Милая трагедия

Проверять каждую минуту телефон – уже ритуал, которому Коля не изменял даже в компании друзей. Выбравшись наконец-то из пучины такой, казалось бы, ненужной рефлексии, он переключил фокус на вновь собравшуюся компанию. Сказать, что кого-то раздражал его выработанный рефлекс включать экран, чтобы ничего не увидеть – нет, ворчал лишь Пушкин, и то только ради приличия. Все, за исключением Достоевского, понимали в чем дело и давали волю Гоголю иной раз отключаться от разговора и лелеять мысли о здоровье омеги. - Этот тупой ублюдок вновь занижает оценки. – жалуется Гончаров на через чур сварливого учителя обществознания. – Я не знаю, что нужно сделать, чтобы получить четыре. Выучить все кодексы РФ? - - Проще отсосать. – хмыкает Пушкин. Гоголь вновь убирает телефон в карман, возвращаясь вниманием к друзьям. - Фу, мерзость. – отвечает Гончаров, явно недовольный шуткой. - После того, как он вышел из декрета, он стал совсем отбитым. – поддерживает разговор Федор. – Его привычка разбрасывать тетради после проверки вместо того, чтобы адекватно раздать, воспринимается как неуважение. – - А психологические тесты на самооценку? Как он высмеял Диму за отрицательный результат и назвал его суицидником? Тогда практически весь класс смеялся, а теперь он лежит в лечебнице с депрессией. – вспоминает Гончаров, сложив руки на груди. - Откуда ты знаешь? – искренне удивляется Пушкин. – Я такого вообще не помню. - - И слава богу. – цокает Ваня. – Я общался с ним какое-то время. Но решил прекратить общение, когда он слег. Кто знает, что у психов на уме. - Почему-то, эта фраза резко осела в голове Гоголя. Он не единожды поблагодарил свое благоразумие, которое позволило ему смолчать о проблемах Акутагавы и не искать поддержки в левых лицах. Даже если левые лица были ему близкими друзьями. - Ну депрессия это же не шизофрения. – произносит Коля, лезет по привычке в карман, пытаясь отыскать пачку сигарет. Прикрывает глаза, мысленно называя себя дураком. - Но все равно. А если он и тебя утянет в пучину? Будешь на соседней койке лежать. – продолжает настаивать Гончаров. И Гоголь неожиданно подмечает, что у него совсем нет сил, чтобы спорить с омегой. А раньше бы энтузиазма хватило на то, чтобы продолжать что-то доказывать, даже если оппонент по окончании дискуссии останется при своем мнении. А сейчас… Сейчас казалось достаточным того, что Коля знает настоящую правду. Хотя, если так подумать, Гончаров был в чем-то прав. По крайней мере Акутагава и затянул Гоголя с собой, в страдания. Не с головой, не до тяжелого расстройства или, еще хуже, не до болезни, но заставил поварится изрядно. И это была не его вина. - А если с тобой такое случится? – неожиданно вставляет Достоевский. – Вот чисто теоретически. И тебя все бросили. - - Глупости. – тушуется Гончаров. Его тон становится нерешительным. – Это наверняка предрасположенность. - - Или приобретенное в различных ситуациях. – продолжает Федя. - Я не представляю, какие ситуации могут быть, чтобы довести до… Такого. - Гоголь мысленно благодарит Достоевского, впрочем, наблюдая немного отрешенно за спором. Слова Феди заставляют вспомнить окружение Рюноскэ. Да, конечно предрасположенность… Коля замечает в себе росток раздраженности на Гончарова. Слишком его задевали эти разговоры, эта глупость по незнанию предмета спора, пустых доказательств, оскорбляющая не столько Колю, сколько его омегу. Благо Акутагава не слышит этого, наверняка бы чувствовал себя кинутым через прогиб. - Ну вот представь. Ты плохо сдал ЕГЭ по всем предметам, не так хорошо, чтобы попасть в университет. Под давлением родителей поступаешь в колледж, где уровень знания выше, чем твой. И ты не можешь влиться в поток и понять, о чем вообще на занятиях идет речь. В это время консервативность в твоем доме достигает пика и на тебя орут, что ты не