Милая трагедия

- Ты телефон каждую секунду проверяешь. – замечает Пушкин, пожевывая мармеладных мишек. Гоголь хмуро смотрел на свои же сообщения, которым было уже три дня. - Рю не отвечает. – говорит Коля, откладывая мобильник на парту, все же сверля его взглядом, надеясь, что он пиликнет. - Сходи к нему. – предлагает Гончаров. Коля мотает головой. - Я не знаю, где он живет. – врет он. - Вы встречаетесь уже хер знает сколько, а ты до сих пор не знаешь, где он живет? – удивляется Гончаров, и Коля кивает. Он не скажет, где Акутагава, а то еще остальные напросятся и как объяснять, что у него семья неблагополучная? Раскрывать секреты Акутагавы Гоголь никогда бы не стал. Но волнение было чертовски сильным. При других обстоятельствах Коля бы подумал, что его омега заболел и ему плохо, поэтому он не отвечает, однако учитывая, как они простились в последний раз, к горлу подкатывала практически паника. Его папа мог сделать что угодно. Да еще и этот глупый домашний арест... - Не будет же он вечность дома. – пытается приободрить Пушкин. – Придет, не переживай. - - Может, ты и прав. – вздохнул Коля, а потом вновь попытался влиться в школьную жизнь, стараясь вспомнить, как он жил до Рюноскэ. Не получалось, если честно. Все было как-то не так. Не хватало саркастичных шуток, черного юмора, вечно хмурого вида, который спадал, когда они оставались наедине. Чертовски его не хватало. Особенно когда его не оказалось завтра. И послезавтра. И на следующей неделе. И с каждым днем паническое волнение все нарастало. Конечно, он ждал, он терпеливо ждал, когда в класс зайдет его омега. Этого все не происходило и не происходило. - Идите без меня, я немного прогуляюсь. Один. – говорит Гоголь, наблюдая, как друзья машут руками, даже не пытаясь переубедить. Акутагавы не было уже полторы недели, и переживания, от которых уже трясло все тело, пересилили терпение. С ним что-то не так. Коля чувствовал. Он добирается к дому в полубреду, раскручивая свои мысли до каких-то безумных предположений, что ему сломали ноги или еще что, может, случайно пробили голову. Или не случайно. Пусть все будет прозаичнее, пожалуйста, пусть будет… Он преодолевает расстояние до дома быстро, практически бегом, вспоминая дорогу на ходу. В окнах горит свет. Невольно Коля вспоминает, как ночью караулил их. Но ему нужны не эти два. Коля огибает дом, и приходится напрячь всю память, что у него есть, чтобы найти среди абсолютно одинаковых окон то нужное, то, за которым прячется его возлюбленный. Коля вспоминает шов между двумя частями здания, как раз возле него. И вроде как находится что-то похожее. Коля смотрит на черный квадрат как баран на новые ворота. Отламывает ветку от замерзшего дерева, дотягивается до окна и стучит несколько раз. И еще немного, чтобы его точно услышали. Загорается свет, к стеклу подходит его возлюбленный, и Коля не сдерживает улыбки. Кажется, с ним все в порядке. Коля показывает рукой, чтобы омега открыл окно. И хмурится, когда Рюноскэ остервенело дергает ручку, и потом в беспомощности разводит руками. Кажется, Коля поспешил с выводами, что все хорошо. Он искренне пытается что-то донести жестами, показывает телефон, но и тут Акутагава мотает головой. Его оградили от всего мира, что его окружал. Подумать только, подрезали ручку окна и не отпускают даже в школу… Коля опирается о ствол дерева, прижимается к нему макушкой шумно выдыхая. Этот ублюдок сделал все, чтобы они не встретились. И неизвестно, насколько его хватит. Коля смотрит, как Рюноскэ забирается на подоконник, садится боком и тюкается лбом об окно. Прижимает ладонь к стеклу. Они могли лишь смотреть друг на друга. Коле грустно, очень. Чешутся руки вновь украсть омегу, просто прижать