***
Когда я уже сидел на втором пассажирском сиденье, тщательно обсудив план, вытащенный из пальца даже по меркам Оушена, внутри меня было такое противное состояние, не поддающееся никакому описанию. Это… можно было назвать только «нормальным» состоянием, да и то с натяжкой. Я всё ещё нервно сжимал кожу на пальцах, даже дёргал ногой, что мне не свойственно, но я не нервничал. Не было этого противного стука в груди, я как будто пил чашу, зная, что в ней смерть, но в полной уверенности, что не умру. По крайней мере, мне уже нечем жертвовать. А я уже понял, что ради Никиты… Он — моя величайшая слабость. Я одновременно боюсь его потерять, боюсь его самого, боюсь того, что за ним гоняется, боюсь самому ему навредить, боюсь облажаться… Боюсь создать ему проблемы. Я даже не уверен, что поступил правильно, когда врал полицейским, пусть мне и сказали, что я молодец. А потом он накрыл мою руку своей. Мне стало ощутимо теплее, пусть и в салоне было довольно жарко. За окном было весьма холодно, окна, кажется, запотели, но мелкая морось оставляла на стекле сыпь. Я перевёл взгляд с окна на Никиту. Он улыбался. Грустно и заметно натянуто. Но в глазах сквозило что-то… заботливое… грустно-доброе… скучающее… — Ты скучаешь по Марте? — спросил я, переворачивая руку ладонью вверх и переплетая пальцы. Никитины казались такими тонкими на ощупь. — Да. — ответил он, кивнув и начав водить подушечками по моей коже, от чего меня даже передёрнуло.***
Мы ещё раз бегло пробежались по плану, и все заняли свои позиции. Кристина сидела в безопасности на парковке в машине вместе с Сашей и ноутбуком, а мы с Никитой уже направлялись в пекло. Его задачей было добиться встречи с отцом в одном из конференц залов, когда я должен буду сидеть и ждать встречи прямо под дверью кабинета. Когда секретарь уйдёт, я должен буду войти и что-то найти. И меня это до озноба пугало. Нужно помочь Никите и весьма радикально. Но я медленно вышагивал вперёд, пока Никита ускорил шаг. Мы не должны выглядеть, как будто знакомы, даже если некоторые люди узнают меня в лицо, всё равно нужно оставаться в образе начинающего журналиста. Как только я выдохнул холодный воздух из груди и вошёл в стеклянные двери, я начал делать то, что делал до переезда. Я начал быть тем, кем не являюсь. И я настоящий где-то исчез. Наверное, остался на улице.***
Ожидание. Теперь осталось только одно. Мне не пришлось долго уговаривать секретаршу, она оказалась молодой и поддающейся обаянию, а оно у меня, оказывается, было. Я зачесал рукой чуть кудрявые волосы назад в лифте, сделал свой вид чуть небрежным. И выкрутил на максимум функцию «приятного, но не запоминающегося» парня. Нога не дёргалась, пальцы не желали скребсти ногтями кожу. Я просто сидел и смотрел в потолок, ожидая, когда начнётся обеденный перерыв, и я смогу быстро проникнуть в кабинет. Адреналин тихо плёлся по направлению крови, когда секретарша вдруг обратила на время и скрылась где-то в стороне лифта. Я аккуратно осмотрелся и лёгким сквозняком закрыл за собой дверь. Кабинет директора строительной компании выглядел очень вычурно и тонко. Здесь следили за распорядком документов, папок, на столе всё имело своё место. Будет заметно любое изменение, если я что-то забуду. Поэтому я включил свой фотоаппарат, включил в него флешку, которая позволит передавать по bluetooth все хранящиеся снимки (все ранние я выгрузил ещё дома), и сделал несколько снимков полок и стола. Я начал искать.***
Когда я в нервном состоянии спускался на лифте вниз, я всё думал о том, как долго ещё Никита проведёт наедине с отцом. Только сейчас я позволил себе задуматься о том, что он встретился один на один с человеком, который имеет власть, не ограничиваясь своей компанией. Но он же будет наверняка говорить с ним не только как с преследователем, но и как с отцом. Что он может ему сказать, о чём они будут говорить, как отец с сыном? Может, о том, как не сладко ему пришлось с его странными замашками, о том, как отец надеялся вырастить наследника, имея проблемы с доверием? Чтобы я сказал своему отцу?..***
