От зыбкого холода рёбра готовы свернуться в острый клубок. Крошки снега словно бы прожигают насквозь, до самых костей, стоит им только коснуться кожи. Паршиво. Декабрь никогда не был
настолько жестоким.
Не спасает даже движение. Анатолий чувствует это на себе, уже сколько времени выхаживая из стороны в сторону.
Совсем рядом тихонько гудит двигателем припаркованная машина, мерно прогреваясь. Салон наверняка тёплый, но оказаться там, на сиденье, нет ни единого шанса — не время.
Ключ от автомобиля издевательски гремит в кармане на каждом шагу.
Это длится уже почти полтора часа. Сергиевский специально проверяет время по наручным часам, как только минует десять кругов по стоянке. Ненавидит стрелки за то, как чертовски медленно они движутся.
Иной человек на его месте давно бы уже плюнул на всё, уехал бы, свалив вину на обстоятельства. Но только не он.
Собственные принципы и настойчивость кипели внутри достаточно, чтобы поддерживать дух. Пока его пальцы и колени не оцепенеют до конца, холод можно терпеть. Сквозь озноб, усталость и бессилие на закате дня.
Анатолий совершенно не верит своему счастью, когда замечает в свете фонарей знакомый силуэт. Прищурившись, узнаёт в конце концов по длинным граням плаща. Наконец расслабляется, давая себе шумно выдохнуть с паром на губах.
Человек впереди стремительно приближается, его черты становятся чётче и роднее.
Не получается сдержать расстелившейся по губам улыбки.
— Дядь Молоков! — почти мурлычет Анатолий, приглащающе растягивая руки.
В ответ мягкая усмешка. По-доброму, без издёвок. Такая, как и всегда.
— Ну вот, а то всё «мама, мама», — шутя тянет мужчина, цитируя что-то. Счастлив, но объятий не принимает, ограничившись лёгким похлопыванием по плечу. — Ты бы в машине подождал, дурень. Замёрз весь небось?
«Дурень» в ответ виновато мигает глазами, оправдываясь. Как в былые времена, наигранно причитает, когда его почти насильно усаживают в автомобиль. Строго на водительское сиденье. Сам Александр опускается на соседнее, бегло что-то рассказывая о минувшем дне.
Скучать по нему стало ежедневной привычкой. Теперь они едва ли встречались, но память тысячами обрывков всплывала в голове чересчур частым гостем. Времени не хватало категорически, но любовь к близкому человеку никуда не испарялась. Напоминанием было даже само обращение, это глупое, наивное «дядь». Всегда по фамилии, никогда по имени — как в детстве. Хотя и знакомы они были чуть меньше, чем сам Анатолий прожил на этом свете.
Друг отца и крёстный, Молоков был почти членом семьи. Неизменно был рядом в радости и в горечи, помогал всем, чем мог. Он удивительным образом сочетал в себе какую-то вселенскую заботу с нитью строгости. Его почему-то упорно не получалось не любить.
— Ждал тебя. Всю неделю, — честно признаётся вслух.
С момента смерти Сергиевского-старшего многое переменилось. Жизнь тогда растрескалась в стеклянную россыпь, в мельчайшие фрагменты. Тяжело было всем — не встать на ноги, не вдохнуть. Ни мать, ни сын не справились бы, если бы не Александр.
Он пришёл в самый нужный момент, бережно протянув сухую, жилистую руку навстречу. И с того момента почти заменил погибшего. Отдал дань старой с ним дружбе, заботясь о треснувшей по швам семье.
Наверное, он был самым родным, что могло случиться в этом мире.
Молоков скептически оглядывается по сторонам, рассматривая велюровый салон. Для него это всё в новинку. В их стране такого не делают. Запах нагретой пластиковой отделки одинаков везде, в какую машину ни загляни. Но иномарку, одну из немногих в городе, видно всегда, и это сродни мировому открытию.
— Нравится? Недавно отхватил, буквально на днях, — неприкрыто хвалится Анатолий, с интересом поглядывая за каждой реакцией. — Семисотый Вольво. В столице больше ни у кого такого нет.
