Милая трагедия

Прислонившись к стене, Гоголь неудобно держал в руках гитару, наигрывая до тошноты известную песню Металлики. Неудобство росло еще тем, что Коля прижимал плечом к уху мобильный телефон. - Завтра в ПНД на учет. – вещает из трубки безразличный голос. – Потом еще в полицию тащится. Эти олухи неправильно приняли заявление, мне самому придется все переписывать. - - Что ожидать от такой «компетентности». – Коля отнимает руку от гитары, чтобы посмотреть на синюшные костяшки. – По их лицам было видно, что они не заинтересованы в этом. - - Да. – тихо произносит Акутагава. – Плюсом еще накладываются всякие экспертизы, разговор с психиатром или психологом, не помню, врачи разные… Честно, я не хочу этого всего. Хочу, чтобы меня закрыли в комнате и никуда не тащили. - - С чего это так твой папа активизировался? – спрашивает Коля, едва стиснув зубы, вспоминая безучастность Дазая в больнице. - А его хлебом не корми, дай только Чуе жизнь испортить. Да и знаешь, его привлекает эта история. Больше жалости к себе получит. «Ой, смотрите, мой сын психически не здоров, я так мучаюсь, так мучаюсь!». Наверняка соседи уже все знают. - - Твой папа зависим от чужого мнения. – напоминает Гоголь. – С какого хера он трезвонит о проблемах на всю округу? - - Говорю же, получает жалость. – с другой стороны трубки тяжело вздыхают. – Кретин. Что я, что он. Но в этом есть и свои плюсы, мне хотя бы вернули телефон. Ручку окна так и не починили. Это уже второстепенное, конечно… - Коля хочет спросить про школу. Может ли он тащится туда? Ответ был прозаичен: конечно нет. - Еще с школой не знаю, что делать. – Рюноскэ как будто прочитал мысли. – Я не смогу ходить туда, и я не знаю, сколько по времени это будет. Хотя, может, мне было бы легче. – Акутагава молчит. - Учителя, думаю, войдут в положение, по крайней мере у тебя будет какая-никакая справка. - - Ага, чтобы все узнали, что произошло? Нет, спасибо. – отрезает Акутагава. Оба какое-то время молчат, слушая лишь дыхание друг друга: у Акутагавы оно было шумным, прерывистым. - Прости. – неожиданно говорит он. – Я… Я так хочу, чтобы ты был рядом. Но не могу. Я хочу, чтобы все было как раньше, хочу отмотать время назад, чтобы не идти к папе. Прости, пожалуйста, прости. - На глаза Гоголя наворачиваются слезы, но он едва удерживает ровное дыхание, чтобы его омега не чувствовал слез своего альфы. - Я не знаю, как тебе плохо. – произносит Коля, в нервности дергая струны в хаотичном порядке: кажется, он думал, что это как-то поможет успокоиться. – Тебе не за что извинятся. Если тебе станет легче, я простил тебя уже по дороге в больницу. - - Значит, все-таки сердился. – произносит Рюноскэ. - Самую малость. И то только потому, что сильно волновался. - Вновь молчание. - Мы же еще встретимся? – с большой надеждой в голосе спрашивает Рюноскэ. Гоголь кивает, будто собеседник видит этот небольшой жест. - Да. Конечно. – поняв свою глупость отвечает Гоголь. - Только больше не пытайся проломится в нашу квартиру, всем плохо будет. Я сам как-нибудь найду способ, хорошо? - - Да, без проблем. – когда будет этот способ? Чертовски неизвестно. - Ладно, я пойду. Позвоню тебе завтра, благо, в этом меня перестали ограничивать. – в трубке хмыкают. - Люблю тебя, лягушонок. – произносит Коля, с надеждой услышать в голосе Рюноскэ теплые нотки. - И я тебя. – говорит Акутагава, едва ли тепло, но уже более красочно. После этого звучат короткие гудки. Коля закрывает лицо ладонями. В мыслях что-то несуразно плохое, подкрадываются думы о том, что могло бы быть. Но этого не случилось же, почему сейчас по щекам текут слезы? Почему такая тяжесть на душе, будто то, что могло произойти – произошло? Может быть виной всему эта разбитость на двоих? В Гоголе тоже что-то оборвалось. Казалось, что крепкую ниточку, соединяющие два сердца, резко выдернули вместе с мясом, оставляя зияющую дыру, не заполняющуюся ничем. Оставалось только, запрокинув голову к потолку, заставлять слезы влиться обратно в глаза. Конечно они не слушались и катились вниз, на шею, оставляя холодные следы. Но даже они не приносили желаемого облегчения, лишь угнетали, особенно если вспоминать мантру «ты же альфа». Альфа, который никак не может помочь своему омеге. Всхлипнув, Коля, размазав влагу по лицу, вытер текущие сопли воротником футболки, протер кулаками глаза. Завтра пятница, завтра история, и только один бог знает, как Коля сможет концентрироваться на материале. Неосторожно отложив гитару, жалобно вскрикнувшую, Коля завернулся в одеяло и повернулся на бок к стене. Рассматривание обоев никак не вытесняло мысли. Прикрыв глаза, Гоголь отчетливо увидел эти бинты, представив аккуратные швы на худых руках, от локтя до запястьев, глубокие раны, из которых… Коля быстро открыл глаза, вновь столкнувшись взглядом со стеной. Видимо, и сон ему не светит. Погружаться в кошмары совсем не хотелось. Коля волей неволей поднимается с кровати, завернувшийся в одеяло, садится за компьютер. Руки тянутся к клавиатуре, замирают над кнопками, а потом, передумав, тянутся к поредевшему после сходки скетчбуку, открывая на самой первой странице. То, что он делает сейчас – предательство доверия, но, почему-то казалось, что он должен посмотреть. Это был не какой-то простой интерес, это было поминание хороших дней, когда и фонари на улице ярче, и улыбки искреннее… Рисунок за рисунком, Гоголь рассматривает долго, будто углубляясь в картины известных на весь мир художников, искал какой-то подтекст. Черный и красный, одежда, превращающаяся в странное существо, какие-то бои, реалистичные выражения лица, когда с губ сочится кровь от кашля… Акутагава даже не понимал, насколько точно он себя описывает. В какой-то момент на страницах появляется Коля. Спящий, просто сидящий где либо, улыбающийся, будто ободряющий с белых листов, и Гоголь слабо улыбается. Это были простые наброски, будто Рюноскэ закрывал глаза, неточно вспоминал лицо, и рисовал так, простыми карандашными линиями. Перелистнув, Коля хмурится. Простой до боли печальный рисунок, где Дазай обнимает Акутагаву, прижимает голову к своей груди, с умиротворенным выражением лица. Это был самый яркий рисунок. Не по цветам, нет, один простой карандаш, немного смазанный в нескольких местах влагой: наверное, Рюноскэ плакал, пока рисовал. Это было через чур эмоционально. Подумать только, несмотря на все беды от этого кретина, Акутагава тянулся к нему, не всей душой, но какой-то частью, которая так жаждет простого нежного касания. Гоголь не знал, сможет ли утолить эту потребность. Слава богу Акутагава не видел, как Дазай цинично отреагировал на новость о насилии. Гоголь стиснул зубы от злости, а потом выдохнул, откладывая книженцию туда, где он ее взял. Он не мог понять Рюноскэ. Наверное, и он, и Дазай, и сам Гоголь были просто непробиваемыми идиотами. Решив хоть немного забыться, Коля открывает сайт с вариантами ЕГЭ. Школьный шум впервые звучал как ад для ушей. Влиться в его поток так тяжело с грузом на плечах, на который ощутимо давил смех кого бы то ни было. Стоит ли говорить, что смех самого Коли был болезненным и фальшивым? Гоголь ошибочно полагал, что это не заметно, правда, никто и не пытался выяснить почему. Это и без того было ясно. - Скучаешь по нему? – выловив Гоголя на перемене спросил Пушкин. – Что хоть