Покаяние

— Может не так вы усердно-с молились, молодой барин? — Павел как всегда ядовит на язык, как всегда пронырлив, изворотлив и внимателен. Он стягивает с Алексея сапоги, по его лицу пробегает тень брезгливости, но всего на секунду. Неужто он бы за двадцать шесть лет не научился быть преувеличенно равнодушным? Карамазов младший терпит, проглатывает очередную дерзость. Знает, дерзок не со злобы, а от уязвимости сильной. Дмитрий, услышав бы, оттаскал бы Смердякова по всему дому за волосы, да за порог бы вышвырнул, чтобы за брата вступиться. Бедный, наивный Дмитрий, сущности его грязной и греховных мыслей его не знавший. — Молчи, Павел, — только и может младший Карамазов сказать шёпотом. Смотрит, как Павел в сторону отставляет второй его сапог. Нутро что-то липкое и грязное заполняет от взгляда Смердякова. Знает он, чем всё закончится, да и оба они знают. Алёша бы и счастлив как-то отмыться, молитвами грех с души своей сбросить, но, как Дмитрию предсказывал, ступив на одну ступеньку, допустив мысль греховную, он и по остальным резво поднялся. И тот грех гораздо тяжелее всех был, что его братья за душой носили. И сегодня, сегодня сдержаться тоже не сумеет, не сможет со страстями совладать. Предстань он сейчас пред судом Божьим, сразу бы в ад прямиком провалился. Павел страх в его глазах читает, но послушно молчит, только губы облизывает. Павел вообще не так плох, как думать о нём привыкли, да и как сам он о себе думать привык. И это даже не оттого, что младший Карамазов во всяком частичку чистых помыслов обнаружить может, просто знает он Смердякова, лукавит тот пред самим собой. Просто видит он, есть в нём чувства светлые, это на его лице бледном отражается, на каждой складочке. Иной раз без тьмы в человеке и света обнаружить не выйдет, из таких как раз Павел. — Как скажете-с. Ко сну изволите готовиться? — сердце Алёши в груди начинает трепыхаться яростно, он, кажется, готов плакать. Как тогда, когда батюшка про мать его покойную вспоминал. Только сейчас это что-то более отчаянное, последние попытки ухватиться за здравый смысл, веру, силу Божию, да что угодно, что из бездны этой его вытащит. Нет, только на себя он положиться может, только сам против грехов своих встать сможет. Алёша было уже готов Смердякова к себе отпустить. Нет. Не сможет, не сегодня. — Да. В спальню отведи меня, — Алексей голосу своему дивится, каким он стал хриплым и низким, сколько страсти в ней потаённой. Мысль удаётся отпустить на мгновение — уже он сегодня не справился. Уже. Завтра колени в церкви собьёт во время молитвы. Во взгляде Павла лёгкая насмешка, но он услужливо кивает, вперёд идёт, со скамьи взяв свечу. Ему, атеисту, такое понять тяжело. Алёша и за него молится, каждый день за него молится, так усердно, как завещал Зосима молиться и за не верующих в Бога. Не помогали молитвы эти, но Карамазов верил, что Бог однажды услышит и им обоим встать на путь верный поможет.       Когда дверь спальни тяжёлая за ними закрывается, Алёша, кажется, пуще прежнего краснеет, на кровать опускаясь. Смердяков видит это, отчего-то и сам тише делается, робче. Вот она, эта тонкая граница смешения тени со светом. Неправильно, но именно тут, в его спальне отчего-то чаще всего этот свет его и видно. Слышал Алёшенька, как тот плакал исступлённо ночью, когда в первый раз они вдвоём постель делили, как бормотал тихое «простите-с» и даже руку ему поцеловал, думая, что спит Карамазов. Больше никаких сантиментов после он не наблюдал, но знал, сердце Паши не так черство, как и любая живая душа в любви он нуждается, никем не любимый никогда. Потому он с ним и