Лишняя капля в чаше терпения

Как долго нужно обманывать себя, чтобы ложь обратилась правдой? Когда-то аль-Хайтам читал, что человеку требуется сорок дней на то, чтобы убедить себя в чём-то или выработать определённую привычку. Тогда сколько потребуется времени для того, чтобы заменить в своём сознании одного человека на другого? Одного очень важного, занимавшего все его мысли человека на невзрачного, едва ли интересовавшего его незнакомца? У аль-Хайтама не было ответа на этот вопрос. И каждый день, проведённый рядом с Итэром, отодвигал разгадку всё дальше. Вынуждать себя быть чьим-то возлюбленным оказалось куда тяжелее, чем он думал вначале. Не то, чтобы их встречи отнимали так уж много времени — аль-Хайтам и сам был рад как можно реже появляться дома. Но когда он, погружаясь в размышления, чувствовал мягкое касание пальцев на щеке, а затем в поле его зрения попадала солнечная прядь, сердцебиение непроизвольно ускорялось, и аль-Хайтам в волнении вскидывал голову — чтобы в очередной раз позволить разочарованию резкой волной смыть иллюзию счастья, ведь это всегда был не тот, кого ему хотелось увидеть. Мужчина любил и ненавидел эту их общую черту внешности. Она вынуждала его в исступлении ждать момента, когда удастся хоть мельком, хоть краешком глаза уловить знакомый силуэт и вновь убедиться: волосы Кавеха были во сто крат ярче. Этих мгновений было достаточно, чтобы у аль-Хайтама хватало выдержки не поддаваться на провокации своего соседа, с упорством висельника пресекая все попытки завести разговор. Ему никак нельзя было допустить слабости, ведь пытаться перенести всю невысказанную нежность на того, кому она не предназначалась, и так было нелегко. Ставить Итэра на первое место никак не хотело входить в привычку, но Аль-Хайтам изо всех сил старался двигаться в этом направлении. Словно маленький ребёнок, с трудом отпускающий юбку матери, он по одному разжимал пальцы, которыми крепко ухватился за образ Кавеха в своей голове. Неуверенно и нехотя он отодвигал его, отворачивался, пытался найти лазейки для того, чтобы мысли, циклично крутящиеся вокруг ехидной и столь любимой улыбки, хотя бы ненадолго переключились на что-то другое. Долгожданная книга, очередная проблема в Академии, безразличная ему история Итэра — подходило что угодно. Если у аль-Хайтама получалось хоть на секунду думать о Кавехе меньше, чем вчера — это уже была маленькая победа. Победа — ведь аль-Хайтам ничего не мог поделать с тем, каким взглядом наградил его сосед, когда по несчастливой случайности им довелось столкнуться в Академии. На препарированную лягушку в мусорном ведре Кавех смотрел бы с меньшим отвращением, чем на аль-Хайтама, увиденного в компании своего парня. И хотя самые тяжёлые слова уже отзвучали, хотя аль-Хайтам уже знал его отношение к своему выбору, скрыть рвущиеся наружу разочарование и боль оказалось не в его власти. Всего одного взгляда хватило, чтобы вспомнить обо всём, о чём он старался не думать. Всего одного выражения лица — чтобы прочитать всю глубину чужого презрения. Всего одной мысли, чтобы полностью потерять веру. «Я ему отвратителен». И тогда к аль-Хайтаму пришло осознание, что лучшего момента для того, чтобы сделать решающий шаг и отойти в сторону, уже не представится. Он должен — нет, просто обязан отрезать для себя последний путь к отступлению. Именно сейчас, окончательно и бесповоротно. Даже если все копившиеся годами чувства собирались в комок и набухнув, словно опухоль, взрывались внутри него, окрашивая в кровавый оттенок каждое срывавшееся с губ слово. Даже если оставленная ими рана загноится, каждый день разрываемая всё новыми сожалениями, и