к себе, убежать куда подальше, ведь сейчас он чувствует верх тоски по возлюбленному. Правда, все это было совсем немного второстепенным: главное, что его маленький черный комочек счастья в порядке. По крайней мере так казалось. Коля отходит от дерева. Ему сложно покидать это место, но он должен попробовать что-то еще, чтобы хоть немного поговорить с Рюноскэ, обменяться буквально парой фраз, узнать о его самочувствии. А потом он обязательно найдет способ, чтобы вытащить Акутагаву из контроля родителей. В первый раз, что ли? Правда сейчас преграды были куда сложнее. Гоголю приходится уйти. Он так не хочет расставаться со взглядом возлюбленного, оставлять его с чувством брошенного, но была идея. Глупая. Лишенная смысла идея. Вычислить положение квартиры несложно. Коля смотрит на запертую дверь подъезда, садится на лавочку возле и ждет, когда кто-то выйдет. Или зайдет. Неважно. Конец января ощутимо бьет по носу, хватает за ноги, пробирается вверх под пуховик, будто пристающий к омеге альфа, морозит задницу излишним холодом. Людей как назло не было. Время проверяется по несколько раз в минуту и тянется жутко медленно, без музыки, без всего. Песни в наушниках казались сейчас абсолютно неуместны. Они не смогут перекрыть глухой стук сердца, а меланхоличные вообще приведут в ненужный сейчас упадок. И так тошно. Вознеся хвалу небесам за дедка с маленькой нелепо одетой собачкой, Коля тут же шмыгает в подъезд. Миновав коробку с мусором – весьма неплохо поставленную рядом с почтовыми ящиками, чтобы сразу скидывать туда рекламные буклеты, а не разбрасывать их где не попадя – Коля поднимается по лестнице. Каждый шаг медленнее предыдущего. Что он должен такого сказать, чтобы Дазай взял Акутагаву за подмышки, поставил перед Гоголем и сказал «вот, с ним все хорошо, не переживай, проходи на чай, баранки бушь?». Коля останавливается у двери. Сердце бешено колотится. Гоголь шумно выдыхает и уверенно нажимает на кнопку звонка. Отступать теперь некуда. Он хмурится, когда слышит шаги за дверью, на мгновение проносится мольба о том, чтобы он не ошибся дверью, но все сомнения отпадают, когда открывает сам Осаму. На его лице мелькает лишь тень улыбки, но потом явно читается раздражение. - Какими судьбами? – тянет он, так и не впуская Колю в квартиру. Впрочем, Гоголь на это и не рассчитывал. - Мне нужен Рю. – твердо произносит альфа, но Дазай лишь хмыкает. - Он болеет. – Осаму только хочет закрыть дверь, как Гоголь опрометчиво подставляет ногу, не дав закрыть дверь. - Ничего, не заражусь. – продолжает он стоять на своем. Дазай хмурится. Он совсем не был похож на того Дазая, который представал в роли блаженного. Он не носил маску. Сейчас он раздражался с каждой секундой все больше. В коридор выходит Акутагава. Смотрит на Колю ошарашенно. Мотает головой, будто говорит не делать глупостей. - Рю! – не подумав зовет Коля. Осаму тут же разворачивается. - Иди в свою комнату! – рявкает он и вновь поворачивается к Коле. – Ты с ним не увидишься. - - Почему? – спрашивает с нажимом Гоголь. – Дайте с ним поговорить хотя бы пару минут. - - Нет. – продолжает повторять как мантру Дазай. – Уходи или я вызову полицию. - Осаму даже поддается вперед, чтобы оттолкнуть альфу и закрыть полностью дверь. Коля в отчаянии нажимает снова на звонок и держит так долго, сколько может. - Всего пять минут! – громко говорит он, нажимая кнопку снова и снова. Тишина в ответ, игнорирование противной трели, только какое-то неразборчивое нытье младшего за дверью. Коля прекращает попытки достучаться до глухой семьи, упирается лбом в дверь. Он должен был попытаться. Коля бьет последний раз в дверь ногой, а потом злобно уходит. Скорее даже разочарованно. Правда, надеяться