можешь учиться. Плюсом накладываются бессонные ночи, в которые ты пытаешься выучить хотя бы что-нибудь. И все равно тебя продолжают гнобить родители и смотреть как на последнего отсталого человека учителя. Чтобы ты чувствовал? – пример Достоевского слишком красочный. Проникшись описанной ситуацией и спроецировав все на себя, все трое ужаснулись. - До такого дело не дойдет. – увиливает от ответа Гончаров. Наверное, в его голове появилось легкое сомнение в собственном убеждении. - Ну дай бог. – произносит Достоевский. От нерадужных мыслей отвлекает вибрация о пришедшем сообщении. Гоголь с волнением открывает диалог. «Можно я приду к тебе?» Гоголь замирает. Читает эти строчки вновь и вновь, радость и тревога перекликаются между собой, стараясь перекричать друг друга. Противоречие двух «мы увидимся» и «его выгнали» заставили Гоголя расколоться внутри, возражая самому себе же. Пересилила радость: они встретятся, он сможет успокоить, он отвлечет, он пригреет пусть и не на груди, но нежностью отношения. - Все, мне пора. – спешно говорит он, не замечая, как начали дрожать руки: из-за этого он едва не промахнулся мимо кармана и не впечатал телефон в асфальт. - Что, Акутагава не ждет, да? – ехидно спрашивает Пушкин. Верная догадка посетила всех трех, просто Саша озвучил ее первым. – Мы теряем тебя, Коля. С концами. - - Ну не грусти. – выпячивает нижнюю губу Гоголь. – Мы еще обязательно встретимся. - - Под омегой прогнулся, позорник. – беззлобно произносит Пушкин, за что получает по лбу. - Кто бы говорил, подкаблучник. - - Это если я подкаблучник, то ты тогда кто? – продолжает подкалывать Саша, что с легким удовольствием поддерживает Гоголь. - А я подкаблучник номер один. – горделиво говорит он, поставив руки в боки. – А ты так, на втором месте. – тон несколько отрешенный, будто Коля смотрит свысока, как вышестоящие по статусу на простой люд. - Это мне сейчас обижаться надо или радоваться? - - Выбери, что больше нравится. – Коля чуть ли не впервые улыбается практически искренне. – Все, пока! Еще погуляем. – говорит он, спеша удалиться от друзей как можно дальше. Он не слышит, как Гончаров называет такое отношение романтичным. «Мне тебя встретить?» «Нет, я сам приеду» Гоголь в предвкушении уходит на автобусную остановку, присев на скамейку и все вдупляя в телефон, надеясь на переписку по дороге Акутагавы к нему. «Что случилось?» «Я как приеду объясню. Заряда мало» Надежды обломались. Радовало лишь то, что Рюноскэ позже хотя бы написал, что сел в автобус. Каждый приезжающий транспорт Коля встречал с придыханием, расстраиваясь, когда видел не тот номер. Когда подъехал нужный, Гоголь уже не смотрел в его сторону, предпочитая разглядывать мемы в мобильнике, стараясь унять в голове трепетные мысли и мечты почувствовать то прошлое, теплящееся внутри обоих. Пусть наполовину, но это уже что-то. Из увлекательного информационного транса его вывел голос Рюноскэ, который уже стоял напротив него. - Долго ждешь? – спросил он, и Коля тут же отвлекся от телефона, вставая со скамьи. - Я все равно гулял. Компанией. – улыбнувшись, сказал он. – Давно не собирались, точнее, я не собирался. - - Я выдернул тебя, да? – разочарованно спросил Рюноскэ. – Прости. - - Я все равно не могу с ними расслабится. Все мысли только о тебе. – мягко, влюбленно говорит Гоголь, но Акутагава лишь хмыкает, будто не верит сказанным словам. Это немного расстраивает. - Рушу твою жизнь только… - начинаешь Рюноскэ, но Гоголь поднимает палец к его губам, не прижимаясь к коже. - Что я тебе говорил? - Акутагава мнется, потом вздыхает. - Что ты любишь меня. - - Вот именно. – улыбается Коля и опускает руку. – С тобой я как ни с кем испытываю радость при общении. Тебе не стоит переживать. Тем более с ними я вижусь каждый день в школе, а с тобой крайне редко. - Аргумент весомый, заставляющий немного