не затянется уже никогда. Даже если приходилось собственными руками вырывать из сердца единственную крупицу радости, что ещё продолжала освещать его скорбное существование. Ведь это же взрослое решение, не так ли? Но потянувшиеся за той встречей недели казались аль-Хайтаму нескончаемой пыткой. До того момента, пока Кавех практически не исчез из его жизни, он и представить не мог, насколько был зависим от его присутствия. Ставить на его место Итэра было легко лишь тогда, когда аль-Хайтам в любой момент мог вернуться в квартиру, насквозь пронизанную присутствием Кавеха. Теперь же их дом остывал и опустевал, практически покинутый ими обоими. Слова, в злости брошенные архитектором, глубоко вошли в разум, поселившись в нём, терзая и снедая аль-Хайтама. Из-за них ему стало страшно возвращаться домой. Ноги подгибались от ужаса каждый раз, когда он представлял, что отворит дверь квартиры и обнаружит комнату Кавеха пустой. Ведь если это произойдёт — то опустеет всё. Весь дом навсегда потеряет последние крохи тепла, за которые мужчина в отчаянии продолжал хвататься даже сейчас. Однако если бы Кавех решил съехать — аль-Хайтам не стал бы ему препятствовать. Отбрасывая в сторону чувства, так было бы лучше для них обоих. Наверняка Кавеху уже опостылело постоянное присутствие омерзительного во всём своём существовании аль-Хайтама. Мужчина мог побиться об заклад, что ему приходила в голову мысль: «А что, если я могу понравиться аль-Хайтаму?», и он совершенно точно не хотел знать, к какому выводу пришёл архитектор. Аль-Хайтам боялся, что этот вывод может ещё сильнее изранить его и без того непрестанно кровоточащее сердце. Но всё равно он не мог не обрадоваться их новой встрече. Среди безликой праздной толпы росчерк золотых волос казался долгожданным солнцем на пасмурном небе. Всё вокруг моментально перестало волновать аль-Хайтама, и ему стоило больших усилий не выдать свою радость. Натянув на лицо маску напускного равнодушия, он приветствовал Кавеха так, будто между ними не было недель разлуки и неприятных ссор. Аль-Хайтам был уверен, что острый на язык архитектор не упустит случая позубоскалить в его сторону. «Будем знакомы, господин Кавех?», — иронично произнёс он. «Кого я вижу? Да это же главный кандидат на всесумерскую премию зануд!» — ожидал услышать в ответ аль-Хайтам. Ожидал, но не услышал. Никогда прежде аль-Хайтам не видел Кавеха таким поникшим и молчаливым. Всего минуту назад он с довольной улыбкой вошёл в зал в сопровождении господина Зубаира, а теперь со своего места аль-Хайтам мог видеть лишь низко опущенную голову и сгорбленные плечи. Мужчина изнывал от беспокойства, но сбоку сидел Итэр, и проявлять рядом с ним излишнее внимание к человеку, которого так старательно пытался забыть, казалось по меньшей мере глупым. Впрочем, Кавех пришёл не один, и рассевшиеся вокруг него приятели уже поставили ему бокал вина, на который тот вяло среагировал. Это помогло аль-Хайтаму перестать ёрзать на стуле, вместо этого прислушавшись к витавшему за столом разговору. Даже если он не может напрямую справиться о его самочувствии, по крайней мере, оставалась надежда втянуть Кавеха в пространную полемику на какую-нибудь тему, а за ней уже можно будет ненавязчиво вытянуть из него подробности. — Клянусь своим дипломом, что не пройдёт и пары дней, как на это представление стянутся даже самые ярые противники театра! — послышалось сбоку. Заявление заставило аль-Хайтама фыркнуть в бокал и иронично поинтересоваться: — И на чём же основывается эта уверенность? — Разумеется на том, сколь гениальны архитектурные решения, реконструированные для полноты декораций на