Милая трагедия

- Собираешься? – спрашивает Гоголь, наблюдая как Акутагава поверх рубашки натягивает свитшот. - Да. – сонно отвечает он, закрывая шкаф. – Хочу поехать пораньше, чтобы отделаться со всем поскорее. – Акутагава переводит взгляд на Гоголя, заплывший, до ужаса тяжелый. Гоголь грустно вздыхает. - Снова ночь не спал? – он склоняет голову на бок словно пес, который пытается понять, что говорит хозяин. - Да нет, спал, просто раздай какой-то сильный. Голова болит. – Рюноскэ садится на заправленную кровать. – И кружится сильно. - - Может, это из-за новых таблеток? – предполагает Коля, смотря на то, как Акутагава мотает головой. - Я еще не пил их. - Гоголь в удивлении вскидывает брови. - Почему? – они зря мотались ночью на другой конец города? - Я решил подождать, пока остальные лекарства не выведутся из организма. Мало ли что будет, если их смешивать. А еще… - Акутагаве приходится изрядно потянуться, чтобы стащить одну из пачек со стола и открыть, разворачивая большую чем а4 инструкцию. – Это меня пугает. Ею можно укрыться как одеялом. - Гоголь присвистнул. - Ну знаешь, есть и свои плюсы. – нерешительно начинает он. – Чем больше написано, тем лучше изучен препарат, не? - - Может оно и так, но все равно. Я такой скатерти никогда не видел. – неаккуратно запихнув обратно в пачку бумагу, Акутагава отправляет ее обратно на стол. – Пару дней и я стану их пить. Надеюсь, я от них не сдохну. - Коля недоверчиво посмотрел на препараты. - Не сдохнешь. Ты под присмотром, если что, так что не переживай. - - Все равно как-то не хочется чувствовать себя хуево. – Акутагава вздыхает. – Ладно, практически восемь. Тебе тоже уже пора выходить. Пойдем вместе? – Рюноскэ поднимается с кровати, но практически тут же, не сделав и шага, подкашивается, хватаясь за все, что попадется под руку, чтобы не упасть. Гоголь мгновенно поддается вперед, чтобы поддержать, но тут же останавливается от ладони, выставленной вперед как знак «стоп». - Все нормально. – говорит Рюноскэ. – Просто голова, сейчас оклемаюсь. - Коля верит слабо. Акутагаве было так часто плохо, что надеяться на то, что он будет в норме в какой-либо день, было даже немного глупо. Волнение колыхнулось моментально, заставив Колю замереть возле омеги с готовностью подхватить Акутагаву в любой момент. Тот медленно распрямляется, держась за стол, тяжело выдыхает. - Давай я с тобой поеду. – предлагает Гоголь, чувствуя, как задыхается сердце. - Нет, тебе нужно в школу. – тяжело произносит Рюноскэ и отпускает опору, все еще шатаясь. - Рю. – мягко произносит Коля. – Я пропустил не так много дней, чтобы волноваться. Я практически нагнал материал. Даже по математике. - - Тебе, чтобы математику нагнать, вечности не хватит. – хмыкает Акутагава. - Ну, немного приврал. – отмахивается Гоголь. – В любом случае учителя меня даже иногда хвалят. Я ничего не упущу, если провожу тебя снова. Если хочешь, потом я убегу вновь в школу, может, успею на что-нибудь. - Рюноскэ нерешительно мнется. Чихает. А потом кивает головой, сдавшись, искушенный предложением поддержки. - Да, давай. – выдыхает он. Гоголь слабо улыбается, отвлекается на свой рюкзак, смотрит, как Рюноскэ излишне медленно, заторможено надевает куртку. Что-то было не так, без сомнения. Но, может, так действовали бессонные ночи? Может он слишком утомляется? Кошмары? Раздражение от врачей? Конечно, усталое состояние с каждым днем усугублялось бесполезным походом с самого утра в уже ставшее ненавистным место. Гоголь внимательно смотрит за омегой, следует по пятам, к коридору, к ботинкам и голосу папы. - Дождь на улице, зонты возьмите. – напоминает он, и Коля берет один, а потом, подумав, берет и второй, протягивая его Акутагаве. Тот принимает вещь, и оба, коротко попрощавшись, выходят к холоду смурного утра. Молчание прерывается лишь стуком капель о поверхность зонта. Акутагава так и не раскрыл свой, предпочитая идти рядышком с альфой, чтобы в случае чего он смог помочь: не хотелось рухнуть на мокрый асфальт. Тишина вскоре начала напрягать. В основном только Гоголя: идти рядом и слушать – так чутко чувствовать – сбитое дыхание, видеть тяжесть в теле, ощущать муть в душе на двоих – это было невыносимо. Особенно давила мысль «а что я могу сделать?». - Как ты? – спрашивает Коля, искренне