возлёг, возможно. Возможно, любил он его брата Ивана искренне, а в нём, Алексее, лишь отголоски его видит. Никогда ему, видно, точно это не суждено узнать. Пальцы тонкие касаются пуговиц его рубашки, Карамазов, кажется, даже выдохнуть забывает, так и замирает на кровати, стыдясь на Смердякова глаза свои поднять. — Вы сегодня тише прежнего-с, случилось что? — Алёша головой мотает. Он верит, что в сердце Павла забота о нём затаённая, поэтому всегда с ним и делит переживания. Несмотря на то, что злым бывал его язык, в верности своей он сомневаться никогда не позволял. Пальцы по плечам скользят, снимая с него рубашку. Смердяков скуп на прикосновения, потому, может, как раз, что Карамазов желаний своих не высказывает, на самом деле пуще обычного скромен и боязлив, наедине с ним оставшись. Алексей чувствует, как с каждым движением всё больше его нужда в ласках становится, нестерпимо уже хочется прикоснуться или больше прикосновений ощутить, — Не желаете-с меня сегодня? — Карамазову взвыть хочется от этого бесстыдного предложения. То ли плакать хочется от того, насколько мысли его грязны и порочны, то ли искушению поддаться без промедления, на колени себе Павла посадить и прижать крепко, целовать его с пылом, чтобы у того тоже на вечно бледных щеках румянец зажёгся. — Желаю, оттого и тих, — несмело Алексей взгляд поднимает на своего слугу. Тот покорно с него рубашку снимает, ладонь чужая на щёку его ложится, и хочется Карамазову от этого глаза спрятать, хотя он и так уж почти на Смердякова не смотрит, — А ты? — Алексей внезапно загорается, ладонь Павла ловит в свои руки, от лица отстраняя, и наконец на себя смелость берёт в его глаза взглянуть, — Ты сам меня желаешь? — невооружённым взглядом видно, какое смятение этот вопрос у Смердякова вызывает. Он смотрит растерянно, несколько раз моргает, в то же время руки не отдёргивая, но через какое-то время на лбу его складка пролегает. Так бывает обычно, когда Павел сильно задумывается о чём-то. — Да, желаю-с. Приносит мне это такое же удовольствие, что и вам, но в то же время и мучений меньше, ведь нет во мне вашей веры, — Смердяков кланяется слегка, отвечая на вопрос. У него вообще разобрать сложно, что делает он по воле своей, а что, потому как барин от него то услышать хочет. Алексей руку его сильнее сжимает, к губам подносит, целуя, чувствует, как его самого трясёт мелко, как от лихорадки. — Сядь, Павел, рядом сядь на кровать мою, — тот садится покорно, рядом совсем, так, Алёша отмечает, обычный слуга около своего барина бы вряд ли близко сел. Смердяков в пол смотрит, глаза его тёмные, мутные, голову к Карамазову не поворачивает, однако руки всё ещё не отнимает, и, даже, более того, с каким-то не ведомым ему ранее пылом тыльной стороной ладони по щеке Алёши проводит, — Мучает тебя что? Расскажи, — Карамазов и правда выслушать его готов. Не как батюшка его слушал бывало для забавы, правда хочет помочь страдания облегчить. — Да то и мучает-с, барин, — он голову вскидывает, глаза его гневом горят, он руку отдёргивает свою, поворачивается наконец к Алёше, — Что в дом вы приведёте-с какую-нибудь девку дрянную, жизнь с ней свяжете-с. Вечно вы больных да калек подбираете из жалости, поэтому и она непременно такой будет, — он в глаза прямо смотрит, храбрится будто, но ему и на самом деле воли хватает этого всего сказать не дрогнув даже, — Мной как девкой грязной воспользовались несколько раз, а ведь я и дальше в доме буду жить. Детей ваших растить, коли не помру, — нет, всё больше он в словах своих уверяется, всё жёстче и отрывистей его речь становится. Алёша руки его перехватывает, тот