сцене! — Извольте. В этом нет ничего особенного. Архитектура по сути своей — не более, чем множество математических вычислений, сведённых воедино. Любой дурак способен на подобное, дай только ему карандаш и линейку. Аль-Хайтам скосил глаза в сторону Кавеха. Обычно любое подобное заявление, не ставящее ни во что творческий подход к проектированию зданий, вызывало у него вспышку гнева, благодаря которой им легко было манипулировать. Однако на этот раз архитектор остался безмолвен, словно не слышал ни единого произнесённого слова. — П-позвольте не согласиться! — вскочил сидевший рядом с Кавехом взъерошенный учёный. — Архитектура — больше, чем математика! В ней сплетены искусство и наука, единство которых способно трогать сердца людей, позволяя им прикоснуться к прекрасному! — Глупости, — отрезал аль-Хайтам. — Всё творчество в ней сводится к случайному соединению геометрических форм между собой и последующим вычислениям, необходимым, чтобы данная конструкция могла существовать в реальности. Где же здесь так называемые красота и искусство? — Вы подменяете понятия! Да, архитектура — это диалог геометрии и исчислений, однако слово «случайный» здесь совершенно не годится. В противном случае, разве существовали бы тогда признанные гении, из-под пера которых вышли потрясающие своей красотой строения? Так же, как в других отраслях науки есть исключительные учёные, подарившие миру множество важнейших открытий, так и в архитектуре есть люди, мыслящие на совсем ином уровне! Большую часть этих доводов аль-Хайтам уже когда-то слышал от Кавеха, поэтому испытывал некоторое дежавю. И раз уж архитектор до сих пор предпочитал отмалчиваться, мужчина решил ответить теми же доводами, которыми когда-то бросал и в него: — Всё это не более, чем череда совпадений. Давай возьмём простой пример: пятеро учёных, являющихся коллегами, стали свидетелями сражения между плесенниками. Четверо из них подумали: «Пожалуй, стоит предупредить стражу», и только одному пришло в голову, что эти существа столкнулись за территорию, а значит, это повод провести исследование на тему того, каким образом они устанавливают доминирование. Все они изучают один предмет, учились вместе и вместе же выпустились из Академии. Тогда откуда такая разница в их восприятии? — Должно быть, тот единственный учёный был заинтересован больше остальных? Или просто больше знал? — И да, и нет. Допустим, когда-то в Академии проходил важный семинар, который посетили только трое из этих учёных. Лишь несколько из них попали к одному куратору и слушали его лекции, во время важного курса практики двое болели, только один побывал в чаще Апам… Хотя кажется, что их знания одинаковы, опыт их совершенно различен. И этой крохотной разницы оказалось достаточно, чтобы все предыдущие этапы жизненного пути именно в этот момент собрались воедино и позволили ему сделать вывод, отличный от остальных. Это именно то, что окружающие по незнанию привыкли называть гениальностью, которая по сути является лишь чередой совпадений, дающих надёжную опору для размышлений. Вот и всё. — Это… Ну… Собеседник аль-Хайтама не справился с тем, чтобы быстро проанализировать полученную информацию и найти, к чему прицепиться. Прохлопав вхолостую ртом до тех пор, пока аль-Хайтам не отвлёкся на другой разговор, он в конце концов стушевался и сел на место. Подобный исход был разочаровывающим, но предсказуемым — людей, способных подолгу поддерживать с ним конструктивный диалог, секретарь Академии мог пересчитать по пальцам. И первый палец он непременно загнул бы за продолжавшего гипнотизировать бокал с вином Кавеха. Признаться, аль-Хайтама совершенно не интересовали