переживая. - Нормально. – отвечает Акутагава, шмыгнув носом. – Бурда правда в голове какая-то. - - Ты не заболел? – первое, что приходит на ум. - Навряд ли. – Акутагава жмет плечами. – Просто не хочу никуда ехать вот и все. - - Настолько, что даже организм отказывает? – голос мягкий, успокаивающий. Поддерживающий. - Организм уже давно изжил себя. – хмыкает Рюноскэ. Чувство усталости передается и Гоголю, от невыносимой печали, сковавшей плечи. Погода только сильнее подогревала меланхолию. - Послушаем что-нибудь? – предлагает Коля, не в силах предложить что-то еще. Или он просто не пытался? - Да, можно. – кивает Акутагава. – Только давай что-то из твоего. Спокойное. А то в моем плейлисте песни только по мозгам бьют. - Коля кротко улыбается. - Не вопрос. - - Мне тебя здесь подождать? – Гоголь недоверчиво смотрит на мрачное здание корпуса. - Ты говорил, что отправишься в школу. – напоминает Акутагава, но так сипло, что Коля мотает головой. - Не поеду. – твердо произносит он. – Я не оставлю тебя. - - Лжец. – хмыкает Акутагава. Недолго думает. – Ты можешь подождать внутри, не думаю, что кто-то прогонит. Тем более дождь. - Гоголь кивает. Оставаться на улице на мокрой лавочке действительно не хотелось, поэтому он пошел за Акутагавой, закрывая зонт при входе. Первое, что чувствует Гоголь, это запах кофе. К стоящему на входе автомату подходил чуть ли не каждый второй. Успокаивало и ложное умиротворение этого места: не было, как представлялось, людей в «дедовских» халатах, буйства, спертости в воздухе от осознания обреченности. Длинный коридор, идущий параллельно входу, был забит молодыми парнями и среднего возраста людьми. И просто не представлялось возможным понять, что все они – тоже душевнобольные. - Посиди здесь, хорошо? – усаживает Гоголя Рюноскэ на скамью из четырех стульев. – Только ждать придется долго. - - Я подожду сколько нужно. – улыбнулся Гоголь, провожая Рюноскэ взглядом. И снова это бесконечное ожидание… Благо здесь ловит интернет. Погрузившись с головой в мир безудержной фантастической вселенной, он практически позабыл, что вокруг, где он находится и чего вообще ждет: ближайшие пару часов об этом можно было не думать точно. Люди сновали туда и сюда, пару раз пришлось отвлечься на банальный вопрос «вы в очереди?», а потом снова в познавательное. В какой-то момент внезапно возникший громкий стук, прекрасно слышимый через наушники, отвлек от видео. Гоголь поднял глаза, наблюдая, как какой-то взрослый парень с нездоровым смехом с силой бьет кофейный автомат. Гулкие звуки отдаются в черепную коробку, и только бог знает, как уцелел бедный автомат, когда душевнобольного оттащил его то ли дедушка, то ли папа, стараясь успокоить и заставить усидеть на стуле, чтобы поскорее надеть бахилы. Где-то сверху доносятся страшные оры, треск ломающейся двери, крики врачей, которые старались унять буйного. Только сейчас волосы встали дыбом. Хотелось убежать, скрыться от этого, как можно скорее, и мысль о том, что Акутагава находится здесь каждый день, ужасала еще больше. - Я не воспринимаю реальность. – тихо разговаривает рядом сидящий с Гоголем молодой альфа, общаясь с бетой. – Я как будто… В игре какой-то. Мне кажется, все надуманно, что все ненастоящее. Я не ощущаю себя. Мне поднимали дозировку и… - Гоголь вновь утыкается в телефон, делая звук максимально громко. Лишь бы не слышать этого, не слушать, пусть все это пронесется мимо него. Тело бьет крупная дрожь. Рюноскэ не должен находится здесь, ему здесь не место. Он не должен пребывать в окружении тех, кто не дает отчета в своих действиях. Он же не болен, ну, не так болен… Волнение сперло горло. Страх прокрался в каждую клетку тела, и Гоголь почувствовал, что здесь он абсолютно беззащитен. Напускной покой дневного стационара испарился в мгновение, оставляя после себя ужасающую реальность, которая явно не была приветлива. И если такой альфа как он теперь чувствовал угрозу от любого, кто здесь находился, беспомощность, то что чувствует Акутагава, будучи совсем маленьким в этом безумном мире? Мозг уже не воспринимал информацию, вещающую приятным голосом блоггера, но Коля не думал выключать видео. Пусть говорит, он потом обязательно пересмотрит, но не сейчас. Взгляд зациклился на входных дверях. Отдышка