кожа стянута по краям. Ганнибал такой теплый. Такой живой. Бииип! Вселенная действительно имеет что-то личное против Уилла Грэма, и сейчас это даже не смешно. — Здравствуй, Уилл, — улыбается ему Ганнибал. Его голос хриплый спросонок, и тонкие складочки от подушки расчерчивают его щеку. Он выглядит таким доступным, таким мягким с волосами, свободно спадающими на лоб, с легким раздражением на щеках от обычных бритв, которые Уилл продолжал проносить контрабандой для него в больницу. (И это стало еще одним откровением, полученным им за последнюю неделю: Ганнибал Лектер должен бриться, как обычный человек). Ганнибал сонно щурится, едва проснувшись, и Уилл титаническим усилием удерживает во рту слово «очаровательный». — Привет, — говорит он вместо этого, опуская голову через мгновение. Его глаза возвращаются туда, где его пальцы еще лежат на шраме, и взгляд Ганнибала следует за ними. — Должен признаться, они очень меня интересуют, — комментирует Ганнибал, слегка сдвигая кисть, чтобы показать больше нежной плоти. Демонстрация доверия, как у котенка, подставляющего живот. — Я так часто получаю увечья? — Нет, — вздыхает Уилл. — Не слишком. Ганнибал хмыкает, рассматривая свои шрамы как нечто увлекательное, как новую загадку, которую нужно решить. — У меня многовато шрамов для психиатра. Уилл кивает. Он проводит большим пальцем по грубоватой нити шрама, смущаясь теперь, когда Ганнибал проснулся, но по-прежнему чувствуя себя ужасно ими довольным. В конце концов, это именно он нанес их на кожу — физическое проявление их близости, зеркальное отражение метафорических шрамов, оставленных на его спине доктором Лектером. Он уверен, что если бы он попросил доктора, тот позволил бы ему изучить их, позволил бы снова вскрыть их, если бы Уиллу захотелось. Он задается вопросом, позволит ли ему Ганнибал. — Большинство из-за меня, — говорит Уилл, с усилием поднимая взгляд и сосредотачиваясь на зажившем шраме, оставшемся на переносице Ганнибала — подарке Тобиаса Баджа. — Некоторые из-за тебя самого. Уилл не уточняет, какие из них чьи, и благодарит Ганнибала за то, что он не спрашивает. Он все равно не сможет отличить. Взгляд Уилла снова скользит по коже Ганнибала, по карте его шрамов. Чуть выше все еще розоватой линии атаки Мэтью виднеется давно заживший след от фортепианной струны, опоясывающий все предплечье. Собственнический монстр, вскормленый рукой Ганнибала, жадно скребётся в груди Уилла, напоминая о себе, когда Грэм прослеживает шрамы один за другим. Они все знакомы и все принадлежат Уиллу, в большей или меньшей степени. Ему хочется поднести один из скальпелей Ганнибала к каждой отметине, снова вскрыв их и сделав полностью своими. Разорвать все по очереди и, покрыв руки кровью, закрыть осторожными пальцами, сшить заново, чтобы больше не пришлось делить эти следы с недостойными свиньями. Ганнибал медленно, все еще неуклюже со сна, кладет руку на руку Уилла. Он теплый. Он живой. Что это за мир, в котором Уилл Грэм рад, что Ганнибал Лектер жив? — Тебе дороги мои шрамы, Уилл? Уилл не доверяет своему голосу. Ему нельзя позволять отвечать на этот вопрос. Один Бог знает, что может сорваться с его губ. Ему следует держать рот на замке. Уилл не хочет отвечать, и поэтому делает что-то куда более ужасное, потому что так работает мозг Уилла Грэма — когда не знаешь, что делать, выбирай худший вариант. Благословен будет тот день, когда Уилл Грэм сделает хотя бы один правильный выбор. Матрас прогибается, когда Уилл садится на кровать. Он держит запястье Ганнибала в свободной хватке и опускает лицо, чтобы оставить едва ощутимый поцелуй на шраме, скользнув губами по току крови в его венах. Потом переходит к следующему. Уилл чувствует прилив крови Ганнибала под тонким слоем кожи, слабое послевкусие железа и соли. Он закрывает глаза, сосредотачиваясь на той точке соприкосновения, где потрескавшаяся кожа его губ цепляется за шероховатые, неровные края шрамов Ганнибала, а затем медленно поднимает голову, слишком тяжело дыша для такого ничтожного усилия. Он смотрит в глаза Ганнибала (теплые, мягкие, карие), и то, что он видит… так близко к узнаванию. Но… Еще нет. Ганнибал до сих пор не помнит. Тем не менее, слезы наполняют его глаза, искажая форму его радужных оболочек до расплывчатых пятен. — Боюсь, моя амнезия лишила меня возможности понять всю важность этого жеста, — шепчет он. Его голос хриплый и низкий, а слова словно с трудом выходят изо рта. Одна-единственная