Внутри.

      Голова ныла и была невыносимо тяжёлой. Особенно — лоб. Всю массу тела, казалось, собрало именно там, и я постоянно хотел наклонить её вперёд и облокотить обо что-нибудь. На помощь мне пришла подушка, холодная и не о чём не спрашивающая.       Как было прекрасно провалиться в сон и умереть для всех (в частности — для себя), чтобы не думать.       Вечер в клубе Лины был прекрасен, это можно было понять по моим болящим голове и коленям, но сейчас то время не имело никакого значения, я не помнил почти ничего. Когда я пришёл домой, Марта встретила меня радостным мурчанием, и я припал к ней с такой любовью, что кормил и ласкал без передыху.       Наверняка сейчас сидит где-то в шкафу, опять вытолкнув оттуда вещи, и наблюдает довольная, единственная, кто получил плюсы из ситуации. Я же получил головную боль, от которой не мог долго уснуть. Теперь уж я, весь из себя не выспавшийся, был готов крушить всё и вся, только бы в квартире была тишина, а голова не была раздражена ещё больше.       Первую половину дня я провёл на кухне. Когда я с утра туда пришёл и увидел царящий там хаос из переполненного мусорного ведра и кучи ненужных вещей на столе, я решил, что пора бы навести порядок хотя бы здесь.       В кабинете у меня всегда был вечный порядок, в зале не было столько предметов, чтобы всё испоганить. Не сказать, что уборка меня исправляла и побуждала убираться чаще, она только занимала время, которое я не хочу тратить в пустую. Его остаток после всех дел был для меня привычной деталью жизни, я забыл, когда не мог лишний раз полениться или ничего не делать.       Да я иногда извожусь от того, что мне нечего делать, но в такие моменты я иду, никуда не сворачивая, прямо в клуб и развлекаюсь. Лина, наверное, стала для меня подругой, хотя я ещё не просил её подбросить до дома или выручить, так что стоило называть её хорошей знакомой. И это учитывая, что я знал всю её биографию (хотя сейчас почти ничего не вспомню).       На протяжении всего действа на меня находили мысли о том, как я одинок и ничего не мог с этим поделать. Того гляди и сойду с ума. Зато в своей квартире и с кошкой.       Меня всё устраивало. Почти всё, кроме вездесущего отца, который норовил передать ему дело. Интересно, не думал ли он, что хороший сын мог стать слишком послушным для того, чтобы быть головой компании. Ведь голове не прикажешь.       Никто не скажет тебе, что делать, это — твоя обязанность. В этом, наверное, и есть минусы работы.

***

      — Помни, Никит. — вышагивал высокий мужчина перед мальчиком. — Альберт нам друг. — Сколько тот себя помнил, он никогда не видел, чтобы отец присаживался на корточки, чтобы лучше разглядеть лицо или лучше донести смысл слов. Он постоянно был возвышенной фигурой над нещадной фигуркой мальчика, его дражайшего сына.       В его руках сейчас была статуэтка. Маленькие тонкие пальцы крепко и уверенно смыкались на её ногах. На её голове же были следы бесстрашного действа: остатки кожи и кровь, что изредка нарушала равновесие в мыслях мальчишки. Только он думал, что, вот, слова отца равномерно распределились в голове, так сразу капля падала, возвращала мыслям бурные волны, что шевелили глаза, заставляя их будто перестать видеть реальность, а начать видеть картинку несколькими минутами ранее:       Кровь, страх, тяжесть на руке и мужичок, схватившийся своими толстыми пальцами в мамину шкатулку, чуть не уронив.       Сейчас этот мужичок сидел на кухне, где мама обхаживала помещение, носясь с бинтами, жестокой горячей жидкостью и чаем. Женщина ничего не знала, «у неё этих шкатулок пруд пруди!», и как было мальчику тошно от этого! От того, что его дорогая женщина осталась, возможно, без любимого янтаря, подаренного ей ещё до встречи с отцом. От того, что теперь её улыбка без него будет не такой яркой, как всегда.       «Янтарь ли побудил мальчика схватить «оружие» и напасть на «друга»?» спрашивал я себя как отдельно живущего от этой истории человека.