— Да уж, занятная вещица, — кивает Александр. Голос тусклый, но взгляд выдаёт его чистый восторг. — Явно обошлась в копеечку. Ведь так, Толь?
Тот прикусывает губу на мгновение, словно раздумывая, а стоит ли говорить правду. Иностранный товар в нынешнее время носил чрезмерно высокую стоимость априори. Но цена этой машины явно была куда выше привычных. Настолько, что таких цифр вслух лучше не произносить.
— Ты же знаешь, дядь, я не бросаю деньги на ветер, — плавно ускользая от темы, смахивает Сергиевский. Кутается прозябшими плечами в толстую ткань пальто. — Не будем об этом. У нас, помню, намечался разговор куда серьёзнее?
Брови подпрыгнули вверх. Молоков неуверенно дёрнул челюстью, тут же отворачиваясь к окну и всматриваясь в снежную пургу. В такие моменты его было очень сложно прочитать: лицо не менялось и не ожесточалось, только ярко пустело.
Впрочем, чистейше виднелось, что Александр колеблется, мнётся в мутной неловкости, но что за чувства вызвали это волнение — не понятно.
— Да, Толь, — осторожно начал он. — Ты должен услышать кое-что. Это очень важно.
Сергиевский заметно напрягся. Готовый слушать, развернулся, поёрзав, всем корпусом на собеседника и упёрся локтём в рулевой диск. У него не было привычки придавать чьим-либо мимолётным выражениям какой-то сакральный смысл. Однако если уж его крёстный — член КГБ — заикался о «важном» в своих формулировках…
Всё куда
более, чем серьёзно.
— Буквально вчера, — начал Молоков. — К нам поступило новое дело. Пятнадцать убитых. У всех следы пулевых ранений, по несколько штук на тело, — замечая, как Толя тянется с вопросом, немедленно кивает. — Перестрелка. И весьма жестокая. Судя по всему, это явно не случайное нападение на гражданских.
— Значит, кто-то из братвы. Вы выяснили, чьи были люди?
— Нет. Но подозреваем, что среди них могут быть Ореховские. Хотя гарантий для этого никаких. Ты-то своих никуда не отправлял?
Анатолий заметно помрачнел. В этом и было всё дело: он со своими людьми намеренно опустился на самое дно месяцем ранее. Им слишком нужно было взять затишье, срочно умолкнуть, чтобы зализать свежие травмы и снова встать на ноги. Пристальная слежка государства впивалась теперь строго в спину. Не прекращались нападки со стороны других группировок.
После того, как власть над организацией перешла к Сергиевскому по наследству, их усиленно вытравляли отовсюду. Словно спуская голодных бродячих псов, вечными бойнями намеревались медленно и болезненно отрывать по куску.
Прошлый глава оставил почти богатое наследство — сплошные территории на севере Москвы и пару мелких клочков земли на юге, а так же в Дубне и Архангельске. Вместе с тем прилагался небольшой ювелирный бизнес, что мог бы принести неплохой доход в нужных руках.
И каждый, кто находился в их кругах, желал получить себе хоть жалкую долю. Ещё лучше — забрать всё. К неопытному лидеру потянулись все, с хитрым оскалом мечтая уговорами выманить себе часть,
но жестоко промахнулись. Благодаря своему отцу, тот был готов к любым ситуациям, упрямо сохраняя безразличие.
Анатолию было всего двадцать два, когда контроль над Сергиевской ОПГ оказался до последних фунтов в его руках. С тех пор он не подпускал к себе
никого постороннего.
А за своих подчинённых, всё же, трясся, как голубка-мать. Потому что так учили в юности. Потому что они все — люди, какие бы ни были и чем бы ни занимались. Потому что без них он был
никем в их мире.
Толя отрицающе качает головой. Одним жестом указывает на свою непричастность.
— У них было что-то необычное?
Александр вскидывает голову, хмурится.
— Что?
— Детали, дядь Молоков, — ровно поясняет Сергиевский. Он должен разобраться. — Что-нибудь нетипичное? Во внешности, например.