на Осаму изначально было глупо. Он уходит от дома медленно, то и дело оглядывается, чувствуя противное ощущение, что он оставляет Акутагаву совсем одного. Может, для него даже безмолвный диалог одними глазами значил очень многое? Коля обещает себе вернуться. Просто стоять возле окна, наблюдать за Рюноскэ и не важно, что тот будет делать, читать что-то, писать, просто спать, прислонившись к стеклу. Он хотел быть рядом. Он очень хотел помочь, пусть и таким минимальным способом. Кто знает, насколько Рюноскэ лучше чувствует себя, или, может, ему лишь больнее? Может, ему в тягость все это, что он не может просто прикоснуться, почувствовать мягкий уют объятий. Просто что-то сказать и услышать голос в ответ. Из таких мелочей складывалось их такое нежное взаимоотношение, каждое действие на вес золота, но теперь… Коля пытается отбросить эти мысли. Они сейчас не особо нужны, лишь нагнетают. Но как от них избавиться? Поставить веселую музыку? Кощунство. Посмотреть что-то? Возможно дома, какой-нибудь непринужденный фильм. Который они могли посмотреть вдвоем. Коля заходит в квартиру куда мрачнее обычного. Вышедший встретить Марат чутко это замечает. - Что случилось? – взволнованно спрашивает он. Коля отставляет ботинки ближе к остальным, что кажется очень странным: раньше он не задумывался об их положении. И это насторожило еще больше. - Сходил к Рю. – отвечает Коля. – Его посадили на домашний арест, как я понял. Сломали ручку от окна, чтобы он не смог поговорить из него, телефон отобрали. И в школу не пускают. - - Из-за чего? Из-за того, что он единожды приехал к нам? – ошарашенно произносит Марат. Гоголь жмет плечами. - Не знаю. Я пытался поговорить с его папой, но меня весьма быстро прогнали. – говорит Коля, проходя дальше по коридору. – Я поем позже. - Марат лишь понятливо кивает. Конечно, для яро влюбленного разума разлука, тем более такая безвыходная, заставляла достаточно сильно пострадать. Масло в огонь подливало еще и то, где Рюноскэ остался. Притон боли и унижения. Коля постарался взять себя в руки. Нельзя было поддаваться эмоциям. Нужно было сказать «стоп», вернуться на два шага назад, чтобы не поступить глупо и опрометчиво. Чтобы не причинить Рюноскэ вред. Но каждый день приводил в упадок все больше и больше. Он не ходил с друзьями и после школы бежал на автобусную остановку, чтобы потом часами торчать возле окна Акутагавы, наблюдая, как тот, сидя на подоконнике, занимается своими делами. Можно было переписываться на бумаге, но окно слишком высоко для этого, но достаточно низко, чтобы видеть лицо омеги. Гоголь бы предложил язык жестов, но без интернета у Акутагавы не было шансов его выучить. Оставалось только смотреть, смотреть и чувствовать тоску, нитью связывающую два влюбленных сердца. И так день за днем, неделя за неделей. Иногда Коля видел, как Рюноскэ стаскивают с окна, прятался, вжимаясь в стену, чтобы Акутагаве не прилетело больше, что он видится с альфой, видел, как в очередной раз на скуле сияет гематома: конечно, Рюноскэ не выходит из дома, а значит можно на нем отрываться по полной. Тогда внутри все болезненно сжалось, Коля будто сам прочувствовал всю боль и обиду омеги. Или он был равнодушен? Однажды он увидел, как Акутагава плачет поздним вечером. Растирает слезы кофтой, держится за плечо, по которому явно сильно прилетело. А Коля только смотрел, как его омега страдает. Он ничего не мог сделать, и это съедало изнутри, выжигало все до тла огнем злобы, иногда даже ярости. У него не раз появлялось желание вновь ворваться в квартиру, чтобы разбить все у них к чертовой матери, громить все, что попадается под руки, схватить за горло мучителя и сжимать до тех пор, пока кожа не посинеет. Шантажировать, чтобы