дискуссии на тему архитектуры, однако он всё равно продолжал вставлять саркастичные комментарии на любые казавшиеся ему спорными утверждения. Взъерошенный учёный с завидным упорством пытался на них отвечать, но каждый раз терпел фиаско. Однако он ни коим образом не интересовал аль-Хайтама. Ему лишь нужно было, чтобы без остановки заливавший в себя алкоголь Кавех наконец-то поднял голову и хоть как-то отреагировал на него. Хватило бы чего угодно — любой фразы, взгляда, усмешки, но архитектор не удостаивал его даже этим. Все действия аль-Хайтама разбивались о чужое безучастное равнодушие. И когда очередная фраза-крючок, заброшенная в надежде на ответ, сыграла вхолостую, мужчина почувствовал укол раздражения. Ему было плевать на всех остальных, но он не переносил, когда Кавех его игнорировал. Архитектор прекрасно знал эту черту характера своего соседа и частенько ею пользовался, чтобы получить преимущество в споре. Хотя в начале вечера аль-Хайтам обеспокоился состоянием Кавеха, теперь ему всё больше казалось, что тот, оскорблённый или обиженный на что-то, специально доводил его до белого каления своим поведением. Никаких доказательств этому не было, но прекратить думать об этом оказалось невозможным. И чем дольше крутились мысли аль-Хайтама вокруг этой вероятности, тем менее сдержанными становились его слова. — И всё же, — не сдавался взъерошенный юноша. — Даже если отбросить в сторону вопрос гениальности, вы ведь не будете спорить с наличием у людей таланта? — Зависит от твоей интерпретации, — отозвался секретарь, поедая глазами профиль Кавеха. — Н-ну… Мне сложно так быстро дать определение столь всеобъемлющему понятию, но можно без сомнений сказать, что именно им определяется востребованность определённых творческих личностей. Возьмём, например, Кавеха! От неожиданного упоминания своего имени архитектор чуть не подавился вином и даже удивлённо приподнял голову. Однако его приятель этого не заметил, продолжая: — Если вспомнить времена обучения, он ведь был далёк от образцового студента. Заваливал сессии, пропускал лекции, частенько срывал все сроки сдачи работ. Тем не менее, стоило ему взять в руки карандаш — и ему прощалось всё то, за что остальных давно бы отчислили. Несомненно, непревзойдённый талант — ключевая причина, по которой среди всех выпускников даршана приглашение встать во главе разработки Алькасар-сарая поступило именно ему! — Какое огромное заблуждение, — покачал головой аль-Хайтам. — Причина кроется вовсе не в этом. — А в чём же тогда?! — задохнулся от возмущения учёный. — Разумеется в том, — наставительным тоном пояснил секретарь, — что его вкусы совпадали со вкусами его заказчицы. Она искала того, кто построил бы особняк именно таким, каким нравилось ей, и по счастливой случайности первым из таких людей оказался Кавех. Если бы вдруг так вышло, что другой архитектор со схожими вкусами попался бы ей раньше, то она бы предпочла его. Совершенно не важно, был бы это Кавех или нет. Сгодился бы абсолютно любой. Среди общего шума звук удара ножки бокала о столешницу услышали, наверное, все сидящие за столом. Одним глотком опустошив тару, Кавех впился в аль-Хайтама полным злости взглядом, словно собираясь прямо сейчас вскочить и хорошенечко встряхнуть позволявшего себе слишком многое наглеца. Мысленно мужчина праздновал свою победу, позволив торжествующей улыбке появиться на устах. Но радовался он недолго — вместо того, чтобы наконец-то вступить в разговор, Кавех лишь плеснул себе ещё вина, буравя бордовый напиток взглядом, предназначавшимся аль-Хайтаму. Подобное отношение окончательно вывело мужчину из себя. Что же, раз он не