Милая трагедия

«ГорСуд» вещает мягкий голос, и Коля отрывается от телефона, чтобы посмотреть в окно трамвая, на коричневые многоэтажки, освещающиеся пока еще холодным мартовским солнцем. В наушниках играет какая-то непозволительно мирная песня про невзаимную любовь – или, скорее, скрытую от предмета обожания -, в душе невыносимое смятение, на включенном экране телефона горит непрочитанное короткое сообщение. «Я еду» Акутагава не ответил. Они общались два часа назад, тогда, когда его вновь вышвырнули из машины перед склоном с ослабшими ногами. Он говорил, что тяжело, и это было слышно по его дыханию, отчего в душе Гоголя все стягивалось. Будто клетка для сердца, которая сжимается, и сжимается, и сжимается, пока не становится болезненно тесно от осознания своей беспомощности. Он чувствовал, как нужен сейчас, пусть даже если этого с той стороны не осознают. Акутагава был слишком разбит для того, чтобы хоть где-то искать мало-мальски позитивные моменты. Коля не мог даже представить даже на толику ту бездонную пропасть, то расколотое состояние, что сейчас мучало его омегу, и он корил себя за это. Он должен был, просто обязан взять его боль к себе, облегчить плечи, успокоить душу, позволить хотя бы немного просто в спокойствии поспать, отдохнуть от всех мучений, что тромбами застыли в его крови. Коле казалось, что он мог делать куда больше для своего омеги, чем делает сейчас. Еще пара остановок, и он сходит на слякотный асфальт, подняв голову к высокому забору, отделяющем лицемерное спокойствие огромной территории несчастных душевнобольных от «простого люда». КПП молчаливо пропускает внутрь. Путь к дневному стационару еще не успел забыться – конечно, он же был здесь вчера -, глаза уже хаотично бегают между бесчисленных корпусов, по лавочкам, по дорожкам, желая увидеть Рюноскэ, отдыхающем от пустых разговоров с врачами, от тяжести тела, от давящей атмосферы дома. От тяжести жизни. Гоголь поджимает губы. Какая может быть расслабленность в этом месте? Тишина, безграничная тишина, будто даже птицы сюда не залетают, испуганные молчанием корпусов, холодностью кирпичных стен. И эта тишина была обманчиво нежна ко всем, кто приходит, со временем становясь невыносимо нагнетающей. Только Гоголь пока такого не коснулся. Шаги из спешащих превратились в медленные, прогулочные. Сердце в замирании стучало гулко, отзываясь каждым ударом резонансом в грудную клетку, сперло дыхание. От ожидания встречи даже похолодели ладони. Волнение колыхало все тело, смешивало все мысли в дымку, концентрировалось в одном: он в порядке? Вопрос заставляет хмыкнуть. Конечно, еще не сталкивающийся с таким пиздецом и до сих пор наивный разум молил о капле легкости для Акутагавы, но ставшая в одно мгновение серая реальность тут же разрывала связь между молитвами и небесами, словно лопая воздушные шарики иголками. С ним определенно не все в порядке. И никто не сделает обратного. Нужный корпус уже был напротив Гоголя. Ответное сообщение не пришло, значит, они не разминулись. Коля опускается на лавочку, сверляще смотрит на двери. Песни в наушниках надоедливые, громкие, такие, что болит голова, лишь бы не слышать мыслей, лишь бы вновь не чувствовать горячие слезы на лице, появляющиеся все чаще и чаще в последнее время, обжигая кожу. Мешаясь с безутешным криком в голове, мелодии все сильнее были по черепной коробке, отчего в какой-то момент Коля злостно вырвал из телефона наушники. Заложившая уши тишина помогла вдохнуть полной грудью и немного успокоиться, прикрыть глаза. С уходом громкого шума, к разуму стало подкрадываться то, что Гоголь все время пытался избавиться. Его качают чем-то непосильно тяжелым. Коля был уверен: бездушье работающих здесь врачей вызывало возмущающее непонимание, только вот сделать ничего было