***

      Осколки разлетелись по полу, и Марта, отпрыгнув от громкого звука, побежала в глубь квартиры, может, в мою комнату.       Фоторамка по просьбе дорогого меня грохнулась на пол, получая услужливое ускорение моей руки. Сама фотография была истерзана осколками, на которые я благополучно наступил с целью вдавить их глубже в бумагу.       Cage The Elephant — Broken Boy       Ненависть к отцу и его шайке переполняла меня, да так, что топила в себе всё вокруг. Даже бедную кошку, которая отвыкла от нападков хозяина (меня), обычно тихого и спокойного, что-то бормочущего себе под нос во время бытового рутинного времени, утянуло в красный свет, мнимо льющегося из меня с нескрываемыми раздражением и неприязнью. Мне будет больно ходить ещё многое время (я чувствовал под собой боль и влагу), но это не имело никакого значения.       Настоящего бунта отцу я никогда не смогу устроить, да, кишка тонка, это я умел признать, я не желал проблем, но злость и гнев, переполняющая меня постоянно, никуда не деваясь, нахлынула на меня сейчас волнами. Из-за отца. Из-за него вся моя неприязнь ко всему.       Только музыка была для меня островком отречённости. И Лин. Заманила своими разговорами и пленила идеей о том, что с ней можно провести время.       Я восполнил миску Марты, чтобы та смогла поесть, когда сможет выйти из излюбленного шкафа, и двинулся вон из квартиры, надев любимую чёрную дутую куртку. На улице холодало, но на мне множество слоёв мешковатой одежды с принтами. Я не питал тепло, но был скептичен и к холоду, пусть мои пальцы были постоянно холодными.       На улице была дождевая погода, серость и слякоть. Густой смог стал ещё плотнее, небо вовсе не видно, как и конца улицы. Казалось, город медленно утопал в этом мрачном тумане, не обращая внимания на причину этого. Стройка. Бесконечная, тягучая и неприятная, как клей, валявшийся в пыли и грязи, но ещё не засохший.       Я, ещё находящийся на волне подросткового бунта, всё равно понимал: город ни в чём не виноват. Множество заболеваний лёгких, постоянная хандра, плохое настроение и атмосфера Санкт-Петербурга, в котором я когда-то учился, накрыли город, как стеклянный купол, за ручку которого держалась стройка и мой отец. Люди не виноваты. Может, город и был бы самым весёлым со всеми праздниками и прочим, если бы разум не был затуманен надоедливым и невыносимым смогом.       И это бедное место, наполненное грустью и тоской по вине отца, не заслуживает того, чтобы к ним так относились. Смог появился вместе со стройкой, вместе с компанией отца, вместе со мной.       Идя по улице снова в сторону излюбленного клуба, я думал о том, что начну копать под своего отца, как только попаду в стены компании. Пока я не заслужил его доверия. В следующий раз, когда окажусь в стенах архитектурного колледжа, всё-таки загляну к месье Хартману, чьё рыло в пушку я не терпел никогда. Похоже, настало время думать головой и терпеть.       Выдержке меня и учил отец.       Я нырнул в тёмное помещение и удивился его мрачности: свет был выключен, из-под двери не было видно надоедливых свечений, в висках не вибрировала музыка, типичного вышибалы не было. Что-то не так, думал я и осторожно двигался вперёд.       Как только я увидел брата Лины перед собой, он направлялся к выходу, его глаза налились сначала непониманием и острой болью, а после — злостью. Неудержимой, ведь лицо уже в следующую секунду обожгло ударом. Я полетел назад, ударившись затылком о пол, левая рука задела дверной косяк. Колени отдало болью, потому что я неловко попытался встать.       — Это он виноват в том, что нам больше ничего не осталось. — грозно сказал он, смотря на меня сверху вниз. Я ничего не понимал.       — О чём ты? — спросил я, пытаясь подняться. Перед глазами картинка всё ещё расплывалась, каменное ощущение в спине и затылке от падения никак не проходило.       — Твой папаша выкупил наше помещение! — он кинул это с такой нервозностью и отвращением, что мне в очередной раз стало стыдно за то, что ношу фамилию, что являюсь сыном слишком влиятельного человека, не знающего границ.       Я вскинул голову. Картинка приобрела резкость, мои глаза заболели. Фигура сильного мужчины выдавала то, что мне тут больше не рады. Его глаза говорили то, что я больше не постоянный клиент, что его кулаки еле сдерживаются. Я заглянул за спину и захотел быть избитым всеми способами.       Лина плакала, а мне ничего не оставалось, кроме как уйти.       Я снова разрушил чью-то жизнь.       И никак не исправил.       Ушёл.