сжимала горло. Кровь похолодела. Зубы с силой сжались, кулаки заставили костяшки на пальцах побелеть, гнев блеснул в глазах, и если страх заставил тело охладеть, то теперь оно вмиг запылало, когда на пороге появился невозмутимый Дазай. Он-то здесь что забыл? Они столкнулись взглядами. Непринужденная улыбка вызвала отвращение, злость сводила пальцы. Навряд ли он здесь, чтобы помочь Рюноскэ. - Подлечиться решили? – плюет ядом Гоголь, когда Дазай поравнялся с ним. – Так с прогрессирующей шизофренией в обычный стационар, вам среди людей находится опасно. - - У меня есть тут некоторые дела. – с надменным спокойствием произносит Осаму. Он не ждет ответа, лишь идет дальше, убрав руки в карманы. Коля провожает его взглядом до лестницы. Волнение, мешающееся со страхом и злостью, создает такую химию в душе, что Гоголь не знает, куда ее выплеснуть. Руки дрожат так сильно, что телефон грозился упасть на пол, и чтобы не разбивать если не ментальное здоровье, то хотя бы его, Коля убрал его в карман. Звук видео резко прекратился. Правда, эмоции так сильно кричали во всем теле, что заглушали любой шум, творящийся вокруг. Мысли мешались в голове, перебивая друг друга, и Гоголь вынужден был согнуться и закрыть уши ладонями, сморщившись от невыносимой боли, появившуюся в мгновение. Он не мог представить, зачем здесь Дазай. И что сейчас делают с Акутагавой. Перед глазами все плыло, появились черные точки, и хотелось вопить так сильно, пока легкие не задохнутся от нехватки воздуха. Было плохо, очень плохо, но отрезвляло лишь одно: Рюноскэ сейчас гораздо хуже. Тем более он не видел его уже более часа, хотя, скорее сказать, упустил из виду, заинтересовавшись рассказами о черных дырах. Гоголь и сам был сейчас как черная дыра: всасывая сейчас все плохое и хорошее – второго было настолько мало, что оно тут же сгорало, не успев зародиться –, он не имел возможности выплюнуть все обратно, все скапливая и скапливая безумные предположения, все нагнетая и нагнетая и без того раскалившуюся обстановку. Время неумолимо текло, а состояние все никак не угасало. А если он пришел за Рюноскэ? Появились ли у него рычаги давления? Он хочет сломить его прямо здесь? Может ли он насильно увезти его домой? Его вновь хотят украсть от Гоголя? Коля знает, что никуда Акутагаву не отпустит. Закроет собой, и пусть давят, пусть оскорбляют, пусть пытаются решить все насильно – он стерпит все, но не даст своего омегу в обиду. Ударил бы, не будь он в таком месте, где скрутят санитары и вколят что-то едко успокаивающее да еще и в большой дозе. Тогда он точно не сможет никого защитить. А Акутагаве как никогда нужна была крепкая стена перед собой, принимающая на себя плохое стороннее – в своих эмоциях он и так поварится изрядно, пусть хоть все проклятия обойдут его стороной. Коля обязан был ею стать. Только вот, если он не успокоит себя, как он вообще сможет успокоить кого-то другого? Мысль моментально отрезвляет. Действительно, что мог сделать Дазай в стенах психбольницы? Кругом врачи, постоянно настроенные скептически ко всем, кто здесь находится, здесь буйные, которые могут неадекватно воспринять пусть даже тихую истерику Осаму. Он тут безоружен. А Акутагава… Он не пьет терапию, у него ушли побочные эффекты, да и говорил он, что ему просто нужно пройти врачей. Просто пройти. Да, что может плохого случится от простых врачей? Тревога немного отступила. Режущие ощущения в груди ослабли, дышать стало не так больно, как ранее. Гоголь смог даже распрямится, отнять руки от головы и медленно выдохнуть, ощущая, как теплый воздух заставляет легкие сжаться до изнеможения. Теперь страх окружения перерос в нечто более успокаивающее: теперь это была гарантия защиты. Теперь нужно было бояться Дазаю, а не Гоголю. Буря оставила после себя волнующее послевкусие: эмоции никуда не ушли, но стали слабее. Трезвый рассудок вернулся, вытесняя собой панику, только дрожь в руках никуда не делась. Казалось, ее не унять сейчас ничем: то, что Гоголь прочувствовал за не такой уж и долгий промежуток времени, не могло уйти без последствий. Коля сжимает ладони в кулаки как можно сильнее, чувствуя сильную скованность, после чего вновь расслабил кисти. Гоголь вновь достает телефон, чтобы посмотреть время. Он сидит долго, очень долго, дольше, чем