успокоиться, и Акутагава кивает. - Пойдем? – спрашивает он, и Гоголь вновь улыбается. - Да, конечно. – говорит он, и идет в сторону дома, подстраиваясь под шаги Акутагавы, медленные, едва перемещающие тело в пространстве. - Что у тебя случилось? Прогнали из дома? – спрашивает Гоголь, убирая руки в карманы. Он оттопырил локоть, желая, чтобы хоть так Акутагава схватился, но тот просто проигнорировал этот маленький жест. - Опять я не к месту. Семьей органы опеки заинтересовались и то только потому, что вместе со мной живет младший брат. Организовали рейд. И знаешь, что самое смешное? Они позвонили, сказали когда придут, предупредили. Вот меня и заставили уйти, чтобы не дай бог что. Они, как бы, понимают, что мне восемнадцать и все такое, но, видимо папа решил перестраховаться. – рассказывает Акутагава. Тряхнул головой, чтобы убрать спадающие на лицо пряди назад. - А разве они должны предупреждать? – осторожно спрашивает Гоголь, очень смутно зная тему разговора. Вдруг он правда чего-то не понимает. - Не должны. Но у нас все через жопу, как обычно. – Рюноскэ обхватывает себя руками. – Меня не увидят. Для Ацуши созданы все условия, чтобы безбедно существовать. Посмотрят, успокоятся и больше не будут приходить. - - Грустно все это. – произносит Коля. Акутагава лишь вздыхает. Расстояние до дома уменьшалось медленно, но неумолимо. Акутагава шатался как тростинка на ветру, и Гоголь постоянно был в напряжении, чтобы если что тотчас быстро подхватить омегу, чтобы тот не упал. Но Акутагава все шел и шел, несмотря на ужасное состояние. Как только они зашли в квартиру, Рюноскэ смог спокойно выдохнуть, вдохнуть аромат еды с кухни, прикрыть глаза, пытаясь дрожащими руками развязать кроссовки. Проникнувшись атмосферой квартиры, так заботливо принимающей его в свои объятия, он смог впервые расслабиться за такое долгое время. Марат, как и обычно выглянул в коридор и тут же расплылся в улыбке. - Аку, давно мы с тобой не виделись. – тон дружелюбный и такой непринужденный, будто не было ничего такого, что заставляло омегу страдать. Гоголь даже был рад этому: если бы папа с ходу начал жалеть, Акутагава сразу бы почувствовал себя не в своей тарелке. А теперь они будто вернулись в то практически беззаботное время, где Рюноскэ и касаний не боялся, и улыбался чаще. Коля хотел, чтобы Рюноскэ хотя бы чуть-чуть почувствовал то, что чувствовал раньше. - Здравствуйте. – кивает Акутагава, слабым взглядом оглядев омегу. Ничего не изменилось с тех пор. Все такое же радушие, все такое же спокойствие. Повесив куртку Рюноскэ на вешалку, Гоголь пошел следом за ним. Акутагава двигался уже по привычке, но несмело, будто он оказался в квартире в первый раз. Нельзя его винить: он и правда здесь был больше месяца назад, чтобы не ощущать какую-то неловкость. Коля только и мог, что ободряюще улыбнуться, садясь напротив Акутагавы. Папа сразу стал суетиться, еда, чай, все как обычно, за исключением того, что в омеге проснулась неподдельная грусть, которую он так хотел спрятать. Но глаза, в которых она отражалась, не обманешь… - Ты так исхудал. Тебя вообще не кормят? – спрашивает Марат, вытирая руки полотенцем. - Все как обычно. – хмыкает Рюноскэ, начиная есть аккуратно, подавляя желание накинуться на еду как голодный пес. - Тебя отпустили погулять? – вновь спрашивает Марат, прекрасно зная, что это не так. Но вопрос «тебя выгнали?» был сейчас через чур нетактичный. - Органы опеки придут. Папа захотел, чтобы меня не увидели. – рассказывает Рюноскэ то, что совсем недавно рассказывал Коле. Марат поджимает губы. - Никакого покоя. – произносит он. – Ну ничего, у нас посидишь, не убудет. - - Папа наверняка потребует вернуться под вечер, когда все уйдут. – вздыхает Рюноскэ. – Я не хочу туда. Я, честно, устал. - начинает тему Акутагава, разморенный теплом дома и дружелюбием папы Гоголя. Он