Берг: «Не ждите меня» Кристина попросила сказать маме, что она будет ночевать у подруги, хотя сама поехала домой к Саше. Я ничего не хотел им говорить, пребывая в каком-то странном, пустом состоянии. Как будто я пытаюсь выйти из транса. Я вроде и должен волноваться за то, что мы не ждём Никиту под дверями компании, но оно и понятно: там может решаться его судьба. Я должен бы жалеть, что не нахожусь рядом. Мало ли, что может случиться. Но я не волнуюсь. Я не жалею. Мне просто как-то странно ощущать себя. Это… как заново родиться, но совершенно наоборот. Тогда ты ощущаешь вкус к жизни намного острее, чем раньше. А я сейчас… Ничего не хочу. Ничего не чувствую. Я иду, повесив голову так, что задняя сторона шеи начинает болеть, но никак не меняя своего положения. Мои пальцы замёрзли, воздух был холодным, но дорога под ногами не мокрая — дождя тут не было. Я положил телефон в карман. Из-за него ветровка свешивалась на один край, и я, наверное, выглядел странно. Но меня не волновало, как я выгляжу. Мне было интересно, почему мне ничего не хочется. Я должен быть голоден, должен волноваться за судьбу Никиты, за то, что Саша может сделать с Кристиной, пусть я ему и доверяю. Я всё ещё человек, я всё ещё друг, я всё ещё брат. Но я не ощущаю себя ни кем из этого списка. Так кто я? Я не клумба. Клумба весьма красивая и приносит пользу своей красотой. За ней ухаживают люди, ей любуются. Ко мне это не подходит. Я сам стою за себя, я не особо-то и красивый, чтобы мной любоваться. Я не могильный крест. Могильный крест всю свою жизнь держит на себе имя умершего, его историю, то, что может его отличить от других трупов на кладбище. Когда он новенький, он ровный и даже красивый. Когда он старый, он всё равно может быть красивым, всё ещё может быть ровным. Потому что имя человека не тяжёлое. Я не песня. Любая песня по-своему красива, каждая несёт свой смысл. Люди наслаждаются своим жанром, когда исполняют и слушают. А я не умею играть, я не умею петь. Мой голос слишком… не вокальный. Я… может быть фотография. Фотография запечатлевает что-то, на долго консервирует воспоминание о людях, вещах. Она может передавать чувства, являясь куском бумаги. Память у меня ни к чёрту, но я мог бы делиться чувствами прекрасного с людьми, у которых они совпадают. И я буду делать это, являясь маловажным куском общества. Хотя, наверное, и этого не достоин, если могу быть таким… бездушным. Я шёл с обратной стороны, повернув слишком рано, сам не заметил, как ошибся. Окружение никак на меня не давило. Оно стояло ровными деревьями с красивыми вьющимися ветвями, напоминающими искусные части ворот перед каким-нибудь особняком из фильмов. Мягкоцветные заборы скромненько выстроились в рядок и держались за руки, создавая из себя цветную цепь. И только мой участок не держался ни с кем за руки. В сторону соседки идёт несколько метров, где-то десять, прежде, чем коснуться её забора. А по другу сторону и вовсе соседей нет. Там уже начинается дорога в лес, по которой часто ездят грибники и другие отдыхающие. И мы с мамой когда-то ездили. Ночевали там в палатке. Но потом мы ходили туда только с Кристиной. Потом, один раз я и сам туда сходил. Один. Спать одному ночью в лесу довольно сложно. Источник тепла либо ты сам, либо костёр, который на ночь лучше тушить. Сейчас лес виднелся мне смазанным рисунком из масла, по которому провел рукой художник, недовольный тем, что он сделал. Дорога шла вперёд и темнела, превращаясь как будто в мокрую, а деревья были пластиковыми палочками, держащими сахарную вату. Кажется, сейчас я уже захотел есть… Тут мне послышался шум, и я обернулся в другую сторону дороги. Там стояла скорая помощь, несколько пятен-людей несли кого-то на носилках. Я помню, как испугался и побежал к ним, как горло запершило от сухости, когда я попытался им прокричать. Помню, как струилась дорожная пыль вверх, как её золотистые блёстки сверкали в закатом огненном солнце. Помню, как я упал на колени в осознании, что бедную старушку, имени которой я даже не удосужился спросить, увезли на скорой.***
— Это всё, что я помню. — горько и тихо сказал я, когда передо мной стояла чашка с чаем, которая обжигала мои ладони довольно сильно. Пар воды поднимался мне в лицо, неприятно давил на глаза, я всё смотрел на то, какие появляются круги на поверхности от моего дыхания. Чужие трепетные руки потянулись к моим. Я послушно выпустил чашку и положил пальцы в чужие. Хотя они, наверное, мне были роднее всего. — Мы можем потом съездить к ней. — это значит, что всё будет хорошо. И я хотел в это верить, если это будет действительно так. Но никто обещать не может. Никто из нас тогда на улице не находился. — Мне страшно. — признался я. Кожа в горле начала сужаться от сухости, образовывая какой-то кислотный ком. Мне, кажется, хотелось и плакать и тошниться. — Давид… — позвал ласковый голос. И он стал последним. Я сжал чужие пальцы своими, опустил голову вниз, приложившись лбом об стол слишком сильно, и зарыдал. Так безудержно и громко, что одна из рук выскользнула из хватки и начала гладить меня по волосам.