будто со злобой откинуть их готов, но вместо этого смотрит выжидающе, напряжённо так же, выслушать готов. — Что же говоришь ты, Павел? — Карамазов проникновенно в глаза ему смотрит. Он на самом деле и сказать не знает что, но то неправда, что Смердяков себе надумал. Во-первых, никогда он не мог к женщине страстью воспылать, знал он это про себя уже несколько лет, потому отчасти и затворником сделаться решил. Мучить нелюбимую — не может он на такой грех пойти, испортить жизнь не только себе, но и ей в придачу. Во-вторых, не хотел он, чтобы думал так Павел, будто пользуется он им. Возлюбил он его так, как женщин любить полагается, да тщательно сокрыть в себе это пытался. Так тщательно, по всей видимости, что и сам Смердяков углядел в нём лишь желание плотское. Но то лишь малая часть от желания его всего, без остатка, считая и душу его, и тело, — Мечтаю я, чтобы ты на путь праведный стал и сам жену нашёл себе, то правда. Но тайно желаю, чтобы не случилось этого вовсе, ведь не смогу я чужого мужа любить, — Алексей смотрит с трепетом на губы чужие тонкие, на щёки худые и бледные, в глаза холодные, — Что до меня, то не могу я женщину желать, и этот крест мне через всю жизнь нести до самой смерти.       Что-то во взгляде Павла меняется, морщинки на его лице разглаживаются, снова оно принимает спокойное своё положение. Он порывисто хватает Алёшу обеими руками за щёки, губ его горячих касается несколько раз, будто прощение вымаливая.       Недозволительно так себя вести слуге, но Карамазов то в нём и любит, кажется, всю эту своенравность и отчужденность, дерзость, выходящую за грани благорассудства. Алёша на поцелуи его пылкие отвечает, прижимает Смердякова ближе к себе, за рёбра обхватывая, рубаху его нетерпеливо вверх тянет. Карамазова такая страсть захватывает в ответ на поцелуи эти, которыми раньше Павел его редко баловал, что он тотчас на кровать его укладывает. Кажется, будто полностью желание его рассудком завладело, он краснеет, брюки с себя стягивая. — Позвольте-с, — Смердяков помогает ему от последней одежды избавиться, Карамазова в ещё большее смущение ввергая, и сам полностью нагой остаётся, Алёшу на простыни укладывает. И правда, есть в нём бесовское что-то. Карамазов сам этой мысли будто пугается, но после поцелуев в плечо небрежных в пылу как-то совсем думать уже не хочется. Он возвращает Павлу эти поцелуи, тот льнёт к нему, голову вскинув и шею открыв доверчиво, с приоткрытых губ то и дело срываются стоны тихие. Алёша от них одновременно и смущается, и такой страстью к Смердякову разгорается, что совсем уж контроль над собой теряет, руку дрожащую ниже пояса опускает, сползая по животу чужому бледному, — Ах, Алексей Фёдорович… — последняя капля для Алёши, чтобы во грех удариться. Карамазов теряет над собой контроль полностью, они ласкают друг друга рукой, Алёша как в бреду имя слуги своего выстанывает. — Паша, Пашенька… — тот в ответ до бледности сжимает руку вторую на его спине, видимо, тоже едва ли в силах совладать с собой. Никогда у них ещё не было настолько чувственной любви ранее, Алексей только не несколько мгновений успевает подумать о том, что хорошо, что никого кроме них нет в доме, до того громко стонет Павел. Он лежит, разметавшись на подушках, а Карамазов думает, что, верно, никого красивее него и не встречал. Никого красивее его бледного худого вечно угрюмого слуги. Когда Смердяков заканчивает с тихим выдохом, Алексей чувствует, что тоже к краю близко, губы худые зацеловывает, пока не расходится и по его телу мягкими волнами удовольствие. Они лежат рядом на подушках напротив друг друга дыхание