Молоков с минуту молчит. Упирает взгляд в лобовое стекло автомобиля, с усилием вспоминая. Подбирая любую подробность из тех, что мог вспомнить сейчас.
— Шрам, — озвучивает неспеша. — У семерых был шрам, чётко посередине левой ладони.
Дьявол.
Анатолию хочется забыть от и до всё, что сейчас услышал. Не узнать, потерять навеки и не находить вновь. Сердце пропустило удар, когда последние слова окатили мягкую плоть кипящей сталью.
Глубоко вдохнуть.
Снять локоть с гладкого руля, затем подцепив клыком край кожаной перчатки.
Сергиевский мнётся, но всё же обнажает руку и протягивает её собеседнику тыльной стороной. Доверяет, колеблясь, родному взгляду промёрзшую ладонь. Чтобы с опаской продемонстрировать чудовищно огромное, блеклое пятно. Отпечаток огня — поцелуем смерти. В самом центре.
— Что-то вроде этого? — уже зная ответ.
Молоков молчит. Знает, что отзываться не обязательно, что всё понятно им обоим без слов.
Блядство. Грёбаное блядство.
Сергиевский тихо выругивается злым шипением, ударяя ладонью по пластику руля. Слишком много эмоций. Сердце бьёт невыносимо больно по стенке груди. Слов не хватает.
Он хмурится, пытаясь пересилить себя. Отрезвить натяжением мышц.
Почему? Каким образом? Как так вообще вышло? Кто им позволил?
Сейчас было самое неподходящее время для этого. Всё катится по наклонной в бездонную пропасть. Как вышло, что он — глава — ничего не знал? Что происходит у него за спиной? Кто их отпустил?
Ни одного ответа. В самый разгар разрушающей войны между группировками, где Анатолий едва успевает защищать своё, принадлежащее по праву. Жизнь крошится.
В прошлом году было слишком много смертей. Он потерял почти сорок человек, сам едва не попав под пули, пережив три покушения. И не успел даже дать своим людям перевести дух, как их ряды сократились вновь.
Отчаяние зверски скребло своими тупыми когтями по рёбрам.
— А остальные? У них ничего не было?
— В том и дело, Толенька, что было, — нагнетает Александр. — Но мы понятия не имеем, чья это «фишка». Сколько работаю, никогда ни у кого не видел. Запонки, Толь, у них. У каждого застёгнуты на манжетах, хотя бы по одной. Эксперты проверяли — чистое золото. Никаких самоцветов нет, только дурацкая какая-то гравюра с латинской буквой «т» или вроде того. По крайней мере, вещь не отечественная, это точно.
Сергиевский нечитаемо стиснул губы. Ясности эта информация ему никак не приносила.
— Это никак не Ореховские. Таганцы таким тоже не стали бы заниматься, — он успел выучить всех, с кем вынужден был делить изо дня в день переполненную столицу.
— Выясним. Но я не за подозрениями к тебе, — пресекает потоки догадок Молоков. — Просто хотел поставить в известность как можно скорее. Тебе следует быть осторожнее, Толь. И без того едва успеваешь себя защитить, а уж теперь… До тебя могут добраться в любой момент. Будь начеку.
— Я знаю, знаю, — осточертело слушать это всё. Анатолий не хотел язвить, не хотел с дерзостью отпираться, но у него не осталось сил говорить на эту тему.
Крёстный заводил с ним этот разговор каждый раз, как предоставлялся случай. С самых первых дней, когда даже собственная группировка с подозрением принимала нового главу в заточенные штыки.
И если Сергиевский с холодным пониманием мирился со всем до конца, его единственная опора — Александр — звал и упрашивал пресекать любые оплошности. Он боялся потерять ещё одну родную душу. Ещё одного человека, близкого донельзя.
— Успокойся, дядь, я всё контролирую. Я не закончу как отец, — отрезает, расчерчивая границу. Хватит об этом.
В ответ переполненный досадой, нервный вздох.
Просто Молоков знал, что значила последняя фраза. Не просто смерть.