хочет по-хорошему — аль-Хайтам будет по-плохому. Раз подобного оказалось недостаточно, чтобы эти треклятые губы разомкнулись хоть раз за вечер, то он перестанет сдерживаться и заботливо плясать вокруг Кавеха. — И потом, многого ли он добился? — продолжал аль-Хайтам, подбавив в голос яду. — Нищий архитектор, едва сводящий концы с концами, которому даже жить негде. Говоришь, ему прощалось всё, стоило ему начать рисовать? Тогда скажи мне, где все те люди, которые в Академии готовы были его на руках носить за пару штрихов на их убогих рисунках? Всё это не более, чем иллюзия его исключительности, разбивающаяся о ту реальность, где он оказался выброшен на улицу. Ни денег, ни полезных знакомств, ни карьеры. Разве это не типичный жизненный путь неудачника? Пальцы, обхватившие бокал, дрожали от едва сдерживаемого гнева. Ещё немного, ещё совсем чуть-чуть — чувствовал аль-Хайтам. Остался последний толчок. — Кстати, если уж вспоминать времена в Академии, вокруг Кавеха постоянно толпились глупые и влюблённые студентки. Полагаю, в том возрасте он казался верхом желаний для любой из них? Однако где они все сейчас, когда от призрачных перспектив остались лишь отголоски, а сам завидный жених так и не научился делать правильный выбор между баром и домом? Действительно, кому он теперь сдался? Стул с громким скрипом отъехал в сторону. В алых глазах полыхало бешенство, а нетвёрдая походка вселила в притихших друзей Кавеха ужас от того, что произойдёт дальше. Дойдя до резко замолчавшего аль-Хайтама, архитектор привычным движением отбросил со лба волосы и удивительно чистым, казавшимся совершенно трезвым голосом холодно поинтересовался: — Что же, уважаемый господин аль-Хайтам, быть может вы просветите сирого и убого меня, что тогда в вашем понимании «успех»? Тёплое местечко под крылышком Академии с поглаживаниями по головке от начальства? Собственное жильё с видом на Порт-Ормос? Наличие пары, какой бы она ни была? От последнего предположения по спине аль-Хайтама побежали мурашки, и он развернулся к собеседнику, пытаясь сердитым взглядом заткнуть ему рот. Его выбор, его пара — это то, о чём он посмел сказать только Кавеху. Это то, что он не мог доверить больше никому, и для него было невыносимо страшно понимать, что сейчас эта тайна вырывалась наружу. Что тот единственный, с кем аль-Хайтам хотел быть честен, мог не удержать её в своих руках. — А что, разве это звучит как жизнь несостоявшегося человека? — сглотнув застывшее в горле волнение, аль-Хайтам попытался вернуть в голос злость. — Или в твоей картине мира существуешь только ты, со всех сторон идеальный и совершенный, любое дополнение к которому лишь испортит твой безупречный облик? — Вот, значит, какого ты мнения обо мне? В изломе чужих губ аль-Хайтаму почудилась горечь, но он и слова не успел вставить, прежде чем Кавех выпалил: — Отлично. Просто замечательно. Что ещё может думать о других мистер образец для подражания? Ведь само средоточие лучших человеческих качеств способен только проецировать свой непогрешимый облик на других и требовать от них соответствия своим стандартам. А все, кто не прошёл проверку на вшивость — просто человеческий мусор, место которому свалка! Только, пожалуйста, не рядом с господином идеальность, ведь вид этих мерзких пародий на людей оскорбляет его нежный взор! — Кавех, ты!.. — Что — Кавех?! Ты уже всё сказал, что думаешь обо мне! Спасибо, мне хватило! Знаешь, что, аль-Хайтам? Иди ты к чёрту! Я тебя, мать твою, ненавижу! От Глаза Бога взбешённого Кавеха во вслед ему сыпались зелёные искры, когда он развернулся и стремительно покинул таверну. Не до конца отойдя от вспыхнувшей