Акутагаву вывели к нему за ручку. Но даже тогда явно злоба бы осталась. Она останется до тех пор, пока жив Дазай. И Коля искренне желал, чтобы следующая попытка самоубийства была успешной, чтобы его не смогли спасти. Уже кончался февраль. Близился март, и Коля считал день за днем, прямиком до дня рождения Рюноскэ, ведь тогда его не смогут сдержать. Может даже выкинут на улицу с вещами, ведь он «теперь уже совершеннолетний и может решать судьбу сам». Коля бы пригрел. И был бы рад, что так все обошлось. Первое марта. Гоголь дождался, несся к дому быстрее обычного, как всегда постучал в окно. И еще раз. И еще. Акутагава в этот раз не подошел к стеклу. Конечно, такое было и до этого, и это удручало, но сегодня было какое-то непонятное предчувствие. Практически плохое, но недостаточно. Он так хотел увидеть его. Но шел уже второй час, когда предвкушающее ожидание обратилось разочарованием. Коля шел домой понуро, смотрел под ноги, раздумывая, почему все так сложилось. Он не мог просто взять так и пропасть. А может ли быть такое, что его выпустили из дома и он поехал к Коле, а они просто разминулись? Пф, бред. Дазай никогда бы так не поступил. - Он не выглянул? – спрашивает Марат. Он спрашивал это каждый раз, когда Коля возвращался, взволнованно вскидывал брови и слушал, в каком на этот раз состоянии был Рюноскэ: Гоголь научился понимать это по невербальным знакам. Все-таки он знал его достаточно, чтобы учуять неладное. - Нет. – только и говорит Коля. Сейчас ему не хочется ничего обсуждать, и папа без слов понимает сына. Он снова минует кухню и вкусный запах, предпочитая есть лишь вечером, практически поздней ночью, да и то какие-то снеки с чаем. Аппетит пропал уже очень давно. Лишь в комнате Коля расстроенно выдыхает. Ком подкатывает к горлу, хочется плакать от безысходности, но снова альфа прячет эмоции внутри. Нельзя, чтобы они вышли наружу, категорически нельзя. Гоголь смотрит на выключенный монитор компьютера. Можно было включить фильм, но так не хотелось этого делать… Вместо этого он достает распечатанные варианты егэ по истории и, что не свойственно ему, садится решать. Это немного отвлекает. - Поел бы хоть что-нибудь. – заглядывает в комнату Марат, уже давно стоя настороже его хотя бы физического здоровья. Измотанный, но все еще вникающий в суть заданий, которые уже расплывались под натиском усталости, Коля лишь помотал головой. - Я не хочу. – говорит он, с усилием перечитывая уже в третий раз простую строчку. - Нельзя так, Коль, уже практически девять. Не убивайся так. Ну ты же альфа, в конце концов. Пойдем, тебе необходимо чем-то перекусить. - Он же альфа. Как же больно ранят эти слова. Да, он альфа, и что? Запрещено чувствовать нечто плохое? Нельзя расклеиваться? А омегам можно? Лицемерно. - Хорошо, сейчас приду. – отмазывается Коля, на самом деле никуда не собираясь идти. Марат лишь поджимает губы и закрывает дверь, зная, что Коля не сдвинется с места. Гоголь упирается лбом в стол. Замученный историей и догадками, почему Рюноскэ не было в комнате, он закрыл глаза. Хочется спать, но Гоголь уверен, что его сны снова будут волнительным бредом, он которых он будет просыпаться по десять раз за ночь. Акутагава будто вытянул из него все жизненные силы. Но Коля не был против, если омеге это принесло хоть какое-то облегчение. Неожиданно резко звонит телефон, Коля даже пугается, уйдя слишком далеко в дебри мыслей. Ему не хочется брать трубку, он не поднимает голову, но мелодия звонка слишком давит и длится слишком долго, будто звонящий не успокоится, пока Гоголь не сделает маленькое движение, чтобы нажать на зеленую кнопку. Повернувшись к экрану, Гоголь тут же распрямляется. Отпечатавшийся контакт «Рю» выводит из транса, и Коля тут же берет трубку. - Рю? – воодушевленно спрашивает он, но на том конце звучит знакомый голос, предвзято противный, будто у Дазая. После того, что он сделал… - Коля? Тут дело такое… - Чуя делает большую паузу, будто пытаясь подобрать слова. - Откуда у вас телефон Рю? – нахмурившись с грозными нотками спрашивает Гоголь. - Отобрал у Дазая. Это не важно, в общем… - он вновь недолго молчит, лишь пыхтя в трубку, мнется. Грудь Коли сдавливает ужасное волнение. - Акутагава попытался убить себя. – наконец-то выдавливает из себя Чуя. У Коли все обрывается. Он не верит услышанному, но всего пару секунд, чтобы потом стиснуть телефон сильнее. Взять себя в руки, взять себя… - Он в двадцать шестой больнице. – говорит Накахара, делает потугу сказать что-то еще, что-то по типу «не стоит волноваться» или прочую неуместную сейчас херню, но Гоголь тут же вешает трубку. Его трясет. Грудь будто пронзили острым ножом, провернули внутри, выпуская кровь наружу, будто шипованным венком сдавили голову так, чтобы слышался звон в ушах. А ведь буквально пару дней назад Коля видел, как Рюноскэ слабо улыбнулся, будто говоря «все хорошо», а теперь… Слезы подступают к глазам и хочется кричать, но Коля может лишь впечатать кулак в стену. Снова и снова, пока костяшки не посинеют, пока кожа не окрасится в красный. На весьма продолжительный стук заглядывает папа. - Ты сдурел?! – восклицает он, но теряет речь, когда видит, что по лицу сына текут слезы. – Что случилось? - - Рю попытался покончить с собой. – глухо говорит он, вытирая соленые капли тыльной стороной ладони. - Что? – голосом оседает Марат, а потом тут же суетится. – Собирайся. Где он сейчас? - - В двадцать шестой. – повторяет слова Чуи Гоголь, спешно открывая шкаф с вещами. Они собираются как пожарники, всего пару минут, и они оба вылетают из подъезда, чтобы сесть в машину. - У тебя права просрочены. – зачем-то напоминает Гоголь, но на него смотрят с возмущенной укоризненностью через зеркало. - А какая к черту разница? – на эмоциях спрашивает Марат. Коля рассматривает руки с застывшей кровью. Правда, никакой разницы, только оштрафуют сильно и машину заберут. Но сейчас это казалось абсолютно незначительным, они оба шли на страшный риск, но Рюноскэ был куда важнее. Он им обоим был очень дорог. Марат гнал как только мог, ему пришлют штрафы за превышение скорости, может, много пришлют, и только сам бог знает, как они только миновали посты с ГАИ без приключений. Всего двадцать минут, а они уже на стоянке возле ворот больницы. Незастегнутые, омега без марафета, растрепанные. Они без проблем проходят в коридор, где уже сидят двое, лица которых Гоголь хотел видеть меньше всего. - Какие люди. – мерзкое лицо Дазая озаряет не менее мерзкая улыбка. – Чуя вам сообщил? Такая трагедия. – Как же Гоголь вскипел. Тон уебанский, лицо уебанское, будто его вообще не касается эта ситуация. Будто не его сын едва-едва остался жив. Накахара выглядит растерянным. Пытался найти место. Первым делом подошел к Марату. - Чуя. – представляется он, протягивая руку. Марат смотрит с презрением. - Руку жать не буду. – говорит он, так и не представившись. Не счел Накахару достойным. - Где он? – озлобленно спрашивает Гоголь. Сам Осаму показывает на дверь напротив. - Только он видеть никого не хочет. – говорит он приторно. - Никого из вас, уебанов. – рявкает Коля и заходит в белую палату. Четырехместная, но заняты всего две кровати. Гоголь тут же выцепляет взглядом возлюбленного и спешит к нему, садясь прямо перед его лицом. - Эй… - тихо зовет он, едва сдерживая натиск слез. Акутагава поднимает взгляд. Он тяжелее того, что видел Гоголь при первом знакомстве, абсолютно безжизненный, в них