нельзя. Только каждое утро отдавать возлюбленного в лапы равнодушных, потом пытаясь успокоить затуманенный разум хоть чем-нибудь. Наверное, стоило взять с собой что-то вкусное. Любовь рвется на волю, вопя от боли. Раньше Гоголь думал, что ничто его не заставит так резко заглушать все прелести жизни, что он никогда не променяет ее несколько эксцентричный образ на что-то другое. Даже на вторую половинку. Он наивно полагал, что любовь станет равнозначной частью, что он просто втянет омегу в свои бесшабашные будни. Он не думал, что она так может вовлечь в себя с головой. Что она так заставит страдать. Правда, все-таки что-то от той жизни осталось. Переписки с друзьями. Споры. Общение. Текучка времени в школе. Дружелюбность папы. В конце концов музыка. Приносило ли это ту же радость, что и раньше? Навряд ли. Но это было. Оглушающие размышления чуть не пропустили вышедшего Акутагаву. Гоголь ухватил краем разума открывшиеся двери и тут же вернулся в реальность. Рюноскэ как будто нес на спине несколько десятков килограмм, его ноги подгибались, сутулость, присущая и раньше, теперь была еще сильнее. Согнувшись, он опирается не недалеко растущее от тропинки дерево, так и не подняв взгляд. Но как только он заметил Гоголя, тут же попытался распрямится, мол сказать, что все в порядке. Коля обреченно вздохнул и поспешил к омеге. Ладони сами собой тянутся к осунувшемуся лицу Рюноскэ, желают коснуться кожи, передать частичку тепла, выразить в уверенном жесте все то, что Коля не мог сказать словами, но пальцы так и замирают в паре сантиметров от болезненной бледности, остановленные мутными от лекарств глазами и ранящим душу отворотом головы. Рюноскэ всеми силами пытался избежать тактильности альфы, пусть и любимого. Коля опускает руки. Между ними будто выстроилась невидимая стена с одним единственным окошком на самом верху: дотянуться нельзя, но вот говорить вполне можно. Оттопырив локоть, Коля посмотрел на Акутагаву. Это не было похоже на порыв эгоистичности, лишь предложение опоры, от которого, впрочем, было невозможно отказаться. Цепляясь за куртку Гоголя, Рюноскэ отлип от дерева, медленно следуя по дороге, ведомый альфой. - Как ты? – первый начинает Коля. - Нормально. – отвечает Акутагава, будто стараясь сколько-то унять волнение Гоголя. - Тебя сегодня долго держали. – старается мягко расспросить Гоголь, медленно следуя мимо совсем маленькой церквушки. - Мотали по врачам. – Акутагава тяжело часто дышит, будто задыхаясь. Каждый шаг – Коля чувствует – слово пытка для ослабшего организма. – Сначала капельницу делали с раствором каким-то. – продолжает рассказывать после недолгого молчания Рюноскэ. – Прописали колоть витамины, и лучше бы убили, чем отдали в лапы этого гребанного медбрата. Руки из жопы, так еще и за нытье ругает. - - Витамины всегда больно колоть. – говорит Гоголь, вспоминая свой очень давний, но хорошо запомнившийся опыт. - Только их мне не хватало, знаешь. – хмыкает Рюноскэ. – Сегодня пару врачей было. Стоматолог и… по омежьей части. Психологи еще. Придется участвовать в групповых занятиях, но желания совершенно нет. Я прошел пару каких-то тестов, попросили нарисовать животного придуманного, а мне не до фантазии. Попытался что-то нарисовать, на меня надавили сильно. Смотрели как на придурка… Мне не нравится здесь, Коль, совсем не нравится. Я в начале думал, что мне здесь помогут, но… Благо избавили от обхода главного врача по вторникам, не знаю, почему. ЭЭГ будут делать, невролог, терапевт, флюорография, там наверняка еще фтизиатра назначать проходить. - - Это…? – спрашивает Гоголь, внимательно запоминая все, что предстоит пройти Рюноскэ. - По туберкулезу. Мой отец в восторге не будет, если мне назначат какое-то иное лечение. – отвечает Акутагава. После он тяжело вздыхает. - Может, оно