Нечто втрое ужаснее.
До сих пор они не обсуждали это должным образом, хотя и прошло достаточно времени. Хватало того, что оба тихо, бессловно знали истину произошедшего. Не доверяли эту тайну никому, кроме нескольких людей группировки. Потому что слишком больно, слишком страшно жить дальше с этим перманентным воспоминанием. Словно маленький, собственный ад внутри черепной коробки.
— Делай, как знаешь, парень, — морщится Александр, ставя точку. Больше не может уговаривать, хотя сердце разваливается на кровоточащие лоскуты. — Но, говорю тебе, намечается что-то неладное.
— Пусть только попробуют мне нож к горлу приставить. Я любую крысу замечу, — в ответ втолковывает без эмоций Сергиевский.
Они говорят ещё какое-то время. Обо всём. О неважных совсем, глупых вещах. Банальное и наивное помогает отвлечься от кошмара, что происходит изо дня в день прямо за спиной.
В сердце почти начинает загораться прозрачное чувство нормальности. Почти приближается к ним ощущение, будто их жизни ничем не отличаются от чужих. Но всё неизбежно гаснет ещё в зародыше. Таким судьбам спокойствие не предначертано.
Это длится уже десять лет. И с каждым годом скрывать за улыбкой ложь становится труднее, как бы честно они ни пытались.
Анатолий подвозит Молокова до самого подъезда. Переживает из-за зимнего холода, не желая допустить чужой болезни. Он не может не заботиться о своей семье, пусть и названной. Всё равно у них обоих не осталось больше никого в этом мире.
Александр благодарно кивает сквозь безнадёгу, обнимает на прощание за плечи. Ему всё ещё страшно, невероятно страшно за Сергиевского. Всегда было. Так сильно, что не хочется отпускать из виду ни на минуту.
Но всё, что он может делать — надеяться и молиться слепой фортуне.
Выбравшись из автомобиля, Молоков на миг останавливается. Воротит голову через плечо и мрачно произносит:
— Запомни, Толь: как бы ты не защищался… однажды ты всё-таки пропустишь удар. И он будет для тебя фатальным.
Он не показывает ни одной эмоции, пока говорит. А затем просто уходит.
***
Сергиевский считал себя хорошим лидером.
Сергиевский надеялся, что его люди думают также.
Но сколько бы он себя ни успокаивал, он неизбежно натыкался на один простой факт — Молоков говорил
правду. Никогда не узнаешь, кто и в какой момент вонзит копьё в твою спину.
От понимания жутко тошнит. Постоянное напряжение, слежка за каждым углом вытягивают силы, как магнит.
И всё же, Анатолий пытался дать подчинённым всё, что мог.
Отец в своё время научил его двум вещам: справедливости и участию. Даже в
этом мире есть свой закон. Даже
здесь имеет место банальное уважение к людям и обществу, какое бы ни было. Если согласишься играть по их правилам, однажды они примут твои.
У Сергиевского так и получилось.
Он стягивает перчатку вновь и смотрит, кусая губы, на очертания шрама. Эта метка с ним неизменно уже долгое время. Появилась, когда ему было всего шестнадцать, как итог принудительной инициации в группировку. И уже никуда не исчезнет.
Безобразный ожог — как напоминание. Как единственное, что связывает с теми, кто склонил головы в немой покорности ему.
А ведь Толя даже звал их по именам, если знал. Просил того же к себе, взывая к остаткам человеческого в десятках душ. Селил заслуженную праведность там, где страшно было и думать о ней. Надеялся на порядочность и святость, не взирая на реалии этого мира, хотя знал его изнутри.
Анатолий надеялся, что если даст своим людям веру и признание, то получит то же в ответ. Сможет оказаться на вершине, сможет властвовать, если подарит подчинённым иллюзию совместного лидерства.
Принятие всегда будет более охотным, когда в человеке видят равного себе — так проще.
Проблема лишь в том, как долго получится удерживать пьянящий сладостью мираж.