слеза скатывается по его щеке, когда он хмурится, глядя на свои шрамы. Он сгибает пальцы, словно пытаясь заставить тело и разум слушаться, приказывая упрямой физической оболочке вернуть воспоминания. — Ты не помнишь контекста, — говорит Уилл, еще раз проводя по шраму и надавливая на хрупкую кожу. Ганнибал не вздрагивает, но слабая боль возвращает его внимание Уиллу. Грэму требуется чудовищное усилие, чтобы поднять взгляд и встретиться с ним глазами, но когда он это делает, то видит, как капли крови внезапно просачиваются в янтарные радужки, даря Уиллу ту маленькую искорку, которую он так долго ждал. — Но ты ведь понимаешь. Сухой щелчок в горле Ганнибала, когда он сглатывает, прорезает тишину комнаты. Он опускает взгляд, переполненный мириадами эмоций, которые, как уверен Уилл, он еще не может толком понять, не до конца. Уилл задается вопросом, сможет ли Ганнибал хотя бы дать им имя. — Да, — так тихо бормочет Ганнибал, что его голос едва слышен, его подавляют постоянные звуки кардиомонитора и приглушенные — больницы. Он осторожно тянется к ладони Уилла, и Грэм не позволяет себе задуматься, прежде чем переплести их пальцы. Он отстраненно удивляется, что кардиомонитор не регистрирует всплеск его собственного сердцебиения, удивляется, что яростный стук в его груди не отзывается эхом в груди Ганнибала. — Ты мог бы сделать это снова, как только воспоминания вернутся ко мне, — произносит Ганнибал, крепче сжимая их руки. Нет. Может быть. Уилл наклоняет голову, избегая смотреть ему в глаза, и сжимает его руку в ответ. — Посмотрим. — Скажи, а у тебя имеются шрамы, которые я нанес для поцелуев? Уилл хихикает: больше звука, чем эмоций. Он покрыт невидимыми шрамами, но ему нечего предложить Ганнибалу для поцелуя. Мимолетный образ того, как он держит костную пилу в собственной руке и вскрывает себе череп, выглядит заманчиво, но, к сожалению, у него нет пилы под рукой. — Нет, если только ты не хочешь поцеловать мой мозг. Любопытство, интерес, одержимость. Новый блестящий кусочек головоломки. Сначала энцефалит, потом куриный бульон, а теперь это. Уилл видит, как в глазах Ганнибала вспыхивают вопросы и как он перемещает осколки информации перед собой, пытаясь понять их окончательную форму, не имея шаблона. Уилл сдерживает улыбку. Стоит отдать должное доктору Лектеру. Это действительно любопытно — наблюдать, как другие извиваются, пытаясь понять половину того, что знает он. Он может понять, почему доктор Лектер так поступал — с таким комплексом Бога, как у него, мир должен казаться отвратительно скучным. Наблюдать за тем, как ФБР гоняется за собственным хвостом, должно быть, было самым забавным приключением за последние десятилетия. (Уилл не стал бы обвинять своих собак в погоне за кроликом и полагает, что та же идея может быть применена к доктору Лектеру. Мог ли он винить повара за попытку приготовить мозг профайлера ФБР? Должно быть, это было очень заманчивым рецептом для каннибала) Момент проходит, когда Ганнибал отодвигает кусочки головоломки в сторону. Веселье украшает лучиками морщинок уголки его глаз, делая похожим на настоящего человека. — Я могу придумать альтернативу, — говорит он. Уилл все еще настолько сосредоточен на каннибальских шутках в голове, что не может понять слова Ганнибала, пока тот не наклоняется ближе к Уиллу, запуская пальцы в его кудри, и не обхватывает его затылок. — Нет, подожди, ты не должен… — Уилл панически дёргается, но Ганнибал не реагирует. Он слегка тянет Уилла за волосы, и тот послушно подчиняется, внезапно чувствуя себя тряпичной куклой. С одной рукой на затылке и второй — все еще сжимающей его кисть, Уилл чувствует обжигающее прикосновение губ Ганнибала ко лбу. Глаза Уилла горят, лёгкие просят воздуха. Слезы выжигают огненные дорожки на его щеках. Ему кажется, что если он позже взглянет на себя в зеркало, то увидит новые шрамы — яркие линии на щеках и контур губ Ганнибала, украшающий лоб. Он тянется к чужому плечу, сжимает в кулаке ужасный больничный халат и всхлипывает. Нож, пронзающий его плоть, должен был стать следующим шагом в их отношениях. Не поцелуй. Нежность хуже насилия. Он физически не может вынести этой ласки, этой нежности осторожных касаний, легкого прикосновения губ Ганнибала ко лбу, ободряющих движений пальцев в его волосах. — Уилл, — шепчет Ганнибал, обхватив обе щеки Уилла. Он такой теплый, что отпечатки его рук тоже, наверное, навсегда останутся на лице Уилла. Ганнибал понижает