ссоры, аль-Хайтам раздражённо отвернулся и схватился за бокал, когда неожиданно почувствовал чужое прикосновение: — Аль-Хайтам. — Что?! Впервые за весь вечер Итэр напомнил о своём присутствии, и аль-Хайтам не успел убрать из голоса злость. Однако путешественника это, кажется, совершенно не волновало. Поймав взгляд светло-зелёных глаз, он тихо и спокойно произнёс: — Я хочу сказать тебе две вещи. Первая: мы расстаёмся. Прямо сейчас. — Что… — А вторая, — перебил Итэр начавшееся было возмущение, — ты должен пойти за Кавехом. У тебя есть пять секунд на размышления, и если ты этого не сделаешь — то за ним пойду я. Раз. — Погоди, о чём ты… — Два. — Итэр, подожди, объясни, пожалуйста… — Три. Четыре. — Да погоди же!.. — Пять. — Аргх!.. Уловив рядом движение, аль-Хайтам окончательно убедился, что Итэр не шутит и поспешно вскочил со своего места. Он совершенно не желал сейчас снова видеть лицо Кавеха, но не сомневался в чужом намерении сдержать слово. Поэтому, провожаемый пристальным взглядом, он вышел на улицу и раздражённо взлохматил волосы. Ааа, да чёрт бы их всех побрал! Аль-Хайтам окончательно перестал понимать, что происходит вокруг него! Почему человек, так настаивавший на их отношениях, теперь с такой лёгкостью его отпустил? Почему всегда вспыльчивый и столь же отходчивый Кавех резко провёл между ними черту? Что вообще с ним творилось в последнее время? Бесится ни с того, ни с сего, сыпет оскорблениями, игнорирует чужие усилия, чтобы заговорить с ним, ведёт себя так, словно… «Минуточку». Ни разу до этого аль-Хайтаму не приходило подобное в голову, но что, если попытаться развернуть ситуацию и взглянуть на себя со стороны? Разве он сам не делал всё то же самое? Без повода злился на ничего не сделавшего Кавеха, старательно уклонялся от попыток завести разговор, а сегодня зашёл столь далеко, что при всех поставил ему в вину те вещи, которыми архитектор делился с одним только аль-Хайтамом? В привычках секретаря было пытаться предсказать собеседника и пробовать самостоятельно установить мотивы его поступков. Из-за этого он с самого начала вбил себе в голову, что слова Кавеха означали ни что иное, как «твой выбор омерзителен и ты мне противен». Но говорил ли он когда-либо подобное вслух? Давал ли он вообще хоть какую-то оценку поступкам аль-Хайтама? Что… Что если он с самого начала неправильно его понял? Так и не опустив руки, мужчина вцепился себе в волосы и едва ли не взвыл. Нет, ну каков кретин! Здесь впору удивляться, как обычно несдержанному Кавеху хватило терпения, чтобы не втащить ему раньше. Нет, ему, пожалуй, и впрямь следовало это сделать — возможно, тогда до этой бедовой головы быстрее бы дошло, в какое огромное заблуждение она уверовала. Кавех, и только Кавех был единственным человеком, имевшим право судить аль-Хайтама, а ему оставалось лишь принять результат его размышлений и надеяться, что собственные домыслы представляли из себя полнейшую чушь. Больше терять времени было нельзя. Следовало как можно скорее отыскать Кавеха и, вне зависимости от его желания, заставить по крайней мере выслушать извинения. Реакция архитектора могла быть совершенно непредсказуемой, но аль-Хайтам приготовился к худшему. Если понадобится — гордый секретарь Академии, голова всех даршанов встанет перед ним на колени и будет умолять не уходить. Своими безрассудными действиями он заслужил подобный позор и не собирался сбегать от расплаты. Внимательно оглядевшись, аль-Хайтам искренне порадовался, что не просто разозлил Кавеха, а буквально вывел его из себя. Благодаря этому теперь он чётко видел скупой след из дендро частиц, которыми искрился Глаз Бога архитектора. Последовав