Милая трагедия

Оба вернулись в раздраенном и совершенно разбитом состоянии. Мысли смутным клубком червей ворошились в мозгу, шепча иногда что-то несуразное, иногда что-то ужасное. В любом случае тема была одна: Дазай. Акутагава плакал всю дорогу, а Гоголь даже не пытался взять его за руку, боясь напугать его больше, испортить его состояние еще сильнее. Но, черт, как же чесались пальцы. Мимолетное тепло смогло бы передать хоть каплю любви, хотя бы на мгновение подарить такую нужную сейчас поддержку. Ведь слов им крайне не хватало. Никто не вышел их встречать. Из гостиной доносился звук мелодрамы – хотя обычно второй телевизор был занят отцом -, на кухне был непривычно выключен свет. Гоголь посмотрел на все еще всхлипывающего Акутагаву, потом, со вздохом сняв кроссовки, пошел вглубь коридора. Обернувшись посмотреть, не идет ли за ним Рюноскэ, он лишь кивнул, когда тот показал в сторону ванной. Засунув руки в пальто, Коля вышел в комнату, коротко осматривая картину: на диване в облипочку устроились Марат и Василий, и если первый с неподдельным интересом смотрел на разворачивающуюся драму, то второй явно чувствовал себя неуютно, смотря вместо привычных новостей или фильмов о войне – или, если совсем нечего было смотреть, то немного пафосных боевиков -, как какой-то омега с придыханием сообщает о своей беременности. Гоголь нацепляет на лицо слабую улыбку. - Моргни два раза, если тебя держат в заложниках. – говорит он отцу. Василий, повернув голову к сыну, специально выраженно моргает, за что тут же слабый толчок от Марата в бок. - У нас совместное времяпрепровождение. – говорит омега. – А у вас как дела? - Гоголь махнул рукой, молча удаляясь в свою комнату. А какие у них дела? Только проблемы, проблемы и еще раз проблемы, которые явно не рассосутся ближайший месяц. Наверное. Ну, так казалось. Повесив в шкаф пальто, он уже хотел пристроиться в кресле, как заслышал шаркающие шаги своего омеги, который также прошел в гостиную. - Что случилось? – зазвучал взволнованный голос Марата, тут же отвлекшегося от «увлекательного» сюжета. Гоголь вернулся к родителям, которые явно заметили опухшее от слез лицо Акутагавы. - Папа… - только начал он, как глаза вновь стали влажными. – Он был там, был у моего врача. Я не знаю, что психиатр там написал, но с его заключением он подает в суд на то, чтобы сделать меня недееспособным. Сказал, опеку оформит, и я никогда его не покину. - Коля, нахмурившись, отходит к Рюноскэ. - Брехня. – говорит Василий и, пока Марат отвлекся, тянется к пульту. По его руке тут же шлепнули. – Не сделает он тебя недееспособным. - - Вот откуда ты знаешь? – еще более волнительным тоном спрашивает Марат. Своими словами он неосторожно подогрел расстройство Акутагавы, который едва держался, чтобы не разрыдаться в голос. А Коля… Что он мог сделать? Только страдать, ведь видеть слезы Акутагавы было всегда невыносимо. - Это больным в край надо быть. – твердо отвечает альфа. - Ну а… Диагноз. – напоминает омега. - И моя попытка самоубийства. – робко и как можно тише произносит Рюноскэ, которого, впрочем, услышали. - Мара, ну посмотри на него, он похож на умалишенного? – Василий показывает ладонью на растерявшегося Акутагаву. – Недееспособность, это когда ты не даешь отчета действиям и поступкам. Ты же даешь отчет? – спрашивает он Рюноскэ. Тот робко кивает. - А как же… - обрывается на полуслове Акутагава. Василий отмахивается. - У нас треть страны с депрессией. И треть трети повеситься пытались. Что теперь, всех недееспособными делать? Бред это и все. Дешевая манипуляция, дело даже рассматривать не будут. - - Уверен? – Марат с грустью смотрит на мужа. - Конечно. – отвечает тот. – И переживать нечего. - Гоголь был искренне благодарен отцу. Его уверенность в словах и авторитет как