и к лучшему, столько врачей. – пытается найти что-то позитивное Гоголь, но Рюноскэ мотает головой. - Я не хочу всего этого, Коль. Я устал. Я просто хочу, чтобы меня не трогали, никогда. До конца жизни. Просто отъебались и все. – Акутагава говорит это тихо, тяжело и настолько искренне, что у Гоголя щемит сердце. Убитый вид, страдающий вид. Пугающий вид. - Давай присядем. – просит Акутагава, когда они не прошли и трети пути. У него уже появилась отдышка, он опирался на Гоголя все сильнее, и облегченно выдохнул, когда опустился на лавочку, задрав голову вверх и прикрыв глаза. Коля выдыхает, смотря, как мученически дрожат веки, как качается голова, некрепко держась на ослабшей шее, как просачиваются капилляры. Казалось, за эти несколько дней он похудел еще больше, до изнеможения, до точки невозврата. Или так просто казалось. Гоголю что-то хочется сказать, но все слова утопают в омуте мыслей, встают комом в горле. Ему хочется говорить, о чем угодно, рассказывать о жизни, ведь это единственное, что у них осталось. Только вот о чем рассказывать, если обычная беззаботная жизнь умерла там, в больнице, осталась на кушетке перед угасшим Рюноскэ с перебинтованными руками. - Знаешь, я стал переписываться с тем парнем со сходки, с Антоном. Он предлагал вступить в одну ролевую, но писака из меня такой себе. – сменяет тему Рюноскэ, явно не захотев зацикливаться на мрачности будней. – Потом кинул ссылку на какой-то аск. Я бы поучаствовал, будь у меня хоть что-то для рисования. - - Установил вк? – хочется дать легкую интонацию, но этого не выходит. - Да, на свой страх и риск. Я не знаю, станут ли у меня отбирать телефон снова, будут ли его чистить, но так хотелось с кем-то пообщаться. Не в обиду тебе, просто с ним у меня есть достаточно глобальная тема для разговора. - Гоголь улыбнулся. - Я рад, что ты нашел себе друга. Очень рад, правда. – говорит он, и на него смотрят так, будто пытаются найти толику лжи во взгляде, но сталкиваются лишь с легким воодушевлением, от которого Рюноскэ коротко кивает. - Я бы не стал называть его другом, конечно. Просто хороший собеседник. - - Это уже что-то, Рю. – говорит Гоголь. – И вообще, кто знает, какое воздействие он окажет на твою жизнь в будущем. Может, станет твоим лучшим другом. - - Возможно. – не стал препираться Рюноскэ. Больше из-за слабости, конечно, так бы он мог поспорить, попытаться доказать, что не особо желает друга, и наверняка его аргументы разбились бы от «ну наша же компания стала для тебя друзьями». Не близкими, но все же. Они замолчали. Гоголь слышал шумные вздохи Акутагавы, будто тот бежал стометровку, тупил взгляд вниз и все пытался найти что-то отвлеченное, может, даже ободряющее. - Тебя ждут в школе. И волнуются. – говорит он и практически врет: он давно заверил компанию, что все в порядке. - Только я не знаю, сколько проторчу здесь. – горько отвечает Рюноскэ, а потом поднимается. – Пойдем. Хочу поскорее свалить отсюда. - Коля кивает и встает следом, вновь предлагая свой локоть. Шаг за шагом, маленькие, Акутагава еле волочил ноги по земле, придавленный грузом слабости. Им потребовалась уйма времени, чтобы наконец-то дойти до выхода: они передыхали практически на каждой лавочке, разбросанных, впрочем, далеко друг от друга. Гоголь услышал облегчение во вздохе Рюноскэ, когда КПП осталось позади, а потом почувствовал, как омега вцепился в его куртку обеими руками. Взглянув на Акутагаву, Гоголь в волнении вскинул брови. Страх. Отчаяние. Паника, которая уже подкатывала к горлу, охватила дрожью все тело. На его глаза под гнетом отчаяния навернулись слезы. Коля посмотрел вниз, туда, где проезжали машины. - Зачем он здесь? – шепчет Рюноскэ, и Гоголь хмурится, когда Акутагава показывает вперед пальцем. – Это его мотоцикл. - Коля