хочет остаться тут как можно дольше, чтобы как следует передохнуть от морально тяжелых будней. - Тебя все так же терроризируют? – аккуратно спрашивает Марат, но Акутагава лишь жмет плечами. - В основном меня не трогают. Ну, по крайней мере, не трогали до сегодняшнего дня. Только таблетки заставляют пить, капли, а это не особо хорошо сказывается на моем организме… - грустно отвечает Рюноскэ, неожиданно для самого себя рассказывая все, что его тревожит. Он был уверен: его поймут. И не будут осуждать. На окончание фразы зашел отец. Обвел компанию взглядом, немного задержавшись в проеме. А потом сел за стол, недовольно причмокивая, ведь Коля занял его коронное место. Акутагава сразу стушевался, даже перестал жевать гречку. Отца он знает не так долго, пусть он и показал уже свое добродушие, никак не вяжущееся с его внешним видом. - Ты ешь, ешь. – говорит он, почесав подбородок. – Значит, тебя чем-то пичкают. – нетактично спрашивает он, отличаясь этим от Марата, который старался сделать тон мягким и осторожным, чтобы не дай бог поставить Аку в неудобное положение. - Да. – отвечает Акутагава. – Мой папа только и делает, что греет мысль, как я нахожусь в раздрае. Просто очередной повод показать, как несчастна его жизнь. – Рюноскэ вздыхает. – Благо, ну, для него благо, что все лекарства дают в больнице. Если бы ему сказали, что их нужно покупать, он бы ни за что на это не согласился. – Акутагава разговаривается все больше, хотя по-прежнему относясь к Василию с опаской. - Значит, тебя в доме все так же не любят. – говорит отец. Акутагава горько хмыкает. - А откуда бы эта любовь взялась. - - Ну или жалось. – предлагает варианты Василий. Акутагава лишь коротко мотает головой. – Вот как… Знаешь, у нас тут есть разговор к тебе серьезный. - Рюноскэ замирает. Оседает. Тон отца слишком суровый, чтобы руки не стали дрожать, а внутри все не сжалось. Акутагава испуганно посмотрел на отца, и тут же потупился в тарелку, когда столкнулся с его взглядом. Гоголь только и мог, что наблюдать за этим со стороны, щемясь от реакции Акутагавы. - Вась, ну дай мальчику передохнуть. – говорит Марат, но на него лишь цыкают. - Нечего откладывать. Рано или поздно надо это сказать. И лучше рано. - Марат поджимает губы, а на глаза Акутагавы наворачиваются испуганные, даже надуманно разочарованные слезы. - Вы больше не хотите меня видеть, да? – предлагает он, как казалось ему, единственный правильный вариант. - Напротив. – говорит Василий, пристально смотря на потупившегося Рюноскэ. – Мы всем обществом посоветовались и хотим сделать тебе предложение. – интригующая пауза только больше напугала омегу. – Переезжай к нам. - Рюноскэ тут же вскинул голову. По его лицу все так же текли тихие слезы. - Переехать?.. – неверяще переспрашивает он. – Это шутка?.. - - Нисколько. – произносит отец. – Я знаю, решение трудное, обдумай его хорошенько и потом скажешь ответ. - Рюноскэ перевел взгляд на Гоголя, будто ища поддержки, понять, говорят ли они серьезно или все это просто дикий пранк. Коля улыбается, кивает. Потом взгляд со смесью неуверенности, удивления, страха – а вдруг шутка – и надежды переметнулся на Марата. - Да. – говорит тот. – Переезжай. Тебе тут лучше будет. Достаточно ты там в своей семье натерпелся. - – Не буду ли я обузой? – тушуется омега. - У меня много проблем, я стою на учете и… - - Стоп. – весьма твердо произносит Василий, тут же заставляя омегу замолчать. – Мы уже советовались. Все обговорили. Если поступило такое предположение, значит мы готовы к любым трудностям. Ты не станешь обузой, тем более, мы уже обсудили все условия пребывания тебя здесь. Конечно, в большинстве своем это касается Коли. А ты будешь помогать по дому, с готовкой там, все дела, если сил хватит. Справишься? - Акутагава улыбается, растирая слезы по лицу. - Конечно. – не веря, но со скромной