голос, сурово и жестко, и чуть тянет его за волосы, приказывая. — Уилл, посмотри на меня. Уилл рефлекторно открывает глаза, все еще крепко сжимая в кулаках чужую одежду. Он в отчаянии и хочет, чтобы Ганнибал ему помог, чтобы провел его через самое худшее и удержал, пока он снова не сможет держаться самостоятельно. — Вот так, — воркует Ганнибал, прижимаясь лбом ко лбу, и Уилл ненавидит его. Ненавидит слабость хватки в своих волосах, совсем не такой жесткой, как нужно, ненавидит беспокойство на лице Ганнибала, ненавидит пальцы, слишком нежно утирающие его слезы. Ганнибал ловит его взгляд своими теплыми, мягкими, карими глазами, и Уилл ненавидит эту бледную замену мужчине перед собой. Вернись, вернись, вернись. Внутри черепа Уилла живет зверь, воющий в поисках своей пары. Он слепо ищет в бесконечной пещере настоящий разум Ганнибала, а в бездонной яме этих вызывающе-теплых-мягких-карих глаз малейшие следы крови. Вернись. Уилл вонзает ногти в предплечье Ганнибала, впиваясь в свежий шрам до боли. Он скалит зубы на человека, одетого в тело Ганнибала, готовый оторвать от него кусок. — Уилл. Монстр воет ему в ответ голосом доктора Лектера, и Уилл замирает на месте. Ганнибал вонзает пальцы в челюсть Уилла и отталкивает его, пока слезы все еще капают, увлажняя кончики его пальцев. Ни выражение его лица, ни поза, ни интонации в голосе не изменились, и все же он похож на доктора Лектера, нерушимый и неприступный, как средневековый замок. Его глаза темные, не совсем красные и не полностью карие, словно засохшая кровь на белой рубашке. Монстр внутри Ганнибала прямо на поверхности, он капает слюной и царапает дверь, требуя, чтобы его впустили. Он совсем рядом, он — тень, танцующая в щели двери. Если бы Уилл знал, где ключ, он бы открыл ее. Эта мысль приходит непрошенно и внезапно, сметая и переворачивая все в его голове, и Уилл ругает себя за нее еще до того, как она полностью формируется. Но ущерб нанесен, и Уилл теперь вынужден с этим жить. Увидь меня, — умоляет он. — Вернись. Считать, что эта мысль возникла из ниоткуда, было бы куда проще, но Уилл знает, что она уже была там, прячась в самом дальнем углу разума, где царят мрачные тени. И в таком же углу сейчас прячется он: собственник, психопат, хирург, людоед, Потрошитель. В прикосновениях Ганнибала нет заботы, а если и есть, то она слишком безлика, чтобы назвать ее таковой. Выражение его лица в основном пустое, пока он оценивает реакцию Уилла, за исключением появления крошечной морщинки между бровей, предшествующей хмурому пристальному взгляду. Садизм. Привязанность. Одержимость. Забота. Желание. Неудобное сочетание. Уилл почти жалеет его. Ганнибал хочет насладиться болью Уилла и его слезами, но не может, и злится на собственный разум за то, что не способен этого понять. Нет никакого удовольствия в том, чтобы что-то ломать и не понимать зачем. Но Ганнибал хочет этого. Он хочет, чтобы Уилл плакал, и хочет утешить его. Хочет быть причиной его боли и его удовольствия. Он хочет знать, за какой ниточкой кроется каждая из его реакций. Он хочет знать и понимать причины каждого его поступка. Сердце Уилла проваливается в обморок. Вот ты где. Уилл наклоняется к Ганнибалу с глубоким облегченным вздохом. То, как Ганнибал направляет его, чтобы уложить его голову себе на плечо, похоже на оазис после сотен лет изнурительных странствий. Он расслабляется, кладя руку на живот Ганнибала и слыша успокаивающий стук его сердца под ухом. Когда Ганнибал прижимается носом к его виску и глубоко вдыхает, Уилл чувствует, как к губам пробивается улыбка, и он слишком устал, чтобы бороться с ней. — Попробуем еще раз, когда я вспомню? — Ганнибал бормочет. Пожалуйста. Уилл глубже прячет лицо в груди Ганнибала, тихо шепча: — Если ты хочешь. Упрямство и решимость Ганнибала Лектера действительно нечеловеческие, и если он что-то задумал, то уже не остановится. Он подчинит реальность своим желаниям, если захочет, и Уилл почти удивлен, что он не восстанавливает свои воспоминания одной лишь силой воли. Но это вопрос «когда», а не «если». Он слышит, как работает сложная машина мозга Ганнибала. Шестеренки крутятся, как до скрипа заведенные часы, двери разума открываются, захлопываются и снова открываются. Это всего лишь вопрос времени, когда вселенная подчинится желанию Ганнибала и прольет с неба кровавый дождь. Поэтому сейчас Уилл крепче сжимает хватку и прячет лицо поглубже на груди Ганнибала, наслаждаясь легкостью, пока может.