Сергиевский шумно выдыхает весь воздух из лёгких, кривит позвоночник в бессилии. Чувствует першение жажды по горлу. Хочется выпить. Забыться. Утопить крепким алкоголем то, что не могут задушить руки.
Но на кладбищах не принято пить. И он молча проводит языком по зубам, царапая. Поморщившись, поднимается с низкой, холодной скамьи.
— Извини, старик, — жалостно хрипит. — Я правда пытаюсь быть таким же, как ты. Пытаюсь тебя слушать.
Он не был на могиле отца что-то около пяти месяцев. Но, отсчитывая с далёкого дня похорон, каждый визит еле держится здесь. По-прежнему не может без боли взглянуть на высеченную в камне фамилию.
Свою фамилию. С каждым приходом сюда в груди разрывает ощущение собственной смерти. Словно это его захоронение.
И всё же, сейчас становится несколько легче.
Анатолий вынимает из кармана брюк зажигалку. Опускается совсем близко к надгробию и пусто опаляет фитиль маленькой негасимой лампады с крышкой.
— Помолись там на небесах. Пожалуйста. За меня, за нас всех, — вместо прощания. Даже если на его небе Бога
не было.
Вот и всё. Пора уходить.
Заботливо прикрыть за собой узенькую, скрипящую калитку. Направиться прямо вперёд, не оборачиваться.
Стиснув челюсти, покинуть территорию кладбища. В машине, захлопнув дверцу, не взвыть и не ударить костяшками в приборную панель, сдержаться. Нечего выплёскивать — холод обернул сердце так надёжно, что остался и в трещинах.
На душе — ничего. Слишком пусто.
***
Несмотря на раннее время, дороги загружены невыносимо. Всего на пять-шесть привычных баллов. По ощущениям — десять или около того.
Сдёргивая ладони с руля, Сергиевский устало мнёт пальцами переносицу. В глазах неприятно покалывает от бесконечного наблюдения за проезжей частью.
Ещё совсем недавно все перекрёстки оставались пустынными и почти нетронутыми. Редкие автомобили мелькали впереди секундными бликами, а под колёсами своего — километры свободы.
Пока впереди не запульсировала плотная жила Варшавского шоссе, замедляя, останавливая. На этом отрезке ко времени в пути автоматически прибавились ещё пятнадцать невыносимых минут, а то и больше. Теперь вполне можно было бы доспать оставшиеся часы, пока движение не возобновится.
Пальцы невольно потянулись к панели магнитолы, тихо включая шелестящее радио. Приходится немного подвигать переключатели, прежде чем в динамиках заиграет привычная, почти родная волна станции «Маяк».
В эфире как раз началась первая за час сводка новостей — хоть что-то, чтобы отвлечься.
Анатолий равнодушно откидывается на мягкую спинку сиденья, уводя взгляд в потолок. Еле слушает шуршащую запись из колонок, скорее просто довольный растворившимся молчанием. Не обращает внимания на разозлённые, яростные сигналы за спиной — всё равно не ему, не посмели бы.
Сейчас во всю кипели как раз те несладкие времена, когда по одному только транспорту видно, стоит ли связываться с человеком. И уж кому-кому, а хозяину блестящей вороной иномарки лучше дорогу не переступать.
Вот только навязчивое гудение нарастало слишком стремительно. Оно летело теперь не только сзади, а отовсюду. Из каждого угла, из каждой окружавшей машины. Становилось всё неистовее, пока Анатолий наконец не подорвался с места и не выглянул наружу, опустив стекло.
Посреди сигналящего потока, взгляд вылавливает только одну фигуру…
— Твою мать! — хочется наотмашь удариться головой о начищенный бампер автомобиля.
Прямо к нему, не разбирая направления, прорывался отвратительно знакомый человек. Несмотря на ровную осанку, он, судя по походке, в любой момент мог с лёгкостью рухнуть вниз. Руки его то и дело виновато махали разъярённым водителям, то взметаясь вверх, то неряшливо цепляясь за плоскости капотов. За плечом свисал какой-то нелепый портфель, заметно набитый на манер рыночной авоськи.