радостью отвечает Рюноскэ. - Тебе нужно время на подумать? – спрашивает альфа, испытывающе смотря на Рюноскэ. Только теперь омега смог выцепить в глазах Василия сквозящую доброту. - Нет. Я согласен. – кивает Акутагава, улыбнувшись перспективе. - Отлично. Тогда собирайся. – говорит Василий поднимаясь с места. - Прямо сейчас? Дай ты ему время! Сразу давишь на него, видишь, ты его вообще напугал. – произносит укоризненно Марат. - То, что я знаю, а, кажется, я не знаю и большинства из той жизни, что у него складывается в семье, ему опасно оставаться с теми людьми. – произносит Василий с нажимом, и Марат замолкает. После отец поворачивается к Рюноскэ. – Ну что, готов? - Акутагава кивает, пусть в душе и проскакивает надуманное сомнение к предложению: не может все складываться так хорошо. - Готов. – твердо отвечает он. Все еще плачет, отчего его тут же обнимает за плечи Марат. - Ну все, не плачь. Все хорошо будет. – старается приободрить омега, когда Василий уходит в другую комнату, вернувшись уже с чемоданом. - Хватит его для вещей? – спрашивает он, и Рюноскэ кивает. - Еще и место останется. - - Скудно, скудно. – качает головой альфа. – Ладно, одевайся. Поехали.- - Я с вами! – воодушевленно произносит Гоголь. В груди буря эмоций, в большинстве своем безграничная радость. Наверное, он как и Акутагава не до конца верил своему счастью, тому, что Рюноскэ наконец-то сможет избавиться от истязаний и издевательств папы, от криков, от морального давления и… Да вообще от всего! А взамен сможет почувствовать если не дома, то хотя бы в мирной обстановке, которая уж точно со временем растворит его нежелание жить. Да, так будет великолепно. Акутагава смотрел на открытую дверь подъезда, подпертую каким-то кирпичом. Ломал пальцы в машине. Вся радужная перспектива теперь сменилось холодным страхом. Что будет, когда он уйдет? Будут его останавливать? Давить? Шантажировать? Он испытывал панический страх, от которого подгибались ноги. Мечтать – одно, реализовывать – совсем другое. Василий не давил, позволяя Акутагаве в машине немного отсрочить неизбежное. - Давай я с тобой пойду. – предлагает Гоголь, посмотрев на Рюноскэ. - Да, давай. – соглашается он, понимая, что в случае чего его обязательно защитят. Вдвоем было куда проще. Рвано выдохнув, Акутагава наконец-то выбирается из машины. Гоголь достает чемодан и смотрит на открытую дверь, к которой Рюноскэ подходил не спеша. А потом еще медленнее подбирался к двери квартиры. - Я рядом. – Произносит Гоголь, и Рюноскэ кивает. - Да… Рядом. – повторяет он как мантру, ощущая пласт волнения. Прикрыв глаза и смирившись с тем, что ему предстоит пережить, он отпирает дверь, специально оставляя ее открытой, чтобы в случае чего Коля смог ворваться в квартиру. Его не встретили. Судя по отсутствию чужих голосов, он разминулся с делегацией органов опеки. Акутагава практически без внимания проходит к себе - даже не разувшись и не снимая куртки - в комнату, быстро и хаотично кидая вещи в чемодан, тщательно осматривая весь шкаф в поисках может быть забытых вещей. Только вот кроме одежды, учебников и зарядки ему нечего было брать. Привлекшийся шумом со стороны темной комнаты, Дазай бесцеремонно ворвался в нее. - И куда ты собрался? – говорит он давящим тоном. Акутагава осел, с крайним страхом взглянув на папу, но всеми силами постарался удержать вид, настроенный серьезно в своем желании свалить из квартиры навсегда. - Переезжаю. – хмуро говорит он, вернувшись к собиранию вещей. - И кто тебя такого примет? Твой олух? – - Не называй его так - говорит неожиданно закипающий Рюноскэ. Может быть, это не задело бы Гоголя, но Акутагаву это прибило морально знатно. - Какая разница? – спрашивает Акутагава, рассматривая покоцанный свитер, сомневаясь, брать его или оставить дырявую вещь здесь, как напоминание. Все равно же выкинут… Рюноскэ отбросил вещь в сторону. - Кому ты нужен? Они избавятся от тебя в первую же неделю. С тобой невозможно жить, только я могу принять тебя такой, какой ты есть. - Акутагава прикрывает глаза. Весь образ папы инстинктивно подбросил больному разуму мысли о «а вдруг это все правда?», но Акутагава чуть ли не впервые в жизни отказался от этого: неужели он выберет изтязающую правду папы, а не правду принявших с теплотой его людей? - Никогда ты меня не принимал. – шипит Рюноскэ. – Только делал вид заботливого папочки и то только для стариков возле подъезда. - - Я дал тебе все, что только возможно! А ты просто неблагодарный. – продолжает Дазай, спокойно, но уже с нотками раздражения. - Да? А теперь скажи мне, что ты мне дал? Вещи? Спокойную жизнь? Без тумаков, побоев, да?! Я вкалывал у тебя как чертов раб, а ты все смотришь на меня как на говно! – неожиданно к горлу подкатила вся злость, которая копилась годами. И если не сейчас выплеснуть ее в объект черной ненависти, то когда тогда? Сейчас пришло время. – Я всю чертову жизнь ждал от тебя одобрения! Только бы папочка похвалил, только бы папочка пожалел, а в итоге что?! Проводом по спине или за волосы и на диван?! Единственное, что ты делаешь в своей жизни, это ноешь какой ты несчастный, какой ты правильный, перед людьми строишь из себя благодетеля, а в итоге что?! Лижешь задницу Ацуши, а на меня хер забил! - - Ты как с папой разговариваешь, ублюдок? – шипит Дазай, явно задетый сказанным. – Ты все забыл, да? Мало я тебя воспитывал? - - Воспитывал?! – Акутагава нервно смеется. – И что ты во мне воспитал?! Психушку?! Шрамы на теле, которые хрен знает когда заживут?! Ты мерзкий человек, ужаснейший, такую гниду как ты только поискать надо! – Акутагава злостно покидает комнату, толкнув плечом Дазая. Вскипевшая ярость заставляла тело трястись. - Ах вот как! – тон Осаму стал особенно злобным. – Ты неблагодарный выродок, знаешь это? Такой же омерзительный, как твой отец! Ты должен спасибо сказать, что я тебя в детдом не скинул, а дал кров и пищу, и ты так мне платишь?! - - Да лучше детдом, чем жить с таким уебаном как ты! – Акутагава уже хочет выйти, как его с силой берут за руку мертвой хваткой. - Ты никуда не пойдешь. – озлобленно и твердо говорит Дазай. Рюноскэ изворачивается так, что Осаму вынужден его отпустить под угрозой сломать себе руку. - Ты ошибаешься. Я никогда сюда не вернусь, понял, кретин? Нет таких оскорблений, которые я хотел бы сказать тебе в лицо. Ты подзаборная шлюха, милый мой папа! – Акутагава выходит из квартиры, к Гоголю, уже стоящим наготове, чтобы в случае чего врезать под дых и выиграть время, чтобы убежать. Но Акутагава, видимо, справлялся и сам. - И знаешь, мне до пизды на твою незапятнанную репутацию! – Рюноскэ начинает буквально кричать на весь подъезд. – А теперь я хочу чтобы все услышали, как этот мудозвон будет оправдываться! Я хочу, чтобы все знали, сколько криков я оставил в его доме, чтобы все знали, что это он воспитал меня так, что я шлю его сейчас нахуй! Это твоя вина, урод, и я надеюсь, что ты заглатывал так часто, что у тебя болело горло, насиловали и били как ты меня всю мою сознательную жизнь! Ты не достоин счастливой жизни, твой папа шлюха, ты шлюха, надеюсь твой отец ебал тебя во все щели, конченный ты уебан! Я искренне рад, что твоя жизнь была настолько ужасна, что ты сейчас не можешь уснуть даже от гребаных таблеток! Что, снится прошлое, да?! Надеюсь оно будет тебе сниться до конца твоей жизни! – Акутагава орет, где-то даже приоткрывается дверь стариком, чтобы услышать все как можно лучше. Впервые Рюноскэ получал такое неприкрытое наслаждение, глядя в глаза тому, кто годами заставлял принизить его достоинство. Он глядел в глаза лицемеру, сейчас стоящему как вкопанный, прибитому к полу оскорблениями и горящему изнутри, пытавшемуся подобрать слова так, чтобы