с ним? - - В больнице лежит. – практически врет Гоголь. Точнее, не договаривает. - Что случилось? - - Заболел. – в голосе звучат нотки раздражения. – Просил не говорить, по какому поводу. - - Да ладно, я же твой лучший друг. – возмущается Саша, а потом получает щелчок по носу. - Да, только ты не умеешь хранить секреты. – отвечает Гоголь совсем не обидевшемуся Пушкину: тот прекрасно знал и давно принял этот факт. – Ладно, пойдем к остальным. - Наверное то, что ощущал Коля, было неким днем сурка. Только не в реализации одних и тех же действий, а в повторении всех эмоций изо дня в день. Все было как в тумане. Ответы на автомате, а мысли все глубже и глубже утягивают в пучину под названием «о наболевшем», душа под натиском тяжелого груза опускается все ниже, к ногам, которые готовы ее растоптать. Но он должен держаться, ради Рюноскэ, ради этого черноглазого котенка, желающего только теплого отношения к себе, но уже успевшего разочароваться в жизни. Уроки на какую-то долю отвлекают. На самую малую. Гоголь слушает в пол уха, не следит за действиями учителя и не до конца понимает, что происходит на уроке. - Принятие Соборного уложения? – спрашивает учитель. Ему не нужно оглашать фамилию, Гоголь и без того чувствует этот сверлящий с подковыркой взгляд, какой только может быть у преподавателя, смотрящего на ученика, сдающего его предмет. Но Коля даже не поднимает взгляда со спинки стула, на котором впереди восседает Федор. - Тысяча шестьсот сорок девятый год. – отвечает Гоголь, даже не дав себе время подумать или состроить щенячьи глазки, чтобы ему помогли. Он ответил это с таким безразличием, что казалось он знает всю историю от корки до корки. После ответа последовал тяжелый вздох, похвала историка прошла мимо ушей, разум на части разрывал один вопрос: «А что дальше?». И Гоголь не мог понять, к чему этот вопрос вообще относится, к школьной жизни, которая неожиданно стала в тягость, или к жизни с Рюноскэ, у которой, к слову, тоже были помехи. И чем дольше Гоголь думал, тем безнадежнее казалось найти ответ. Не сейчас, когда душа опьянена сожалением, чувством необоснованной вины, злостью на все окружение Акутагавы. В этом смятении прошел весь день, и только Гоголь навострился скорее покинуть школу, уже пошел к лестнице, как Пушкин перехватил его руку. - У нас классный час, забыл? - Коля поднимает взгляд, фокусируясь на друге. - Классный час? - - Будем решать, что дарить омегам на восьмое марта. – практически с гордостью выдал Саша, и Коля улыбнулся, так, для приличия. Может быть, эта улыбка была на толику искренней. Сказать, что Гоголь, как и каждый год тянул руку, предлагал разные варианты для того, чтобы порадовать горячо любимых омег из класса, было нельзя. Он безучастно наблюдал, как альфы растерянно пытаются перебрать варианты, то и дело оглядываются на Колю. А тот что? Лишь хмурится, а когда спрашивают его, отвечает лаконично. - Шоколад. - Слышать это от противника всей банальщины было удивительно, непонятно, а для тех, кто его знает ближе, чем остальные в классе, еще и больно. Даже Федор нахмурился, правда, ничего не сказал. Шоколад… Гоголь думает, а был бы рад этому Акутагава? Ну хоть чуть-чуть? Двадцать минут оказались одним мигом. Впервые время шло так стремительно быстро, наверное потому, что Гоголь уже ничего не ждал от этого дня. Врет, одно он все-таки ждал. Звонок от Рюноскэ. Он боялся звонить сам. Может, попадет в неудачное время, сделает только еще хуже, опять посадят на строгий режим, а сейчас Рюноскэ и без того было ужасно плохо. Нельзя было оставлять его одного. По дороге домой, избавившись по пути от назойливого Пушкина, всеми силами