не плещется ничего, ни облегчения от вида Коли, ни боли, ни страдания. Пустые, только блики от окна мерцали в холодном омуте. Акутагава вытягивает руки вперед, перебинтованные до локтя. - Зашивали. – говорит он тоном, будто рассказывает, что он сегодня поел. Хотя нет, даже это он бы рассказал с большим энтузиазмом. Коля тянется, чтобы прикоснуться к ладоням Рюноскэ, исполнить свою давнюю мечту просто легко поцеловать, но Рюноскэ неожиданно и очень резко отстраняется. - Не трогай. – говорит он. Вставший в ступор Гоголь может лишь кивнуть. - Они делали переливание, а потом накачали каким-то успокоительным. – голос очень тяжелый, губы едва двигаются. По лицу Гоголя уже вовсю текут слезы, незаметные для самого Коли. Рюноскэ смотрит, но молчит. - Зачем, Рю? – дрожаще спрашивает Коля. Акутагава тихо вздыхает. - Невыносимо стало. Весь этот контроль, я не помню такого отношения с первого класса. Там была хотя бы школа, а здесь, ну… - говорит он. – Я пытался сбежать к тебе, правда пытался, меня каждый раз избивали. Папа спит слишком чутко, а после твоего прихода вообще был настороже. – Акутагава слабой рукой и неразгибающимися пальцами показывает на желтеющий след большого синяка на скуле. – Моя плата. - - Дазаю бы надоело рано или поздно, зачем калечить себя, Рю. – настаивает Гоголь, и омега качает головой. - Дело не только в этом. Меня сегодня забрал Чуя, знаешь, под предлогом спраздновать др. Я отнесся с осторожностью, но подумал, что это мой единственный шанс уйти к тебе, он ведь следит не так строго, как папа, да и мог отпустить к тебе без лишних вопросов. – Акутагава молчит, обдумывая то, что хочет сказать. Подзывает Гоголя пальцем, и как только тот нагибается, шумно выдыхает. - Он снова напился. – шепчет Рюноскэ. – И изнасиловал меня. - Глухой импульс пробивает дно волнения и злобы, мешая чувства и эмоции в кипящую лаву, подкатывающую к горлу. А Акутагава был практически спокоен. - Он настоял, чтобы я выпил вместе с ним и потом... Я не смог сопротивляться. Прости. Я подвел тебя. – продолжает Рюноскэ. Гоголь отстраняется с видом сочувствующим. Он пока не дает волю злости, стараясь оставаться сейчас хотя бы немного спокойным. - О чем ты, Рю. Ты никого не подвел. – Коля хочет положить руку на плечо возлюбленного, погладить, но тот тут же напрягается, когда Коля тянется это сделать. Приходится опустить руку. - А знаешь самое ироничное? Я не поехал к вам. Я зачем-то пошел домой. Мне так остро понадобилась любовь папы, так захотелось, чтобы он если не обнял, то хотя бы погладил по голове. Он видел, что что-то случилось. Он ЗНАЛ это. Мне так хотелось прижаться, испытать от него тепло впервые в жизни, но мне лишь дали пощечину и назвали слабым. – рассказывает Рюноскэ. – Я так много прошу, Коль? – спрашивает он, пока по щеке катится одинокая слеза. – Просто папиной любви. Я ничего больше не хотел. Просто нежного касания, просто чего-то родного. На что я только надеялся, наивный идиот… - Акутагава всхлипывает. – Я просто не сдержался. Все это так навалилось… Я думал о тебе, и мысленно попросил прощения, правда. Прости. - Коля не может сдержать слез. Конечно, он должен быть сильным для Акутагавы, но как можно сдержаться, когда возлюбленный утративший волю к жизни лежит перед ним так спокойно, так… Брошено. Измучено. Будто из него вытянули все силы, чтобы не шевелилось тело, чтобы эмоции были потухшими. У него не было сил на что-либо. А лава Гоголя уже начала переливаться через край, обжигая руки тягой к расплате и Чуи, и Дазая. Он злости начинало трясти. - Подожди, я скоро приду. – пытается нежно произнести Коля, поднимаясь с места. - Ты куда? Коля, не надо. – говорит приглушенно Акутагава, обессиленно пытаясь сесть в