за ними, аль-Хайтам свернул в переулок и углубился в хитросплетения узких улочек. Один поворот за другим — Кавех будто намеренно выбирал самые тёмные и немноголюдные места. В одном из таких аль-Хайтам и увидел усевшуюся на землю прямо посреди прохода знакомую фигуру. Болезненно ссутулившись, архитектор держался за голову и, казалось, слегка дрожал. Память услужливо подсказала аль-Хайтаму, сколько алкоголя тот влил в себя за вечер, и беспокойство за его здоровье снова вернулось. Поспешно приблизившись, он присел и коснулся плеча Кавеха, намереваясь его окликнуть, но не ожидавший этого архитектор испуганно обернулся, и почти произнесённые аль-Хайтамом слова застыли, не смея сорваться с губ. Потому что по бледному и осунувшемуся лицу нескончаемым потоком лились слёзы. Аль-Хайтам оказался настолько обескуражен представшей перед ним картиной, что мог лишь молча наблюдать за тем, как во взгляде Кавеха мелькнуло узнавание, и в попытке остановить слёзы он скривился и принялся тереть глаза уже насквозь промокшими рукавами — но это совершенно не помогало. Тогда архитектор попытался подняться, пошатываясь и совершенно не держа равновесие. Его движение вернуло, наконец, аль-Хайтаму способность думать, и он протянул руки, обхватывая Кавеха за талию и помогая ему встать. Но чужая помощь была встречена отчаянным сопротивлением. Почувствовав прикосновения, Кавех изо всех имевшихся у него сил попытался оттолкнуть аль-Хайтама, а когда это не вышло и мужчине удалось поставить пошатывающееся тело на ноги, упёрся ладонями ему в грудь и сердито зашипел: — Отпусти меня! — Ты упадёшь, — попытался мягко возразить аль-Хайтам, ощущая, как болезненно сжимается сердце от вида такого Кавеха. Он и представить себе не мог, что когда-нибудь увидит его в подобном состоянии, и потому особенно чётко осознавал — это его вина. Именно он был причиной, по которой тёплый, словно солнце, и такой же невыносимо яркий Кавех гас у него на глазах, затухая с каждой пролившейся из его глаз слезинкой. — А тебе не плевать? Зачем ты вообще пришёл? Бросил своих успешных и состоявшихся в жизни друзей ради какого-то неудачника, место которого — помойка? — Это не так. Кавех, я не… — Что именно не так? Что, по-твоему, я опять говорю не так? Ах, да, конечно, как я мог забыть — я всё всегда говорю и делаю не так! Так почему бы тебе не вернуться обратно, туда, где тебя ждёт тот, кто тебя устраивает? Ведь не важно, что случится со мной, меня всегда можно заменить кем-нибудь менее раздражающим, правда? Ведь сгодится абсолютно любой! Аль-Хайтам до крови закусил губу. Он знал, что его слова задели Кавеха, но не представлял, до какой степени. Понятия не имел, что всё, что он когда-либо ему говорил, имело для него такое большое значение. Слепой идиот, никогда до конца не осознававший, что не только его мысли без конца крутились вокруг их отношений. Сколько бы он ни пытался, ему никогда не удастся полностью искупить все свои проступки перед ним. В конце концов архитектор бросил бесплодные попытки оттолкнуть аль-Хайтама, вместо этого ухватившись за ткань на его груди. Так у него создавалось ощущение, будто он стоит самостоятельно, не смотря на то, что чужие руки продолжали надёжно его держать. Убедившись в этом, аль-Хайтам вновь попытался заговорить: — Кавех… — Что — Кавех?! Да что бы ты вообще понимал!.. — голос Кавеха надломился и слёзы потекли с новой силой, но он не прекращал говорить. — Думаешь, я всего этого не знаю? Думаешь, я просто легкомысленный придурок, который только и делает, что веселится и пьёт? Ну, прости, что я такой конченный неудачник, ничего толком не добившийся в жизни! Да