главного в доме альфы, так и человека более опытного по жизни успокоили Акутагаву. Тот хоть и всхлипывал, зато угроза истерики исчезла. Гоголь чувствовал это, чутко заметил, как плечи Рюноскэ в облегчении опустились. - Все, и нечего реветь. Нашел пустяк. Это твоему отцу не мешало бы недееспособность оформить. А то по нему видно, как психопатия в шизофрению перетекает. – продолжает Василий, не бросая попыток переключить канал. Акутагава тихо смеется, утирая глаза рукавом свитшота. - Я вот тоже самое ему сказал, когда он зашел. – поддерживает Гоголь, едва подавляя желание обнять омегу одной рукой. - Правильно сделал. – дорвавшись наконец-то до пульта, произносит альфа, переключая мелодраму на комедийное шоу. - Стоп. Ты не был в школе? – Марат тут же отвлекается от мужа, смотря со злобной укоризной. Понимая, что спалился, Коля тушуется, но потом берет себя в руки: он же ничего плохого не сделал. - Не был. – честно и твердо отвечает Коля. - С такой гордостью прям, ты совсем от рук отбился! – продолжает ругаться омега. – Тебе с твоими оценками нужно из учебников не вылезать, а ты… - - А я хожу со своим омегой по больницам, когда ему плохо и когда ему нужна поддержка. – продолжает фразу Гоголь, с чувством превосходства замечая, как у Марата поджались губы: и ведь не возразить! - Омеги, это святое. – поддерживает сына Василий, не отрываясь от экрана. - Всегда ты его защищаешь! – переключает возмущение на мужа омега. – Вот что он не вытворит, ты за него! - - Все, идите, а то он сейчас разбушуется, ворчун. – говорит Василий паре, махнув рукой в сторону комнаты Коли. - Это я-то разбушуюсь? – уже более пылко произносит Марат. Гоголь с Акутагавой переглядываются и стараются быстрее зайти к себе. - Переключи! – жалобно требует Марат. - Ну хватит уже свои сопли смотреть! Хочешь, я расскажу, чем дело кончилось? - - Я сейчас хныкать начну! - - Да на, на, держи. – всучает пульт в руку омеги Василий, обреченно вздыхая. Это было последнее, что Гоголь и Акутагава услышали перед тем, как дверь в комнату закрылась. - Немного поспокойнее? – спрашивает Коля, когда Рюноскэ садится на кровать и тут же стаскивает игрушечного тюленя, обнимая и прижимая его к себе. - Да. – кивает он, шмыгая носом. – Твой отец… Убедителен. И явно знает про это больше моего. - - И больше моего. – произносит Коля, устраиваясь за столом. – Как ты себя чувствуешь? - - Смутно. – отвечает Рюноскэ. – Я очень устал. И голова не проходит с утра. - - Что с тобой там делали? – продолжает допытываться Гоголь. – Три с лишним часа. - - Опять врачи. – вздыхает Акутагава. – Психиатр почему-то мной недоволен, или он всегда такой, не знаю. Групповая терапия с психологами была. Чувствовал себя не в своей тарелке, честно, раздали еще какие-то карточки, которые нужно заполнять каждый день, что-то вроде дневника. Заполнять его, я, конечно, не буду. Еще такой странный вопрос был: какое имя ваше любимое? – хмыкнул Рюноскэ. - А ты что ответил? – Гоголь включает компьютер. - Адриан. – без зазрений совести говорит омега. - А как же «Коля»? – жалобно выпячивает нижнюю губу Гоголь, повернувшись к Рюноскэ. Тот для приличия делает вид, что совершает трудную мозговую деятельность. - Нет, Адриан мне все-таки больше нравится. – кивает он. Коля тихо смеется. - Ладно, я понял. Я все понял, ладно. – он в шутку делает вид, что обиделся. - Ну не злись. – мягко отвечает Акутагава, прекрасно понимание дурачество альфы. А потом тяжело зевает. – Я могу немного поспать? - - Кушать ничего не будешь? День-то все-таки длинный был, измотался изрядно. - - Скорее морально, чем физически. – Акутагава немного думает. – Нет, не хочу есть. – Он заваливается на кровать прямо в одежде. Так, на минутку, в потом все-таки подходит к шкафу, доставая и свое домашнее одеяние, и