постели. - Все хорошо, лягушонок, я скоро вернусь. – говорит Коля и выходит из палаты. Яростно выдыхая, он направляется прямиком к Чуе, сжав кулаки. - Что с ним? Все хорошо? – спрашивает Марат, но его игнорируют. Коля не слышит ничего, кроме биения сердца в голове, не чувствует ничего, кроме жжения во всем теле. Накахара даже не успевает ничего предпринять, как в лицо прилетает смачный удар. Чуя даже падает на пол. Пытается закрыться от нападка Коли, не пытаясь ударить в ответ. Колю все равно было не остановить. Он бил так сильно, как только мог, совсем немного утоляя жажду возмездия. Гоголь хотел, чтобы этот ублюдок выпил столько своей крови, сколько слез из-за него пролил Акутагава. Плевать на боль в костяшках, он хочет видеть размазанное лицо, искаженное до неузнаваемости, хочет слышать хруст костей, желает смерти. Он не слышал восклицаний Марата, который пытался вразумить сына своим «не надо, Коля!», не видел, как продолжает улыбаться Дазай с неким удовольствием, и пытается драться даже тогда, когда его с силой оттаскивают медбратья. - Это нормально, что он сделал?! – продолжает вырываться Коля. Его скручивают, держат, каждое трепыхание Гоголя приносит ему огромную боль в руках и спине. Он старается взять себя в руки. Но не пытается просить отпустить, он знает: если что, он продолжит бить эту морду снова и снова, не смотря на то, что оно уже полностью в крови. Его о чем-то спрашивают. Преимущественно папа. Но Коля лишь злостно пыхтит, не вслушиваясь в слова. Отрезвляется только тогда, когда в помещение заходит полиция. Но даже тогда не до конца. - Умышленное причинение вреда здоровью. – слышит Гоголь, когда его наконец-то отпускают. Говорят явно с Чуей. – Снимите побои, сейчас протокол составим… - вид у полиции недовольный, развязный, будто они совсем не хотят здесь находится. Накахара прижимает вату к носу и прищуривается, когда капли крови капают с рассеченного лба. - У меня нет претензий. – неожиданно говорит он. Один из полицейских закрывает папку, слишком тяжело вздыхая. - Дернули хер знает зачем, раз претензий нет. – недовольно говорит он и собирается уйти. - У меня есть претензии. – шипит Гоголь, и не него оборачиваются практически все: кроме самого Накахары. – Я хочу написать заявление об изнасиловании. – взгляд твердый, испепеляющий. - Что?.. – тихо переспрашивает Марат, медленно опустившийся на лавку. – К-как об изнасиловании? - - Познакомьтесь, этот урод! – показывает ладонью на Чую Коля. – Ты у меня, сука, сядешь, я тебе обещаю. – Гоголь забирает бланк заявления и пристроившись за небольшой тумбой, начинает писать, стараясь сделать это максимально разборчиво, насколько могут себя повести дрожащие пальцы. - Ууу, дело принимает интересный оборот. – тянет Дазай, тоном, что ему не хватает только попкорна. Марат тут же вскакивает с места. - Ты шутишь сейчас?! Нет, ты шутишь?! Ты в своем уме вообще?! Тут только что сказали, что твоего ребенка, твою кровиночку снасиловали, а ты сидишь и лыбу давишь?! – орет на Осаму Марат и словно Коля распаляется все сильнее. - А вы в мою кровь не лезьте. И не повышайте голос. – сдерживая пустую вежливость произносит Дазай, но уже смотрит пронзительно, стараясь осадить оппонента одним взглядом. - Да как ты можешь зваться папой после такого, урод?! – шипит Марат. Дазай тут же поднимается, встав к папе Гоголя вплотную. - Ты не знаешь, что это такое, воспитывать ребенка от насильника. – шипит он в ответ. И это бы тронуло сердце, не знай, что это за омега. - Ну этот же ребенок, он ни в чем не виноват. – продолжает пытаться вразумить Дазая омега. - Пусть спасибо скажет, что в роддоме не оставил. - - А что не оставил? Побоялся что соседи скажут? – слова каждого пропитаны