старающегося подбодрить друга – и Коля ценил старания, честно, только они не приносили свои плоды и были лишь белым неприятным шумом -, Гоголь зашел в магазин. Шоколад. Почему-то это очень ярко отразилось в памяти. Неспешно бродя мимо полок с маслом и яйцами, Коля остановился перед стендом со скидками. Плитка с инжиром. Ведь Рюноскэ говорил, что любит его, да ведь? Говорил, что нравится запах Коли, и что… Что еще? Будет полный казус, если Гоголь запомнил этот факт как-то не так, может, Акутагава и вовсе не любит инжир. Но шоколад-то любит? А от инжира в нем дай бог одни косточки. Немного подумав, Гоголь стаскивает со стенда рядом с кассой банку пива. Дома его как всегда ждал папа. И вареники. И эта душащая атмосфера полного спокойствия. Казалось, Коля не имеет права расслабляться, пока его омега страдает. Это казалось кощунством. Поэтому и кусок в горло не лез, и расспросы папы вызывали раздражение, и даже сочувствие Марата принималось с безразличием. Волновало душу только предвкушение звонка. Он же позвонит, обязательно позвонит. Коля отмахнулся от папы как от назойливой мухи, не заботясь о том, обидит ли это омегу, и закрылся у себя. Перед глазами вновь замаячили тесты по истории, ведь как оно ни странно, сейчас Коля только и мог, что учится, да и знания сейчас как-то удачно складывались по полочкам в уме. Казалось, вся вселенная пыталась как-то его приободрить, подарить маленькую надежду на что-то хорошее, подогреть обычно оптимистичный взгляд на жизнь. Только вот Гоголь не принимал такие подачки. Они будут с Акутагавой страдать вместе, разделят эту участь. Но Рюноскэ никогда не узнает, насколько плохо Гоголю: в его глазах альфа так и останется доброжелательной опорой. В тот день телефон так и не издал мелодичной трели звонка. Выходной день навевал тоску. Отказавшись от всякого времяпрепровождения с друзьями, Гоголь пытался отвлечься на простую мелодию, найденную на просторах интернета. Замедлив ее в приложении до максимума, Коля нота за нотой подбирал звучание струн, не спеша, продумывая каждый звук, после повторяя выученный кусок раз за разом, переигрывая в наушниках мелодию снова и снова, до свода зубов надоедливо. Когда в наушниках прозвучала громкая и быстрая песня, Коля даже испугался: его слишком быстро вывели из повторяющегося транса. Не посмотрев на то, кто звонит, Коля лениво взял трубку. - Да? - - Мне, кажется, кто-то говорил, что «да» могут записать мошенники. – звучит излишне усталый голос с каплей насмешки. Рюноскэ будто пытался приободрить если не себя, то хоть Колю. - Рю. – тут же откладывает гитару Гоголь, с замиранием слушая голос возлюбленного. – Как ты? - Акутагава мнется. - Можешь меня забрать с… - Рюноскэ долго молчит, пока в трубке гуляет ветер. – Ботанической сорок три. - - Да, конечно. Я скоро буду. – Гоголь уже тянется к одежде: он сделает для Рюноскэ все, что он только попросит. – А твой папа? - - А папа послал нахуй. – тихо хмыкает Рюноскэ. – Там вход с трамвайных путей. Приезжай, пожалуйста. Ты очень нужен. - Пусть потом трубку и сбросили, Коля почувствовал легкое воодушевление, придавленное вскоре пластом тяжелого волнения. Он одевается быстро, бросает папе «я к Рю» и спешно выходит на улицу, попутно забивая в картах данный адрес. «Центральная психиатрическая больница имени…» Как обухом по голове. Его оставили там? Ему нужны вещи? Надолго ли? Голова снова забита ненужными мыслями. Нельзя было делать поспешные выводы, но нет-нет, да всплывала картинка с мягкими стенами и смирительной рубашкой. Дорога заняла не так много времени, как ожидалось: наверное, причина всему то, что Коля вновь ушел в себя, лишь изредка