В голове сами собой замелькали все известные молитвы любым именитым богам, но, видимо, было уже слишком поздно — мужчина быстро оказался в непростительной близости к чёрному вольво.
Он обошёл машину и бессовестно дёрнул ручку пассажирской двери, резво заваливаясь на переднее сиденье.
— Привет, — мужчина виновато улыбнулся, машинально касаясь пальцами подбородка.
— Выйди отсюда, — процедил сквозь зубы Сергиевский, не глядя. — Даю пять секунд.
В иной раз он бы самостоятельно вытолкнул любого чужака из салона своей машины. Ещё раньше — заблокировал бы двери. Но этот человек, всё же, играл не последнюю роль. С ним нельзя было так поступать.
— Ещё раз выкинешь что-нибудь подобное… — произносит пустым до безумия голосом. — Сам знаешь, что будет. Не дай мне повода разочароваться в тебе, пожалуйста.
Собеседник виновато вздохнул, почти роняя голову.
Несмотря на всё, он был прекрасным консильери и исполнителем для своего лидера. Словно тень, всегда был рядом, позади или по правую сторону. Вершил любую задачу, любую жестокость по щелчку пальца. Безвольно окунал руки по локоть в алую грязь, заливал рукава кровью, лишь бы Сергиевскому не пришлось делать этого.
Хватало услышать приказ, и он — молчаливое лезвие, правосудная гильотина для каждого, на кого укажут пальцем.
Наверное, именно потому в преступных кругах за ним кандалами гремел позывной «Арбитр». Слишком хорошо это слово подходило к его лицу. К тому, за что ответственны его руки.
— Мне следует рассказывать, где ты облажался? — Анатолий бесстрастно выпрямился к рулю, когда автомобильный поток вновь двинулся вперёд.
Оглушающе зарычал двигатель.
— Я слышал, — попробовал оправдаться консильери, стушевавшись. — Не все мертвы. С нашей стороны, помимо погибших, был ещё один пострадавший. Уже госпитализирован, несколько ранений по рукам и разбитая челюсть.
— Откуда информация?
— Гражданские. Представить себе не можешь, как быстро разлетелись слухи. На ушах уже половина Москвы, если не меньше.
Отвратительно.
Это хуже смертного приговора.
Безусловно, Молоков — он поклялся — обеспечит им стойкую крышу без единого пролома, но это далеко не гарантия спокойствия. Нос милицейских ищеек слишком чуток на любое волнение, выходящее за рамки пьяной поножовщины.
А стычек, подобных последней, за год набирается больше двух сотен. Ещё немного и, видит Бог, по городу вздёрнут поисковые плакаты. Вопрос лишь в том, как скоро это случится.
— Твой крёстный…
— Уже работает над делом, — прерывая, кивает Сергиевский. — Обещал зафиксировать на камеру все улики, которые могут быть нам нужны. Ты ведь в курсе о деталях?
— Как же, — Арбитр выразительно повёл плечами. — Но я тоже понятия не имею, что это за дьявольская хрень и откуда она. Про гравировку пока тоже никаких сведений.
Анатолий горько усмехнулся про себя, глядя на убегающий под колёса асфальт. Несмотря на капли подробностей, ситуация не становилась легче и явно не складывалась в их пользу.
Не было понимания, что делать со всем этим. Как отстоять себя и скромные полномочия власти. Нелепый пазл перед глазами не содержал в себе ни намёка на то, что способен стать цельной картиной. Не находилось даже фрагментов, чтобы его сложить. Только жалкие крупицы пыли, не имевшие смысла.
Сергиевский всегда защищал своих людей любой правдой. Готов был на какие угодно методы и жертвы, лишь бы дать им всё, что он может. Как лидер, как единственная, неприкосновенная опора. Однако сейчас монета жизни перевернулась к нему неоднозначным ребром, заставляя в замешательстве гадать. Связала по рукам и ногам, обездвижив.
Он даже не знал, кого именно ему искать, из-за кого вывернуть наизнанку всю столицу.
Потому что во всей стране
никто не носил блядские золотые запонки.