почувствовал, как ноги Рюноскэ ослабели еще больше, он подкосился и, если бы не альфа, рухнул на землю. - Эй, может быть это не он. – пытается успокоить Гоголь. – Мало ли сколько мотоциклов похожих. - - Какое-то неправдоподобное стечение обстоятельств. – дрожащим голосом говорит Акутагава, стирая влагу с глаз. - Ну а вдруг. – Коля сам себе не верит: Рюноскэ лучше знает, кто его ждет. Гоголь понял, что все его успокоения бессмысленны, когда на солнце так ярко блеснула рыжая голова. Шаги стали еще медленнее, будто пытаясь отсрочить нежелательную встречу. Акутагава рядом начал задыхаться. Он сгибался все сильнее, из глаз безостановочно лились соленые слезы, Рюноскэ тянул за собой Гоголя все ниже и ниже. Тот остановился, перешел вперед омеги и присел перед ним, когда безысходность заставила его тело опустится на корточки. - Я рядом. – твердо говорит он. – Я не дам тебя в обиду. - - Я знаю, но… - Акутагаве не нужно завершать фразу, чтобы Коля понял, что его слов недостаточно. Что он не сможет унять страх. Что он не знает, какого Рюноскэ прямо сейчас, встречаться лицом к лицу с насильником. Но сейчас как никогда нужно было найти какие-то слова. - Надо узнать, что он хочет. Иначе он может выловить в тот момент, когда ты останешься один. – тихо произносит Гоголь. Среди наигранного спокойствия сквозит злость, разгорающаяся медленно, но верно, с каждой слезинкой Акутагавы все больше и больше: его омега не должен плакать. Но из-за этого подонка… Тело Акутагавы оцепенело. Его немую истерику нельзя было унять ничем, а она становилась все сильнее, и сильнее, и это заставляло Гоголя проклинать Чую все больше и больше. Он понимает, что если Акутагава не может держать в себе панические ужас, то сам он – безудержный гнев. Его омега не был достоин таких мучений. Его омега не должен был быть разбитым вдребезги. Он должен был улыбаться, он должен был греться в объятиях, он должен был тонуть в теплоте первой любви, а не в черной нефти, в которую его так внезапно погрузили, оставив торчать только голову: а то еще захлебнется, и кого тогда мучить? - Пойдем в обход. Пожалуйста. – Акутагава впивается в чужую куртку так сильно, что кажется кости вот-вот прорвут кожу. Гоголь не смеет накрыть его ладони своими, стараясь унять тремор. - Ты будешь со мной. Хочешь, я буду говорить? А ты спрячешься за меня. Нам нужно идти к нему, Рю. – продолжает настаивать Коля. - Не заставляй, пожалуйста не заставляй, давай уйдем, прошу, просто уйдем, я не хочу его ни видеть, ни слышать. Я боюсь, Коля, я очень сильно боюсь, давай просто уйдем… - шепотом тараторит Рюноскэ. От боли в его глазах кровь стынет в жилах, и Коля практически поддается. - Я не хочу, чтобы он выловил тебя одного потом. Я хочу быть рядом. - Рюноскэ вытирает влагу с лица рукавом, судорожно кивает и с поддержкой Гоголя поднимается. Шаги настолько медленные, что кажется они вообще не двигаются с места. Но как только они хоть сколько-то приблизились к подножью склона, Чуя отходит от мотоцикла навстречу паре. - Аку. – начинает он с жалостливыми, хотя, скорее, с волнительными нотками в голосе. – Как ты? - Гоголь вскипает. Он не имеет права такого спрашивать, не после того, что он сделал. Гоголь шумно дышит, в его глазах настолько отчетливо видно злость, его лицо настолько скривилось, что это отрезвляет даже Акутагаву. Немного, совсем чуть-чуть. Он же никогда не видел Колю таким. - Как видишь. – тихо и очень настороженно отвечает Акутагава, мертвой хваткой вцепившись в куртку Гоголя и всячески стараясь спрятаться у него за спиной. Голос сильно дрожит, пальцы оледенели, горло сильно першит. Коля сам прикрывает рукой Рюноскэ – не докасаясь -, стоит стеной между Акутагавой и Чуей и смотрит испепеляющем взглядом, от которого последнему становится крайне неуютно. - Давай