огромным количеством яда, но именно слова Марата задели первыми. Осаму уже замахнулся, как второй полицейский тут же оттащил омег друг от друга. - Второй драки нам не хватало. А потом тоже будете говорить, что претензий нет? – говорит он. Марат злобно смотрит, а потом быстро скрывается за дверью палаты. Дазай непринужденно фыркает. Коля, немного отвлекшись на разборку омег, наконец-то дописал заявление и вручил его полицейским. - Ты же знаешь, что за дачу ложных в тюрьму отправишься? – спрашивает мужчина, и Гоголь кивает головой. - Хорошо. – альфа поворачивается к Дазаю. – Мы можем немного поговорить с пострадавшим? - - Да, конечно. – трелью говорит Осаму, открывая дверь палаты. Коля первым подходит к Рюноскэ, который доверчиво сжимает руку Марата своей. Рюноскэ смотрит на зашедшую толпу безэмоционально. Не дрогнул ни один мускул, хотя полиция должна была напрячь. - Поступило заявление… - пытается формально говорить мужчина, а потом лишь вздыхает. – Тебя насиловали или нет? – прямо спрашивает он, смотря, как Акутагава переводит взгляд на разбитое лицо Накахары. - Да. – отвечает он. - Ясно. – говорит полицейский. – Ну пройдемте, поговорим в отделении. – обращаются уже к Чуе, немного подталкивая его к выходу. Как только дверь закрылась, Акутагава недоверчиво посмотрел на своего папу. - Вовремя зашел. – говорит он, и в других обстоятельствах это звучало язвительно, но не сейчас, когда на это нет сил. - Ничего, котенок, не переживай. Все наладится. Самоубийство, как же тебе было плохо... Ничего. Полежишь в психиатрической больнице, все хорошо будет. – Дазай гладит сына по плечу, но тот лишь сбрасывает его руку. - Я не лягу в больницу. – отрезает Рюноскэ, но Дазая нежно улыбается. - Конечно ляжешь. Ты же хочешь, чтобы тебе помогли? - Акутагава переводит взгляд на Марата, который греет его ладонь своими двумя. Коля вспоминает, как Акутагава боялся этого стационара, как не хотел на учет, не желая идти даже на консультацию. Но, может, сейчас все изменилось? Ему восемнадцать, он может решать за себя сам, но… Сейчас Рюноскэ сдается и не препирается. - Я не позволю. – пытается влезть Гоголь, но на него лишь ядовито смотрят. - А тебя никто спрашивать не будет. Посмотри, в каком он состоянии. Он должен получить лечение. – говорит Дазай. Акутагава отворачивается от папы в сторону Марата. - Больница так больница. – сломлено говорит он. – Плевать. - - Вот умница. – Дазай гладит его по голове, но Акутагава быстро отмахивается. Улыбнувшись, Дазай выходит из палаты, довольный маленькой победой, думая, что он уже скинул с себя ответственность. - Почему ты согласился? – взволнованно спрашивает Гоголь, уже не пытаясь прикоснуться к Рюноскэ: понимает, что касания альф сейчас для него как ножом по коже. - Может, так лучше будет. Не знаю. – безучастно отвечает Акутагава. Гоголь смотрит на эту картину с болью в сердце. Он столькими силами смог вытянуть Акутагаву из пучины самоуничтожения, как все старания перечеркнулись этим чертовым Чуей. Может, его реакция такая от препарата, что ему вкололи? В любом случае это зрелище было до ужаса страшным. Бесцветный, бледнее обычного, с этими бинтами, с которыми он немного становится похож на папу, такой… Серый. Более болезненный. И без блеска в глазах, который мог бы быть, когда они бы встретились после долгой разлуки. А ведь он только начал жить, вся радость, зародившаяся в хрупком теле, вся жажда, весь энтузиазм, они просто исчезли. Оборвались одним до боли уродским поступком. Акутагава больше не был собой, лишь чертова оболочка даже без слез, лишь с пустотой в сердце и словах. Сейчас только и оставалось, что сидеть возле постели. И смотреть, как окончательно потух Акутагава Рюноскэ.