переключая внимание на оглашающиеся приятным голосом остановки. Территория перед забором больницы представляла собой небольшой парк с современными детскими площадками. До самих ворот еще надо было подняться – пологий склон был достаточно большим, чтобы у неподготовленного человека вызвать отдышку. А Коля был слишком занят варением тревожности в разуме. Он очнулся только тогда, когда прошел пару метров от кпп, которое, впрочем, совсем не исполняло своих функций – как казалось -, входи и выходи кто хочешь. Там, вдали сидел Акутагава. Его Гоголь узнает где угодно. Да и других людей не наблюдалось, а в воспоминаниях так и всплывал ветер по ту сторону трубки. Практически бегом Коля преодолевает расстояние, даже улыбнувшись, насколько позволяло его состояние. - Рю. – говорит он, пытаясь выразить свою любовь в одном лишь имени. Он не распахнул руки для объятий, не посмел как-то прикоснуться, просто сел рядом, разглядывая осунувшийся профиль омеги. - Они накачали меня фен… Фенз… Зипа… Не важно. – сплюнул Акутагава. – Видимо, я слишком сильно заистерил там. Медбрат ужасен, уколы ставить не умеет, еще и затыкает своим «не придумывай, не больно». Сейчас так спать хочется… - Гоголь тяжело выдыхает. Рюноскэ поднимает на него расфокусированный взгляд, наблюдает, как Коля достает из рюкзака термос и шоколад, протягивая все омеге. - С инжиром. – Рюноскэ позволяет себе тень улыбки. – Спасибо. Я не ел с утра. - Обертка увлеченно разворачивается. - Что произошло? – аккуратно спрашивает Гоголь. Акутагава пожимает плечами. - Сначала поехали в ПНД. Провели там пару психологических тестов, немного поговорили и дали выбор, либо учет у них, либо учет здесь. Угадай, что папа выбрал, непонятное заведение или главную психиатричку? Выбор и так понятен. Хочет официально назвать меня психом. – Акутагава отпивает теплый мятный чай. – Конечно, от стационара я отказался. Наседали всем селом, папа молнии пускал. Хотел избавиться и не сталкиваться с последствиями его же, сука, выходки с этим гребанным учетом. Поэтому меня перевели в дневной стационар. – Акутагава немного молчит, жмурясь и зевая. – Туда ты приходишь каждый день утром, как мне объяснили, существует как небольшая реабилитация для лежавших здесь, вроде как ты и в мире «обычных» находишься, а вроде как под присмотром врачей. В общем, смутно все. - - И… Сколько здесь тебе быть? – спрашивает Гоголь, пытаясь скрыть волнение в голосе. - Я не знаю. – жмет плечами Акутагава. – Там еще врачей проходить, обследование комплексное. Не суть. Вчера общался с лечащим врачом, пиздец он тошный. Попросил рассказать всю жизнь начиная с малого возраста. А я помню, что ли? Я нихуя не помню. И мне «А как это вы не помните, вспоминайте!». Там растерялся ужасно, меня еще перебивали постоянно, я пытаюсь рассказать какое-то значимое событие, а мне в ответ какая-то колкость. Сказал, что чувствую себя ущербно, и знаешь, что он ответил? «Что, жалеете себя, да?». Я не знаю, как относится к этому врачу. Мне он не нравится, совсем. Мерзкий. Еще пальцы гнет, смотрит на меня как на пушечное мясо, как на крысу для опытов. И взгляд… Недовольный, колкий, улыбочка еще миролюбивая… - - Кого-то напоминает. – говорит Гоголь. - Этот более мерзкий, чем папа. Папа если и наденет маску, так полностью и надолго, а этот не скрывал неприязни. Выписал мне какие-то лекарства, не обозначил, что это, для чего, какой вообще диагноз, а мне расспрашивать стыдно было, почему-то… Десять капель на ночь какой-то хуйни выпил, на утро ноги отказались ходить. Я просто встал с кровати и рухнул. Пришлось папе везти меня сюда, а узнал, что я оклемался немного, послал к