Акутагава понял, что если он покинет дом, то ему не жить, что он испортит все, к чему Рюноскэ так стремится. Но омегу сейчас не пугает бешенство названного папы, он чувствует, как возвышается в душе превосходство, он готов улыбаться мучителю в лицо, бросать и бросать слова, подкрепленные гневом, и пусть где-то на подкорке появляется бесконечный ужас, пусть потом придет осознание сказанного, пусть будут последствия, но сейчас Акутагава готов был превратить это в свое негодование, ласкающее душу. Его плечи распрямились, груз многогодовой вины за свое существование спал, Акутагава чувствовал: то, что сейчас происходит, чертовски необходимо. - Ах вот как ты заговорил, да?! Совсем страх потерял?! Твой удел закончить жизнь в притоне наркоманов, за твое отношение к семье! Думаешь, ты кому нужен?! Думаешь, чужие люди примут тебя, думаешь, ты не надоешь им?! Помяни мои слова, ты будешь шариться по помойкам, искать пропитание, ведь ты даже жизни не нюхнул, затворник! Ты ничего не имеешь, ничего не можешь, ты никогда не добьешься ничего в жизни! Ты ничего не понимаешь! – заведенный орет Дазай, уже не обращая внимание, что их слушает весь подъезд, не думает о репутации, пытаясь как всегда сломить Акутагаву всеми словами, произносимые неоднократно в приступах ярости дома. Он протягивает руку в желании вновь ударить, утащить за ухо в квартиру и бить, бить так сильно, чтобы Акутагава запомнил именно этот момент надолго, чтобы исполосовать спину за каждое грубое слово. Но Рюноскэ оказывается проворнее. Размахнувшись, он со всей силы, что у него есть, бьет ладонью по щеке Осаму. И Дазай оторопел, не ожидая такого поворота событий. - Надеюсь я никогда тебя больше не увижу, обмудок. – шипит Рюноскэ. – Пойдем, Коль. – говорит он ошарашенному Гоголю, который даже предположить не мог, что панический страх омеги может вылиться в такую неприкрытую ненависть, сквозящую в каждой фразе. Четкой, чтобы унизить Осаму в глазах всех, кто их слышит. Акутагава двигается по лестничной клетке быстро, не без помощи Гоголя, который тащит чемодан. - Ты еще пожалеешь! – кричит вслед Дазай. – Ты вернешься ко мне, на коленях, ведь никого роднее у тебя нет! В случае чего, ты все равно придешь ко мне! Как тогда! Ты будешь молить о прощении! - - Пошел нахуй! – кричит в ответ Акутагава. Последнее слово остается за ним. Только в машине он может посмотреть на лихорадку рук, на сильно бьющееся сердце, на огонь, который сжигает все тело. На смену гнева приходит ужасное волнение, он сгибается пополам, закрывает лицо ладонями. - Эк тебя прорвало. – говорит Василий, поправляя зеркало. - Слышно было? – виновато спрашивает Акутагава. - А как же. Причем весьма отчетливо. – говорит альфа, немного усмехнувшись. - Копилось столько лет… - оправдывается Акутагава. – Извините. - - Ничего, правильно сделал. Твой папа в край охренел, такое про сына говорить. Омег бить, конечно, не хорошо, но ему явно нужно воспитание альфы. – говорит он, когда Гоголь садится в машину после того, как убрал чемодан в багажник. – Полегчало? - - Даже очень. – Рюноскэ улыбается. - Ну и на том хорошо. – Василий трогается с места. Гоголь все еще оторопевший, но гордый за своего омегу. - Ты молодец. Поставил его на место. - - Он все равно потом извернет ситуацию так, что он несчастный, ведь его сын такой неблагодарный. Но я думаю найдутся люди, которые изменят свое мнение о нем. Все-таки его слова слышали все. – говорит Рюноскэ. - Тем более такие. – кивает Гоголь. Дорога обратно показалась короче, чем дорога к дому Акутагавы. Коля помог дотащить вещи, и как только они зашли в квартиру, Марат широко улыбнулся, увидев, что все произошло весьма удачно: Рюноскэ же вернулся к ним. Если бы все было плохо, Коля с Васей вернулись бы одни. - Ну что, добро пожаловать домой. – тепло говорит он. Акутагава счастливо улыбается.