***
Ханд весело вилял хвостом. Я видел это в памяти, своей и фотоаппарата. Я сидел вместе с Кристиной на чердаке гаража и смотрел фотографии на ноутбуке, к которому была подключена эта волшебная чёрная коробочка, внутри которой было всё. Мягкая цветная шерсть была мокрой, Ханд стоял под дождём возле калитки, где несколькими секундами ранее скрылась мама. Тогда я был в дождевике и держал камеру под собой, сильно нагнувшись вперёд. Я нажал далее. Вот Ханд уже выглядывал из-за бортика ванны. На его большой и пушистой голове было полотенце, свисающее на один глаз. Он высунул язык. Столько теплоты было в нём. Он нежно проходился по щеке, когда пёс был искренне рад. Далее. Вот он в лесу, лежал на земле и смотрел куда-то за кадр. Тогда у нас был пикник, Кристина по моей просьбе позвала Ханда, потому что он постоянно смотрел не туда. Серый массив вместе с ним превращался в бежевое пятно, размытое солнцем. Далее. Вот он бежит за велосипедом Кристины, на котором девчонка училась кататься. Тогда ей было лет пять или шесть, а мне только подарили камеру. Ветер развивал их пушистые хвосты и смазывал листья, превращая их в зелёные пятна. Это одна из старых фотографий, которые я редактировал недавно, поэтому она здесь. Далее. Вот мы в парке. На голове Ханда криво лежал венок из одуванчиков. Некоторые их лепестки лежали вокруг него. Он тогда хотел, чтобы с ним поиграли, но специальные люди как на зло упрятали все палки, и этому чуду пришлось воровать некоторые цветы. Далее. Вот он стоит в реке. Его лапы скрыты под водой, на голове причудливая шапочка, которую ему сшила Кристина (под руководством мамы) из разноцветных шерстяных ниток. Он снова смотрел куда-то за кадр, на Кристину, привлёкшей его внимание по просьбе брата (меня). Далее. Вот Ханд выглядывает из окна машины. Мы тогда собирались поехать к ветеринару, всё было хорошо. Его весёлая морда улыбалась прямо в камеру, из-за чего создавалось ощущение, будто ты прямо там, и появлялось желание подойти и погладить по мягкой шерсти. Далее. Вот морда с прикрытыми глазами видна из-под новогодней ёлки. Над головой пса висели искусственные иголочки, с которых падали разноцветные огоньки. Это было в прошлый новый год. Кристина сжала рукой моё плечо. Мы оба, смотря на эту фотографию, понимали: больше никакого праздника с Хандом. Больше никакого Ханда. Больше ни… Не стоит продолжать. Потому что этот пёс оставил в нас некоторый свет, нельзя затмевать его смурной грустью. Просто нельзя забывать, что он был доволен жизнью так же, как и мы. Я неловко толкаюсь локтём в Кристину, та поднимает взгляд. Её карие глаза похожи на глаза Ханда, и я понимаю: он не умер. Он всё ещё с нами. Воздушные волосы всё ещё напоминали его шерсть, когда он прыгал и веселился. Не могу выдавить из себя улыбки: силы покинули меня, я как будто и не с пал в эту ночь. Просто стараюсь приподнять уголки губ, чтобы их изменение было заметным, и тяну руку ей за спину, после чего приобнимаю за плечо. Я вдруг вспомнил цитату из книги, которая меня зацепила: «Человек умирает тогда, когда умирает последнее воспоминание о нем». Думаю, Ханд никогда не умрёт, потому что мы помним его. С теплотой. Мы сидим так совсем немного, смотря на фотографию из прошлого, ведь я слышу как внизу открывается дверь в гараж. Мама прекрасно знает, где мы проводим время, никак не могу этого запомнить. — Руки мыть и за стол! — доносится до нас, и мы вздыхаем.***
Вода течёт из крана, со звуком ударяясь о поверхность тарелок и раковины. Руки тяжёлые из-за пережитого утром, я ещё не отошёл. За окном уже стемнело, интуиция молчала. Только вода и какие-то жучки шумели и нарушали массив тишины, чем-то вроде тумана повисшей у меня вокруг головы. Даже дышать было сложно, пусть в этом я признаться не мог. Я дёргаюсь локтём от навязчивой мысли и задеваю чашку, та с грохотом падает на пол, прорезая воздух вокруг ушей противным угасающим звоном. Я готов ругнуться, но кухня по соседству с маминой комнатой, решил просто вобрать больше некачественного воздуха в лёгкие и, вытерев руки, начать собирать осколки. Эту кружку я подарил Кристине на пятый день рождения. Она её обожала. Почти десять лет этот фарфор стоял для красоты и использовался, храня в себе остатки черного чая. На стенках была надпись в стиле граффити, сейчас она превратилась в нескладные линии. «Роменская» было написано там. Теперь, даже воспоминания о том, что эта надпись грела его взгляд по утрам, когда он видел свою сестру, приносила некоторую боль. В голове мелькнула мысль о том, что стоит её склеить