Гоголя, кинув тому на стол. Оба переодеваются спинами друг к другу. - Поспи, может, легче будет. – соглашается Гоголь. – Я не буду тебе мешать, если тут посижу? - - Не помешаешь. – говорит Рюноскэ и заваливается на бок, укрывшись одеялом. Гоголь искренне хотел хотя бы немного поучиться в этот день. Даже открыл опять варианты, пытался решать математику, но вымотанный разум отказался работать так, как надо, поэтому сомнительная идея была оставлена на потом. Вместо этого Гоголь подключил наушники и включил то самое видео, которое так и не досмотрел в больнице, достал давно упрятанную и позабытую пряжу: Гоголь так хотел, чтобы Акутагава носил этот шарф зимой, но обстоятельства сложились так, что было не до вязания. Но лучше поздно, чем никогда, верно? Пришлось вспоминать, как держать в руках спицы. Не без тихих матов, но все же. По крайней мере сейчас хоть сколько-нибудь отвлекало, заставляло забыться, потерять счет времени. И вспомнить день, когда Акутагава так же мирно посапывал на кровати, а он так же вязал под какое-то видео. Коля улыбнулся воспоминаниям. Беззаботные, они отдавались друг другу без остатка, не подозревая о таком болезненном скором будущем, да и будем честны, не думали ни о чем, кроме как провести каждую каплю минут вдвоем. Было такое и сейчас, но… Но почему-то все дни, даже хоть сколь-нибудь светлые, были окрашены в серый: где-то оттенок темнее, где-то светлее, но это все равно был серый цвет. Наверное, такой цвет шаг в шаг идет с, как говорится, черной полосой жизни. Ее нужно было лишь переждать. Ведь если сейчас чернее черного нет, значит потом будет ярко-белый, разве нет? Хотя, эта полоса уже началась. Точнее, появилась на горизонте с того времени, как Акутагава, пересилив страх, переехал к нему. - Скоро все пойдет как надо. – шепчет Гоголь в сторону погрузившегося в глубокий сон омеги. Долгое вязание начинает напрягать. И дело даже не в том, что было скучно, напротив, занятие увлекательное, просто появилось стойкое ощущение, что он занимается не тем. Мысли с каждым разом все громче требовали делать что-то «полезное», отчего спицы воткнулись в клубок пряжи и были отправлены на то место, в котором они были изначально. «Полезным» в разуме считалось сесть за уроки, но Коля просто не мог сейчас насильно вбивать в голову какой-то материал. Взгляд вновь метнулся на Рюноскэ. Он же тоже хотел нагнать материал, ведь так? Наверняка он занимался дома весь февраль, хотя бы читал учебники и решал примеры, раз уж у него не было других вариантов скрасить досуг, однако как-то помочь и сориентировать в материале было нужно. Он открывает электронный дневник и ворд с ярым желанием сделать список дз по всем предметам, начиная с февраля. Долго, муторно. Но ради Акутагавы стоило потратить время. А ЕГЭ может и подождать. Мозг начал вскипать от избытка с тошнотворным привкусом, присущим домашним заданиям, информации, но Гоголь все выписывал и выписывал строчки, оформляя весьма красивую таблицу: он был искренен в своем желании все сделать красиво и понятно. Он корпел над этим больше, чем над примерами по алгебре. То, что примеры были куда менее приятными, чем то, что он делает для удобства омеги, можно было опустить. Тем более его старания не сравнятся с теми трудностями, с которыми столкнется Акутагава: завоевать доверие учителей сложно, но если у тебя есть домашние задания за весь период… К концу всей работы последняя извилина завернулась в морской узел, и казалось, что Гоголь за этот период отупел гораздо сильнее, чем был до этого. Хотя куда уж больше. А когда он разогнул спину, то в добавок к боли головной, присоединилась еще и боль в мышцах, с силой вспыхнувшая, после уже более слабыми волнами растекаясь по телу. Глядя на таблицу, Гоголь расплылся в улыбке. Труды явно