***

      Я просто стал шататься по городу. Сновал от одного здания к другому. От одной остановки к другой. Уже вечер, я снова двигался в сторону своего дома. Высокого и холодного. Погруженного в темноту и туман.       Я был таким же. Моя голова окунулась в омут, никто до меня не мог достучаться, я не мог думать ни о чём кроме Лины. Я разрушил её жизнь. Её и брата. Теперь им придётся как-то выживать, может, даже разбойничать, воруя кассу из магазинов. Отец отрезал от меня способ расслабления и единственных потенциальных друзей, а от них — спокойную жизнь, пришив вместо этого невыносимое чувство предательства.       Хоть я и знал: я ничего поделать не мог, вина полностью лежала на отце, я всё равно корил себя за то, что ничего не сделал. Что я мог? Прийти к месье Хартману, выложить всё перед ним, всё, что хотел знать отец, и продолжать жить с Мартой припеваючи.       Но теперь у меня появилась неизгладимая ненависть к себе и отцу и мотивация к действию. Я докопаюсь до правды. Мне не составит никакого труда вести двойную игру, привлекая СМИ или полицию и не вызывая подозрений раньше времени. Контролировать слова и мимику меня учили с раннего возраста вместо чтения (это взяла на себя мама, нередко пропадающая на важных вечерах вместе с отцом).       Я двигался странно и рвано. Мне казалось я упаду прямо под машину, когда та проносилась мимо. Либо же я сам этого желал.       Я проходил мимо автобусной остановки и услышал странный звук. Я не поинтересовался тем, что или кто его издавал. Мне было всё равно, если меня убьют прямо сейчас.       Пока я не взял себя в руки, я напоминал кусок глины, размазанный по надоевшей белой стене. Как то, от чего хотелось избавиться, что портило картину происходящего. Видимо, я был мрачнее всего города. Мне казалось, что перед моими глазами предстала сама смерть. Но то была власть отца над его жизнью. Жизнями всех. Это меня не на шутку пугало. Это и видели все окружающие. Страх.       Дома меня ждала Марта. Она подбежала ко мне и стала ласкаться о ногу. Над городом в окне нависли тучи. Будет гроза, но кошка вела себя относительно спокойно. Она громко мяукала, пытаясь привлечь к себе мои расфокусированные глаза. Усталые и до сих пор шокированные.       Опустив взгляд вниз, я подбородком почувствовал мокрый воротник. Я всю дорогу не замечал крови, текущей из меня. Я наклонился к мордочке кошки и трясущейся рукой потянулся к невыносимо теплой поверхности этого волшебного существа. Спустя пару гладящих движений, дрожь ушла. Когда из гортани начало доноситься мурчание, ко мне вернулся слух: на улице слышался сильный ветер. Когда на руку увеличился напор, я не смог устоять на ногах и сел на пол, стараясь не задеть ногами бедное существо, которое, наверно, уже изводилось за всё время.       Я вспомнил, что Марта даже старше меня. Она застала моё рождение, была со мной всегда, и казалось, что она меня и переживёт. В этом я не сомневался. Но что я буду делать, если бедная кошка не выдержит ничего того, что испытываю сейчас я? Что если всё это обрушится на неё злыми криками или нападками.       «Мелкие животные могут умереть от разрыва сердца, если их сильно напугать.» сказал мне когда-то отец и чуть не сломал мою психику, когда показал дохлую мышь, вытащенную из погреба в одном из загородных домов.       