переводя, пока Павел с места своего резко не поднимается, заранее подготовленное полотенце со стула подбирая. — Разрешите-с? — Смердяков вытирает живот барину полотенцем. Алексей знает, до чего Павел брезглив, поэтому позволяет ему всё что потребуется. А когда заканчивает он и его, и себя в порядок приводить, за руку его ловит осторожно, пальцы на запястье чужом сжимая с нежностью. — Побудешь со мной? — вопросительно. Попросишь, так останется точно, разве может слуга барина своего ослушаться? Хочет Алексей выбор ему дать, чтобы тот сам решил, желает ли с ним ночью делить постель. — Как прикажете-с. — Да нет же, не прикажу! Прошу, скажи, хочешь ты или нет. Коли не хочешь, отпущу мигом, — Карамазов младший на слугу с мольбой смотрит, кажется ему иногда, что в ноги ему пасть готов, лишь бы простил его за всё. За то, что Алёша во грех его вверг, когда первым поцеловал. Хоть Павел и говорил, что у них, дескать, в низшем сословии всё иначе, что сладострастие для многих и грехом не считается, почти каждый уже по кабакам нагулялся. Но то другое. Правда, разве можно грехом считать, что такую теплоту по груди разливает?       Смердяков поворачивается, чужой взгляд улавливает. Знает Алёша, что видит он, как уязвим сейчас его барин, дай отказ грубый (а он сможет крепкие слова найти), и погаснет огонь в глазах младшего Карамазова, надломить его сейчас легко, совсем тогда в себя уйдёт. Под полной его властью Алёша, а Павел власть любит, не упустит возможности при случае ею воспользоваться. Смердяков руку свою протягивает к барину и нагого его к себе двумя руками отчего-то прижимает, молчит. Алёша поддаётся ему с готовностью, по волосам слугу гладит своего. Всю ласку свою готов ему отдать, недолюбленному, с малых лет осиротевшему, требовательному. Всего себя готов ему отдать, даже взамен ничего не требуя. Нуждается он в нём, а старец Зосима всегда говорил быть Алёше там, где нуждаются в нём. Сердце Павла огрубевшее растопить, точно нужен он ему, и греха здесь, может, столько же, сколько воли Божией. — Ослабли-с, барин. Нечего вам себя так перед холопом-с показывать, — пальцы тёплые спину гладят, почти до поясницы щекотно, — С бедным, безродным спутались, с прислугой. Оттого и говорил я, что больных и калек вы приласкать готовы-с, — Алёша лица его не видит, но в голосе напополам с надрывом безнадёжность какая-то слышна. — Люблю я тебя, Пашенька, сердцем всем люблю, — Карамазов прижимает тело худое к себе ближе, разве чуть-чуть только наготы своей теперь стесняясь, — Но не оттого, что жалость к тебе питаю, а потому как выбрало тебя сердце моё. И нет в любви унизительного ничего, не страшно мне тебе слова эти говорить, — Алёша чувствует, что помимо стыда за содеянное наполняет его какая-то умиротворённость и теплота, которую раньше он не испытывал. Смердяков в его объятиях мелко дрожать начинает, кажется, почти плачет, и Карамазов его по волосам гладит успокаивающе. Волосы у него пахнут душисто, одному Павлу известно какими из его духов, — Если надо, плачь, Пашенька, прошу тебя. Только не думай, что неправда это всё. Не лгу я тебе, правда ты мне люб, — Смердяков в ответ лбом в его плечо утыкается, ключицу барину целует несколько раз, только так и не осмеливаясь взгляд поднять. И отчего-то Алёша уверен теперь, что именно его Павел любит, что тоже его сердцем выбор был сделан, а не по схожести с братом Иваном. И хоть вслух о любви не научен Павел говорить, а всё одно, видно чувства его по действиям и словам его. Этим вечером спит Смердяков в кровати барской у Карамазова на плече, и много им ещё предстоит ночей таких вместе провести.