хотя бы, но поздно спохватился, осознав, что осколки уже полетели в мусорный пакет. Пришла другая: купить другую. Завтра было воскресенье, нужно было пройтись с утра по маршруту, когда город преображается и приобретает атмосферу, и сделать пару фотографий для школы. В понедельник ещё раньше проснуться, чтобы обработать их в компьютерном классе. — Всё нормально? — спросила мама, появившаяся из-за двери. Я не заметил её шагов. — Да, я всё убрал. — вернулся к раковине. — Нет, я не про это… — «я про Ханда» осталось в воздухе. Я уверен, что слышал его, даже без звука. Конечно с Хандом всё было не нормально. Его пушистое тело было спущено в землю на другой сторону участка. От стены гаража пару-тройку метров и вот ты видишь будто вспаханную землю и кусок деревянной доски, где перманентным маркером написано «Ханд, лучший пёс на свете». Конечно с Кристиной всё было не нормально. Я видел, как она тоскливо смотрит на его лежанку, будто готова схватить её и обнять, ощущая запах его шерсти и думая, что он до сих пор здесь. Я видел, как она до жути на него похожа, как она без него разбита. Словно она заперта в зеркале, в котором перенимала всего Ханда, а сейчас не видела причину, по которой всё ещё отражалась в стекле. Конечно со мной всё было не нормально. Я хотел выбежать на улицу, в одних только носках, что противно утонут в грязи, припасть коленями к мёртвой земле и начать рыть её ложкой, чтобы вырвать оттуда еле дышащего пса. Моего любимого единственного пса. Меня пронизывает боль, когда разговоры подбираются слишком близко к его имени. Ханд. Я киваю головой, так же без звука говоря, что всё нормально, и продолжаю мыть посуду. Мама скрывается за дверью, я — за тарелками и тряпкой. Кристина тоже скрылась, но более умело, наверняка припав лицом к подушке. Мне тоже хотелось вернуться к себе в комнату, но в моих руках тарелка выглядит не вытертой. Я пытаюсь соскоблить тряпкой её белую поверхность. Слишком долго тру, она уже скрипит от чистоты. Всё-таки как-то оказываюсь у себя в комнате. Черно. Даже очертаний никаких нет. Под моими ногами стелится свет из библиотеки. Оранжевый. Тру мокрые руки о домашнюю футболку. Белую. В голове пролетает ассоциация с шерстью сенбернара. Большого и пушистого. Весёлого. Вечного. Мой фотоаппарат лежит на столе, я снова прикасаюсь к нему, уже двумя руками. К рукам подобралась необъяснимая дрожь, к горлу — злость. Мне почему-то захотелось швырнуть что-нибудь. Руки с холодным чёрным корпусом поднимаются, и я резко останавливаюсь. «Нельзя» проносится в моей голове. Опускаю его вниз, на стол. «Что я творю?» спросил я себя. Вот так стоя посреди комнаты, я был готов сломать то, что мне дорого больше всего. «Почему я злился?» спросил я себя. Я смотрел на фотоаппарат. «Из-за того, что Ханд больше не вернётся? Из-за того, что я могу потерять Кристину так же просто, как разбить кружку?» Я включил настольную лампу, сел на стул и вырвал из какой-то тетради листок. «Сентябрь — суббота — вечер — 23:17 Я потерял Ханда. Своего любимого пса. Сегодня моя сестра сказала мне, что его нет. Больше никогда я не услышу радостный лай с утра. Почему-то я разозлился и захотел сломать фотоаппарат, на котором были воспоминания с ним. Почему?» Мой карандаш сломался, когда я часто зачернил на одном месте, выводя точку в знаке вопроса. Я долго смотрел на него. Потом отбросил куда-то на стол, он прокатился по поверхности и упал к стене. Не собираясь его поднимать, я встал и упал на кровать. Не поворачиваясь боком, не подставляя руки. А просто упал пластом, лицом ощущая слишком резкие прикосновения подушки. Мысли разбежались так же, как звёздочки, которые я успел заметить. Не знаю сколько так лежал, одежду снимать не хотелось. Вскоре я повернул голову в окно. Там небо затянуло тучами, должно быть, опять пойдёт дождь. Кажется он уже шёл в пятницу. Я был уставшим, и не заметил, как он тарабанил по окну. Сейчас его не хватало. Осень должна скоро разыграться и затопить город лужами. После будет зима, лужи превратятся в лёд, в травмпункты будут слетаться люди. Я сжал руку и опустил лицо в подушку. «Новый год без Ханда» думал я и был готов зарыдать от боли, которая будто от лопнувшего желудка растеклась внутри. «Первый новый год без Ханда». Я посмотрел на часы на своей руке. Светящиеся стрелки слабо виднелись перед глазами. Если представить электронные часы, то было бы около 23:25. Дом точно спал, как Кристина и мама. Даже если бы первая и не спала, то точно слушала музыку в наушниках, как всегда любила делать. Я встал с кровати, достал