стоили аплодисментов, и Гоголь не отказал себе в удовольствии назвать себя же умничкой. Он не сомневался: Акутагава тоже оценит. Шел уже пятый час. Он потратил так много времени на всю работу, что сейчас не осталось сил на свои дела. Но будем честны, он об этом не жалел. Ни капли. Вновь посмотрев на все еще забытого сном Акутагаву, Коля слегка улыбнулся, а потом выполз из комнаты, ведомый чувством ужасного голода: хотелось закинуть в желудок всего и побольше, утолить тяжелую слабость, придавливающую к полу. В гостиной, избавившись от весьма себе страшной пытки ужасной актерской игрой, отец довольно пил чай, наблюдая за разворачивающимися на экране юмористическими номерами. Коля вновь потянулся. - А папа где? - - Лег вздремнуть. Аку тоже спит? – спрашивает Василий, отставив кружку на стоящий возле табурет. - Да. – кивнул Коля. В плече что-то безболезненно хрустнуло. - День какой-то сонный у всех. – произнес Василий. На кухне в холодильнике на радость обнаружился суп. Разогреть – дело плевое, зато потом какое наслаждение ощущать себя человеком. Не прошло и двадцати минут, как на кухню выплыл сонный Акутагава. Коля переводит взгляд с открытого на телефоне в вк на омегу, слабо улыбается. - Выспался? – спрашивает он. - Нет. – отвечает Рюноскэ, тяжело опустившись на стул и подперев голову рукой. – Состояние отвратительное. - - Давай поешь и снова ляжешь. – говорит Гоголь и уже хочет подсуетится, как останавливается мотанием головы. - Я не буду есть. Не хочу. – произносит Акутагава. – Кусок в горло не лезет. У тебя нет таблетки от головы? Раскалывается просто… - состояние крайне мутное. Гоголь видит, как дрожат хрупкие плечи, как взгляд слипается под напором сильной головной боли, как шея не может вынести всей тяжести. Коля лезет в холодильник, смотрит на таблетки, лежащие в полочке, но тянется не к ним, а к градуснику. - Ты не ел весь день. Хотя бы что-то перекуси. – Гоголь протягивает предмет Рюноскэ, и тот мешкается, прежде чем принять его. - Может чай попью. Потом. – произносит омега, сунув под подмышку градусник: он бы и хотел отнекиваться, что он не чувствует температуры, что это просто голова, но слабость сделала свое дело, решив, что пусть лучше все возражения скажет ртуть, остановившаяся на отметке 36,6. «Потом» было понятие слишком расплывчатое для волнующегося разума Гоголя, поэтому он, не слушая робких возражений, заваривает травяной чай, специальный, для сна, искренне веря в его волшебность: когда очередной такой покупался, Марат с воодушевлением рассказывал как какая травка как действует, расхваливал натуральность. И Коля верил его убедительности. Разбавив холодной водой, Гоголь ставит кружку перед Рюноскэ под его жалобный взгляд. - Обмен. – говорит он, протягивая ладонь. Акутагава без лишних препираний всучает градусник альфе. - 38,3. – немного оторопело говорит Гоголь. – А ты говоришь, что только голова. – он тут же вновь лезет в холодильник за порошком. – Завтра оставайся дома. - - Я не могу, Коль. – вздыхает Акутагава. – У меня завтра еще Валерий. Да и врачи остальные мозги выжрут все, не хочу, чтобы потом на меня вылился ушат говна. - - Ты болен, Рю. – Гоголь смотрит на заплывший вид Рюноскэ. Сердце в боли сжимается. – Тогда я с тобой поеду. - - Нет. – твердо, насколько может в таком состоянии, говорит Акутагава, не без удовольствия потягивая чай: он согревал изнутри, заставляя трясущееся тело расслабиться. – Я ценю твою помощь, Коль, правда, но хватит на себя забивать. - - Да кто забивает-то… - бурчит Гоголь, но понимает: если завтра его не будет на допах по истории, его загрызут насмерть. - Не надо. Температура это не страшно, я и раньше учился как-то, по дому там и… – продолжает стоять на своем Акутагава, но, столкнувшись с решительным беспокойством