Что если Марта когда-нибудь умрёт?       Моё сердце болезненно сжалось, и я взял кошку на руки, ложась дутой курткой на пол. Тёплое тельце на моём животе грело меня сквозь слои одежды, чему я был бесконечно благодарен. От присутствия этого тепла мне становилось немного легче. Я постепенно расслаблялся и терялся в серости в голове.       С чего мне стоило начать?       В понедельник стоит заглянуть к месье Хартману после всех предметов и к декану, чтобы показать работу, которая была задана на неделю. Во втором случае просто нужно было либо выдержать похвалу, либо выявить ошибки и смириться с тем, что с меня первого спросят работу, ведь у меня уже есть почти законченный чертёж.       В первом же случае стоит проработать ход возможных вопросов и неточных ответов.       Альберт Хартман будет скорее всего спрашивать про успеваемость. С ней проблем не было. Я успел освоиться со всеми предметами, был в нейтральном отношении к каждому из одногруппников, не препирался с учителями и профессорами.       После он мог спросить о том, как провожу свободное время. Дома у меня была консоль и книжный шкаф (ни к одному, ни к другому я не прикасался уже двести лет), мог сказать, что играю или читаю. В крайнем случае скажу, что смотрю фильмы, диски и подписка на специализирующемся сайте у меня были. Но ничего из этого правдой не было. Я предпочитал тишину, пустую голову и Марту на руках.       Далее он мог ухватиться за какую-либо деталь в разговоре или фразах, которые я ему выдал. Что-то вроде «о чем была последняя книга?» или «про что был последний фильм?». В таком случае расскажу про книги Макса Максимова или про серию фильмов «Форсаж». Я же типичный парень-подросток (хотя фильмы и книги действительно ничего).       Он так же мог спросить про то, не чувствую ли я себя одиноко. Здесь становилось скользко. Если я скажу про кошку, то поставлю её под удар, внесу в список слабостей, за которые схватится отец, оставлю для него отходной путь. Слыша, как кошка затихает, я ставлю себе рамку: не говорить ничего про неё.       Если же ему покажется странным то, что я часто читаю или что-то смотрю, то кто-то может залезть в мои аккаунты на том или ином сайте, чтобы посмотреть, когда и что я использовал, книгу или фильм. Здесь приходилось положиться на удачу. Если в разговоре зачешется нос — ждать беды.       Моя холодная голова лежала на полу и почти не болела. Нос еле мог дышать, но кровь из него не шла, это я бы почувствовал (Марта вернула в меня жизнь). Губа точно была разбита. Где-то в глубине шкафов была маска, если лицо к утру не исправится, то придётся прибегнуть к её помощи.       На вопросы скажу, что немного приболел.       Темнота вокруг меня сгущалась. За окном не было видно света фонаря, окутанного тьмой ветра и многочисленных капель воды. Когда она падает с неба, она чиста. Когда она опускается на Землю, когда проходит сквозь этот ебучий смог, когда нагоняет эмоциональный голод на людей, становится грязной, разбитой о препятствия.       Я лежал на полу возле двери в прихожей в уличной одежде. С моих ботинок точно на пол слетела грязь.       Я прижимал длинными пальцами к себе кошку. Давимый мыслями, я почувствовал себя немного спокойнее.