раньше, и появляется ощущение, что Акутагава вот-вот должен появиться. Минута за минутой. С тех пор, как Коля узнал который час, в его голове было лишь тиканье часов, отсчитывающее каждую секунду. И ощущение вскоре подтвердилось: Рюноскэ действительно появился в поле зрения без сопровождения медбратьев. Он устало направлялся к Коле, замерев перед ним в паре шагов. Гоголь спешно поднялся. - Тебя сегодня долго держали. – голос сильно дрожит. Гоголь зол на себя: нельзя было выдавать то, что он чувствует. Не сейчас. - Что с тобой? – спрашивает Акутагава, волнительно, но в то же время казалось безучастно: вид у него был серый, взгляд – помутненный, словно его вновь напичкали таблетками. - Да я… - начал Гоголь, думая, рассказывать ли о произошедшем, но додумать ему не дали. - Ааакуу. – тянет мелодичный голос где-то в стороне, и глаза Рюноскэ тут же расширяются. Он не спешит поворачиваться, и Гоголь видит, как в глазах, через замутненную гладь, проскальзывает один вопрос: верно ли он услышал голос? Рюноскэ не спеша поворачивается, чтобы душевно осесть. Его рука тут же тянется к одежде Гоголя, чтобы за что-то зацепиться, а потом, так и не достигнув цели, поднимается к воротнику, теребя его край, будто пытаясь оттянуть. Дазай машет рукой, пальцы которой аккуратно сжимают вдвое сложенный лист бумаги. - Что ты тут делаешь? – озвучивает Рюноскэ вопрос, который так долго мучил Гоголя. - Вот, решил узнать у твоего врача, как проходит твое лечение. – с улыбкой отвечает Осаму. – Знаешь, прогнозы не радужные, честно скажу. Он беспокоится, потому что тебе стало хуже. Ты же не взял с собой медикаменты, а без них ты никто. - - Это неправда. – шепчет Акутагава на все высказывания разом. Дазай лишь хмыкает. - Почему неправда? Так оно и есть. Я волнуюсь о тебе. – фальшиво нежно врет Дазай. – Мой сынок так болен, что не дает отчета в своих действиях. Вон, даже покончить с собой пытался. - - Ты прекрасно знаешь, почему я это сделал. – шипит Рюноскэ. - Знаю. – кивает Дазай. – Но, похоже, твой врач об этом не знает. – Осаму показывает лист. – Тут твой диагноз. И описание состояния. - Акутагава тянется, чтобы схватить бумагу, но Осаму поднимает руку вверх, не давая к нему прикоснуться. - И не мечтай. – произносит омега, а потом наклоняется к Рюноскэ как можно ближе. – Я сделаю тебя недееспособным. А потом оформлю опеку. – тон становится пугающе угрожающим. – И ты больше никогда не покинешь моего дома. - Акутагава так и замирает, не в силах что-то сказать в ответ. Но Дазай это и не требует. - Пока-пока! – прощается Осаму, будто это был дружеский разговор. – Скоро увидимся! - Гоголь стоит как вкопанный. Новость ошарашила обоих. Непонимание. Негодование. Бешенство. И вновь вернувшийся страх. - Он не может… - начинает Гоголь. - Он может. – несвойственно ситуации твердо перебивает Акутагава. Всхлипывает. – Почему он просто не оставит меня в покое? – Коля видит, как Рюноскэ начинает трясти. Истерия накатывает все тело, и Акутагава готов разрыдаться прямо здесь и сейчас: слезы уже предательски текут по щекам. - Пойдем отсюда. – Коля старается увести его из здания как можно скорее. Это место не терпит слез и старается пресечь их ядом в кожу, а этого совсем не хотелось. Только на улице Рюноскэ закрывает глаза ладонями, плечи трясутся, всхлипы становятся громче. - Что я ему сделал, скажи мне? – приглушенно произносит Рюноскэ. – Почему он все это делает? - - Рано еще плакать, Рю. – пытается успокоить Гоголь. – Я не знаю, что у него на уме, но это может быть такая же глупая манипуляция, как когда он пришел с полицией в наш дом. - - Да, только теперь есть весомая угроза! Я действительно болен, я действительно пытался покончить с собой, это все весомые основания. – Акутагава отнимает руки от лица. – У него выйдет… И я буду жить с ним вечно… - обреченность в голосе, сквозящая так отчетливо, заставляет Гоголя ужаснуться. И даже поверить, что все действительно сложится так, как задумывает Дазай. - Давай обдумаем это позже, хорошо? Когда успокоимся. – Коля сам чувствует, как ком непонятных сплетенных между собой эмоций подкатывает к горлу. Он ощущает, что сам не способен сейчас мыслить трезво. Акутагава кивает. И всю дорогу домой они думают, получится ли у Осаму выполнить свое обещание.