из шкафа толстовку и надел её поверх футболки. С ногами сложнее, кеды находились внизу. Но стоит попробовать, я давно знал расположение скрипучих ступеней. Из дома я «сбегаю» не первый раз, но мои выходки были спланированными, я заранее обычно приносил обувь к себе в комнату и прятал под шкаф, чтобы со стороны двери было не видно. Оказавшись на первом этаже, я включаю фонарик на телефоне, только когда подхожу вплотную к обувной тумбе и открываю её. Тут много летних сандалий, тапочек. Я решил на брать те кеды, которые я обычно носил, вдруг Кристина спустится. Взяв какие-то кроссовки и выключив фонарик, я закрыл тумбу и вернулся к лестнице. Оттуда, сверху, до меня дошёл звук открытия двери. Подобный звук был для меня чем-то вроде триггера к тому, чтобы насторожиться и сделать вид, что всё по-обычному. Обычно я не находился в полночь возле двери с ботинками в руках. Когда спускался, я видел, что из-за темени на первом этаже и фонарному свету, попадающему на второй, за перилами ничего не видно, поэтому и юркнул за них. Надеюсь, девчонка не слышала, как шнурки ударились о пол, когда я присел. Каждый шорох проходил оглушительным ударом в подобной тишине спящего дома. Мои пальцы холодно касались борта лестницы. Кристина сверху мягко шла по полу, почти без звука. Перила скрипнули от её хваткого прикосновения, от чего я вздрогнул, разнося по груди теплоту страха. Она спускалась по лестнице медленно, еле ориентируясь. Фонарик на телефоне не включила, значит будет ходить с руками, вытянутыми в стороны, чтобы по знакомым шкафам и прочим предметам куда-то добраться. Я не знал, куда она направлялась посреди ночи, но знал точно, что у неё в голове не было таких планов, как у меня. По шагам и скрипам в коридоре я понял, что она меня не услышит, но на всякий случай я дождался, когда она войдёт на кухню, и уже тогда прошмыгнул. Дверь моей комнаты тихо закрылась позади меня. И тут я понял, если Кристина на кухне я не смогу спуститься, поскольку моё окно находилось точно над окном того помещения. Даже не смотря на то, что свет уличного фонаря (второго) туда почти не доставал, всё равно дрожащую лестницу было бы видно так же ясно, как и тень, медленно спускающуюся по ней. Поэтому я вернулся в библиотеку и стал слушать. Кристина долго не возвращалась, я начал волноваться, но удерживал себя на месте. Я должен спать в это время. Когда я глянул на часы, светящиеся стрелки сказали, что сейчас совсем немного не достаёт до полуночи. После я услышал шорох и снова вернул внимание к ушам, пытаясь представить, что издаёт этот шорох. Кристина поднималась по лестнице. Я подождал ещё немного и, услышав негромкий щелчок её двери, вернулся в свою комнату. Припал к окну, открыл его и глянул вниз. Там в сторону (не к окну) шла лестница, от земли до квадратной дверцы чердака. Я стал забираться на подоконник, фотоаппарат, болтающийся на шее, немного мешал. Сначала сел, потом перевесил ноги на улицу. Те были только в домашних штанах, слишком тонких для подобной ночной сырости, я ощутил холод и вздрогнул. После я взялся правой рукой за конец подоконника, находящегося в помещении, и развернулся боком, чтобы моя нога спустилась на небольшой выступ. Вроде делаю это не первый раз, а страх упасть всё также накатывал по нарастающей, когда я не могу найти этот выступ, а рука уже уставала. В итоге я просто отдался, надеясь, что если промахнусь, всё равно повисну, держась рукой. Нога опустилась на выступ. Никак не могу запомнить, что он ниже. Иду по злосчастному выступу в сторону, пока держаться за отлив не перестало быть возможным. Фотоаппарат пришлось переместить за спину, чтобы можно было сохранять ровное положение спины, едва касаясь передом толстовки стены. Ещё шаг влево, и я не смогу удержаться, поэтому сейчас стоит перебраться на лестницу. Эта часть побега никогда мне не нравилась так же, как и эта же часть в обратном порядке. Но с возрастом я становился выше, а ногами дотягиваться до опоры — легче. На трясущихся ногах я оказываюсь на предпоследней ступени старой деревянной лестницы. Она была здесь всё время, начиная с того момента, когда мы сюда переехали. Медленно спускаюсь, останавливаюсь, чтобы присесть и заглянуть в окно. Мамина комната закрыта, кухня пуста. Быстро спускаюсь на две лестницы и спрыгиваю на землю, пока это оставалось так. Стараюсь быстро скрыться с места обзора из окна, заходя за угол гаража, и направляюсь к забору. Перед моими ногами я вижу будто вспаханную землю. Я беру в руки чёрный корпус и, присев на корточки, делаю фотографию.