Гоголя, тушуется. - Это не шутки, Рю. – Гоголь наводит в кружке лекарство. – Раньше, может, тебя и гоняли, но это неправильно, понимаешь? Ты и так измотан, у тебя продыху нет, сам организм уже просит остановиться от суеты. – Коля садится рядом, ожидая, пока Акутагава допьет чай, сушки из вазы к которому были проигнорированы. – Ты заболел. – повторяет Коля. – Просто отдохни. - - Не могу я так… Не привык. – продолжает препираться Акутагава, но потом тяжело вздыхает, схватившись за голову и зашипев. – Ладно. Давай так. Если завтра у меня не будет температуры, ну, или будет до 37,5, я поеду по врачам. Если нет, то останусь дома. - - Все равно мне не нравится такой расклад. – произносит Гоголь. Потом пододвигает кружку с химозным смородиновым запахом. Акутагава слабо кивнул, понимая, что на деле Коля уже согласился: у того просто не хватало аргументов заставить человека, который всю жизнь жил в бешенстве непонимания и невнимательности к его состоянию, лечь и отдохнуть. Рюноскэ и без того загонялся, что никак не помогает в доме, даже несмотря на то, что его во-первых понимают, а во-вторых не просят, что, впрочем, и выливалось из первого. - Буду надеяться, что это из-за переутомления. – пытается успокоить себя Коля. Переживание гулко трепещет внутри. Акутагава выглядел плохо, кружка в его руках ходила ходуном, изредка он подрагивал будто от мороза. И Коля был уверен: не пройдет это завтра, и Рюноскэ останется дома, под присмотром папы. Но без самого Гоголя. Еще как назло его не будет допоздна, ведь отпросится он тоже не мог: причина была уважительная только для него. И он действительно за март слишком много – для него – прогуливал. Закрывали ли на это глаза? Частично. По крайней мере он не полностью забивал на учебу, приносил домашние задания, но это не отменяло журений в его сторону. А не идти вновь, ну, загрызет не только папа, да еще и сам Рюноскэ. Оставалось надеяться только на благоразумие своего омеги. Он же не будет себя изводить, правда? - Пойдем, поспишь еще. – говорит Гоголь, убирая две пустые кружки в раковину. Акутагава кивает, с трудом поднимается и плетется в комнату, мимо отца, который, впрочем, ничего не стал спрашивать, решив, что шатающиеся тело омеги предмет недосыпа. Или пересыпа. Симптомы схожие. Акутагава удовольственно устроился вновь под одеялом, ощущая его груз тепла и уюта, смог выдохнуть, понимая, что может сейчас и правда просто поспать, ведь корить он себя будет только потом, может, утром, когда придут заебы, что он якобы ничего не делает, относясь к себе наученно сквозь пальцы. Но сейчас мысли были такими тяжелыми, что тут же погружали в приятную дремоту. - Я пока посижу здесь. – говорит Гоголь, и Акутагава кивает, шмыгает носом и практически мгновенно отключается, не замечая, как бред сновидений под действием лекарства сменяется комфортной тьмой. Гоголь наблюдает за Рюноскэ. За его спокойствием и глубоким, медленным дыханием, методично поднимающим и опускающим одеяло. Коля слабо улыбнулся. И никаких забот сейчас, только ровный сон, который, дай бог, унесет с собой тяготы больше, чем на двенадцать часов: если, конечно, ночь не разбудит вновь поднявшейся температурой. Коля даже неосторожно просит, чтобы утром Акутагава остался дома, под присмотром, чтобы ничего с ним не случилось, чтобы он не мотался вялым по врачам, не ощущал тяготы в теле и мог просто спокойно – впервые в своей жизни – поболеть. Без обремененности. Без хлопот. В заботе. Как и должен болеть каждый человек. Отвлекшись от созерцания омеги и от своих мыслей, Гоголь возвращается к тому, что он должен был сделать уже давным-давно. По крайней мере, если он завтра не сдаст сделанные варианты – в которых, к слову, была не только история, но она стояла на первом месте -, его сожрут с потрохами.