поговорим. – предлагает Накахара. Коля едва держится. От одного голоса насильника внутри все разрывается. - Говори при нем. Я с тобой наедине не останусь... – Акутагава старается говорить хотя бы немного решительно, но он только и может, что глотать слезы и смотреть куда угодно, лишь бы не на Чую. Тот тяжело вздыхает. - Слушай, я совершил глупость… - начинает он, и Гоголь не выдерживает. - Глупость?! – рявкает он так громко, что на них обращают внимание проходившие мимо люди. Чуя морщится. Акутагава в страхе тянет куртку, и Гоголь отрезвляется, смотря на испуганный комочек, осевший под оглушающей ненавистью. - Слишком непростительная глупость… – продолжает разговор Рюноскэ. - Я знаю, знаю. – отвечает Чуя. – Мне нет прощения. - - Тогда з-зачем ты здесь? – Акутагава смотрит то на Накахару, то на Гоголя, будто стараясь найти ответ между ними, без общения с насильником. - Забери заявление. – неожиданно говорит Чуя. – По-хорошему. И я исчезну из твоей жизни, обещаю. - - Тебе морду сразу начистить или мне дождаться конца диалога? – Гоголь говорит это с твердым пугающим спокойствием. Таким тоном говорят тогда, когда находятся на грани. Как там говорят? Затишье перед бурей. – С какой стати он должен забирать заявление? - – Я уже узнал, что такое по-плохому, и ты действительно считаешь, что можешь избежать наказания? – чувствуя себя под защитой тихо, но уже более решительно спрашивает Акутагава. - Ты меня правда больше не увидишь. – Чуя практически молебен. Испуган дальнейшей перспективой оказаться за решеткой. - Я тебя в любом случае больше не увижу. – Рюноскэ вжимается всем телом в руку Гоголя. Чуя вздыхает. - Я понимаю тебя. Но, раз ты не согласен, я пойду другими путями. Извини еще раз. – отвечает Накахара и надевает шлем. Еще пара секунд и он уже уезжает, оставив пару наедине друг с другом. И только тогда Рюноскэ складывается пополам, дыша глубоко, часто, панически, отпустив Колю и обняв себя руками. - Я не знаю, что он может сделать, Коля. – Рюноскэ дает волю слезам. – Не знаю, не знаю! Я так боюсь, Коля, я не могу поверить, что он просто приехал попросить забрать заявление! - - Он надеется на пустое. – пытается успокоить Коля. - По-плохому… - повторяет Акутагава. – Что это значит? Он изобьет? Сделает жизнь невыносимой? Я не могу больше верить ему, он уже сделал все, чтобы разбить мою жизнь, его наверняка не остановит ничто! Будет давить через семью или еще хуже, пойдет ко мне, когда я буду один! Он будет грозить убийством, скажи, он может? - - Навряд ли. Ты же ему не безразличен. – Гоголь находит только эти слова, но тут же жалеет. - Как же… Мерзко звучит! Он будет шантажировать, знаю, будет. А иначе как? А если… Если он что-то сделает с тобой? Я этого не вынесу, Коль. – истерика заполняет всю душу, обходя даже все таблетки, которые он пил, и все побочные эффекты. Акутагава, уйдя в догадки, совсем забыл о слабости в ногах, пусть и дрожали колени. - Он не сможет ничего со мной сделать. И я обещаю, он ничего тебе не сделает. Я его из-под земли достану, я не позволю разрушить твою жизнь. Ну, еще больше. - Акутагава всхлипывает. Потом отстраняется, стирая слезы. - Я хочу домой. – говорит он. – Никогда бы не подумал, что скажу это, но лучше общество моего папы. По крайней мере он сможет прогнать Чую, если тот сунет нос в квартиру. - Гоголь молчит. Злобно молчит. Чуя не имел права такое говорить. Коля готов был повторять это вечность. Чуя не имел права даже видится с Акутагавой, он не имел права говорить такое. Он был достоин только пары десятилетий среди таких же как он. Он был достоин сломить к чертовой матери всю свою жизнь, как было с Рюноскэ. - Пойдем. – говорит Рюноскэ. – Прошу, пойдем, я не хочу тут оставаться. – голос боязлив. И вся дорога обратно кажется наихудшей пыткой.