ты хоть представляешь, сколько ночей я не спал, чтобы изучить её вкусы и подготовить десяток макетов в надежде, что она одобрит хотя бы один? Мне ничего… Ничего не давалось легко!.. Вцепившись в плечи аль-Хайтама, архитектор продолжал выговаривать ему за всё. Вопреки своей обычной привычке язвить на каждую фразу, секретарь лишь терпеливо угукал и всё крепче обнимал Кавеха за талию, опасаясь, что в порыве эмоций он всё же оттолкнёт его и ударится о стену. Вскоре судорожные всхлипывания прекратились, и Кавех, окончательно расслабившись, навалился на аль-Хайтама, не прекращая невнятно ругаться. Его руки соскользнули наверх, и он повис на чужой шее, уже не пытаясь стоять самостоятельно. Нестерпимо желанное лицо Кавеха оказалось так близко, что аль-Хайтам мог разглядеть каждую капельку слёз, словно роса усыпавших светлый полог пшеничного поля ресниц. И как тучи, проливаясь дождём, делали следующий день ещё более погожим, так и потухший под чередой душевных страданий архитектор, казалось, с каждым мгновением всё полнее возвращал себе внутренний свет. Сияние его души было столь заразительно, что даже продолжавший без конца корить себя аль-Хайтам почувствовал облегчение. Поудобнее устраивая Кавеха в своих объятиях, он не сдержал лёгкой улыбки на его недовольное ворчание по этому поводу. Вся холодность и отстранённость, витавшая между ними, плавилась под напором разгоравшегося в их сердцах огня. И с каждым мгновением аль-Хайтам всё отчётливее ощущал этот жар, заполнивший Кавеха изнутри, вырывавшийся наружу с горячим дыханием. Непривычная близость и дурманяще-сладкий запах его тела кружили голову, заставляя забыть обо всём на свете. И когда Кавех ненадолго замолк, пытаясь сообразить, что ещё не успел сказать, неостановимая волна нежности, поднявшаяся из глубины души, заполнила сознание аль-Хайтама, подталкивая к действию. Склонившись к притихшему архитектору, он осторожно прижался к его губам. Аль-Хайтам ожидал в ответ чего угодно — удара, криков, ругани, но вместо этого лишь почувствовал, как архитектор плотнее прижался к нему. Кавех отвечал на поцелуй пьяно и неловко, не до конца контролируя собственные действия, путаясь в своих и чужих губах. Позабыв об осторожности, он проводил языком по ранке, оставленной самим аль-Хайтамом, тревожа её и причиняя этим боль, но боль оборачивалась удовольствием, когда мужчина в ответ покусывал его губы и проводил пальцами по не защищённой одеждой спине. Насытившись прикосновениями, Кавех отстранился и поднял на аль-Хайтама удивительно серьёзный, казавшийся трезвым взгляд. На мгновение тому показалось, что в уголках алых глаз снова мелькнули слёзы, но, несколько раз моргнув, архитектор тихо произнёс: — Только попробуй завтра сказать, что ничего не было. А затем довольно закопался в шее аль-Хайтама, окончательно перестав держаться на ногах. Секретарь Академии едва успел сменить положение рук, чтобы разомлевший Кавех не упал на землю. Огромное количество алкоголя и долгий, полный переживаний разговор вытянули из него остатки сил, скосив прямо на месте. Не прекращая глупо и влюблённо улыбаться, аль-Хайтам ещё раз закопался в золото его волос, вдыхая медовый аромат счастья. Тёплый, мягкий, нежный… Никто и никогда во всём мире не сумеет заменить его. Как глупо было даже думать об этом! Подхватив уснувшего архитектора на руки, аль-Хайтам осторожно покачивал его в своих объятьях, молясь о том, чтобы завтра всё произошедшее между ними осталось в прошлом, словно долгий и страшный сон. Чтобы не исчезало лишь сладкое послевкусие их примирения, за которым должен быть только свет. Чтобы его Кавех наконец-то снова мог улыбаться.