черту. Ничего нового. - Гоголь слушал, как Акутагава спокойно и свободно рассказывает об этих пару дней, и не мог переварить всю информацию. Все нахождение здесь было злой шуткой судьбы. У нее точно не было чувства юмора, если, конечно, она не блещет черным остроумием. Они оба сидят в молчании. Не будь у Акутагавы отторжения к прикосновениям, Гоголь уже вовсю расцеловывал его пальчики, доверчиво сжимающие теплые стенки термоса. Половина шоколада улетела быстро и Колю порадовал хотя бы этот факт. Хотя чему тут радоваться… - Знаешь, в тот день… - начинает Акутагава, и Коля поднимает испуганный взгляд, боясь столкнуться с тем, что сейчас скажет Акутагава. - Рю, ты не должен… - пытается прекратить это Коля, но его будто не слышат. - Мне нужно это. – говорит Рюноскэ, а потом немного молчит. – В тот день Чуя себя вел очень волнительно. Я сразу заподозрил что-то неладное, но не мог найти предлога быстро смыться. Я говорил, что не хочу пить. Но «просто отметим и я тебя отпущу». – Акутагава хочет произнести все с волнением, но из-за вколотого лекарства весь рассказ звучал слишком обыденно. – А потом… Знаешь, он все время извинялся. Говорил, что он гнилой человек, просил прощения, сказал, что давно мечтал об этом… Самое больное было осознать предательство. Я до конца не понимал, что произошло, со мной ли это, в голове сидело одно: «он не мог этого сделать»… Мне кажется, какая-то часть меня осталась там, в стенах его дома, с ним. И что я никогда не буду прежним. Но, знаешь, этот человек сделал для меня слишком много, чтобы я сразу начал его ненавидеть. - Злость комом слез подступала к горлу и глазам. Коля не мог держать прозрачные капли, тихо падающие на шарф. Акутагава рассматривал свои ботинки. - Чуя звонил всю дорогу до моей квартиры. А дома… Мне не было больно, Коль. Совсем не было. Я просто смотрел на свои руки, я чувствовал, как вместе с кровью утекают все проблемы. Это было чувство правильности содеянного. Я думал о тебе, конечно думал, это было последнее, о чем я думал, пока не перестал понимать, что происходит. Знаешь, иронично, но меня и вытянул-то Чуя, который приперся домой «закончить разговор», я тогда слишком резво от него убежал… Я не знаю всей сути, в себя пришел только в больнице, и так тяжело на душе стало. Я искренне хотел, чтобы меня не стало, может, тогда и было бы все лучше, не считаешь? Папа бы впервые пролил пару напускных слезинок на кладбище, да и Чуе я бы отомстил. - - А я? – спрашивает Коля, и только тогда Акутагава поднимает взгляд на альфу. На лице отпечаталась тень удивления. - Ты плачешь? – только и может сказать Рюноскэ. Гоголь хаотично и быстро стирает слезы, коря себя за то, что омега увидел его слабость. - Не плачь… - волнительно говорит Акутагава. Протянув дрожащую руку, он стирает влагу со щек Гоголя, а тот, всхлипнув, слабо улыбается. - Я рад, что тебя спасли. Я бы не смог без тебя. Совсем. - Губы дрожат, но Коля быстро берет себя в руки. Как так получилось, что сейчас его омега стал опорой для него самого? Это же он должен успокаивать Рюноскэ и говорить, что все будет хорошо, а не омега… Акутагава вздыхает. - Мне стало легче, когда я выговорился. – произносит он, опустив руку. – Спасибо, что выслушал. Я не хочу рассказывать это психологам или тем более своему психиатру. Но кому-то рассказать надо было… - Гоголь кивает и совсем-совсем не злится. Он просто не может злится на Акутагаву. Рюноскэ поднимается, пошатываясь и держась за лавочку. - Тут недалеко есть остановка автобусная. Пойдем? - Коля всхлипывает и в последний раз протирает лицо. - Конечно. - Пересилив себя, Акутагава опирается на Колю. Они медленно идут домой.